[559]
Савинский В.
ВОСПОМИНАНИЯ
Кампания в Северной Таврии
Погуляв немного по Севастополю, побывав на Малаховом кургане, с его Панорамой защиты 1854 года, полюбовавшись Графской пристанью и прозрачнейшей морской водой, мы, как я помню, 2 апреля по старому стилю, ясным весенним днём с хорошо исправленными пушками отправились на север на фронт. Недавно наши позиции были выдвинуты вперёд и находились уже на перешейке Чонгарского полуострова, около станции Сальково. Наша база остановилась на пустынном степном разъезде около Джанкоя. Кругом расстилалась безжизненная, с уже подсохшей травой и бурьяном равнина. После тифа я поправлялся с трудом на скудном батарейном пайке и, чтобы окрепнуть поскорее, ходил покупать молоко на ближайшую железнодорожную будку, удалённую от нас, вероятно, километра на два. В тех местах почти каждый будочник имел корову, кур, а иногда и небольшой огородик. Разговорчивый будочник указал мне на воронку от снаряда около его домика и рядом привязанного большого пса, выражая удивление, что последний оказался невредимым.
Воевать с красными нам стало труднее, потому что у них появились тоже пушки крупного калибра на железнодорожных платформах, из которых они нас иногда обстреливали с дальнего расстояния. И хотя их стрельба большою меткостью не отличалась, но всё-таки один раз случайно они попали в нашу теплушку, уже отведённую назад, от которой остались одни щепки. К счастью, в тот момент в теплушке никого из команды не находилось.
Наконец, в конце мая наши бросились в атаку. Наступление началось успешно, но потом застопорилось у города [560] Александровска и Большого Токмака. Не хватило сил, главным образом конницы и транспортных средств. В армии Врангеля, мало того что малочисленной, не хватало техники — аэропланов, броневиков, грузовиков, которые в равнинной степи могли бы сыграть значительную роль.
В Мелитополе, на частной квартире, можно сказать, на линии фронта, мы сыграли свадьбу сестры Сони с капитаном Смирновым. Из офицеров, кроме брата, присутствовали только старые друзья по четвёртой батарее — поручик Полторацкий и Опенгейм. Но пить пришлось главным образом самогон, других напитков достать там было невозможно. Свадьба была, можно сказать, в походе. Домом молодых оказалось только купе в вагоне.
Когда наши войска громили конницу Жлобы, я был в смене. Бронепоезда стояли на пути, идущем вдоль косогора долины, в которой находилась деревня. Жлоба нас не атаковал, но наше расположение обстреливалось издали и невидимой для нас гаубичной шестидюймовой пушкой. Снаряды ложились далеко на противоположном склоне долины, и мы спокойно стояли, не проявляя своего присутствия. Был жаркий полдень, и нам роздали обед, который мы начали есть, присев в тени площадки. Вдруг послышался мягкий свист приближающегося гаубичного снаряда. Я прилёг возле железнодорожной канавы. Раздался треск, но не очень сильный, и когда я приподнял голову, то увидел под площадкой пыль. Когда же мы рассмотрели всё подробнее, то у меня похолодело сердце. Снаряд ударил в площадку сверху, почти отвесно под самое орудие, перебив четыре рельса настила и задев структуру вагона, а потом зарылся в полотно между шпалами, не разорвавшись. Как-то не верилось, что ударив, можно сказать, в железо, снаряд мог не разорваться. Прямо Бог спас, думалось. Ведь, разорвавшись под площадкой, помимо гибели сидящих там в тени некоторых членов команды, наверное, детонировали бы находящиеся в кабинке многие наши снаряды и заряды.
Разрушение могло бы получиться всеобщее. И новая страшная мысль лезла в голову: они нас нащупали — сейчас [561] прилетит новый снаряд, но, как ни странно, противник перестал стрелять.
В начале сентября на «Единой России» были произведены персональные перемены. Капитан Смирнов, командир, оказался чином ниже бывшего командира «Единой России», брошенной в Новороссийске. По этой причине его, повысив в чине, перевели на бронепоезд «Москва», но в подчинённое положение. «Москва» была тоже раньше батареей морской тяжёлой артиллерии, вооружённой двумя восьмидюймовыми орудиями на специально построенных хороших площадках. При отступлении она была отправлена в Крым для его защиты, какую роль ей и удалось выполнить с успехом у Чонгарского моста. Летом, в Севастополе ей переменили уже износившиеся стволы, и в августе она находилась в прекрасной боевой готовности. Но командование не решилось послать «Москву» на очень подвижной фронт Северной Таврии, а передало её на охрану порта в Геническе, находящемся в проливе из Азовского моря в Сиваш. В те месяцы правительство Врангеля начало вывозить через этот порт зерно из Северной Таврии за границу, и существовали опасения, что советские баркасы на Азовском море смогли бы туда приблизиться и этот порт бомбардировать. В родственном теперь порядке меня тоже перевели на «Москву».
Геническ — город небольшой, но ему пришлось сильно пострадать от бомбардировки нашей канонеркой, прошлой зимой специально ставшей на мель в начале Арабатской Стрелки для её зашиты. Опять пришлось мне проводить много времени на наблюдательном пункте, на чердаке высокого дома, наблюдал теперь морской горизонт. Вражеских баркасов заметить мне не удавалось, но зато хорошо был виден пароход «Шилка», стоящий на рейде и принимавший зерно с барж. В Геническе всюду продавались вкусные жареные бычки (рыбки) и было в то время много арбузов и дынь.
Приблизительно в середине октября мы неожиданно утром поднялись (площадки были опущены) и переехали на Чонгарский перешеек, на позиции у Джимбулука. Там [562] мы нашли хорошо сооружённую линию окопа, даже с блиндажами и рядом проволочных заграждений, но ни одного человека, который их бы охранял. У «Москвы», таким образом, не оказалось прикрытия, но командир опустил одно орудие (на открытой позиции) и там же оставил базу. Это было ошибкой. Ему бы следовало отправить базу дальше в тыл, опустить одно орудие на закрытую позицию, а из оставшейся команды сформировать прикрытие, разместив его в окопе, благо у нас помимо ружей было около пяти пулемётов. Было ведь известно, что красная конница, перейдя Днепр у Каховки (что случалось уже не первый раз), проникала в тыл нашей армии. Когда стало вечереть, то на станции Сомково, видимой с нашей возвышенности, послышалась пушечная стрельба, а вскоре и нас стали обстреливать трёхдюймовыми снарядами, повредив один вагон с боеприпасами. Нам не оставалось другого выхода, как бежать, бросив двух человек, посланных в разведку, потому что даже небольшой конный отряд мог бы нас захватить. А ведь в Сальково была даже небольшая команда, охранявшая поезд с успехом от красных, засев на кладбище.
Проехав Чонгарский мост, мы остановились на позиции за ним. Укрепления там были сооружены намного солиднее и даже были установлены шестидюймовые орудия с укрытиями. Но и там комендант станции Таганаш хватал случайных военных и посылал их защищать мост. Неожиданно ударили сильные морозы с ветром. По утрам температура падала до -15 градусов, и вся степь покрылась инеем, как снегом. И вот в таких тяжёлых условиях наша армия начала уходить из Северной Таврии, вдоль железной дороги. Это была героическая эпопея, достойная суворовских походов, и которая, кажется, нигде не была подробно описана. По линии железной дороги шли длинной цепью бронепоезда и составы с вооруженными бойцами, не подпускавшие своим огнём вражескую конницу на близкое расстояние, а с другой стороны перебежками шли батареи и на коротких остановках открывали беглый огонь по врагу. Иногда красным кавалеристам удавалось опередить отступавших, [563] и они пытались испортить рельсовый путь, накладывая камни, но у них не хватало ни времени, ни динамита взорвать его. Камни же легко устранялись. Так, по рассказам очевидцев, происходило наше отступление.
Но участвовать в защите Крыма мне опять не пришлось. Неожиданно и непонятно почему нас сняли с Чонгарских позиций и послали в Керчь. Но мы застряли на станции Владиславовка возле Феодосии и простояли там до дня эвакуации. Нам говорили, и мы были убеждены, что, будучи укреплённым и защищаемым, Крым неприступен, а теперь мы оказались свидетелями, что его судьба решалась в несколько дней. Было больно и обидно узнать и то, что наша «Москва» со своими новыми восьмидюймовыми пушками и хорошо отдохнувшей командой не сделала ни одного выстрела в его защиту, а ведь она обладала большой огневой мощностью. Приходилось признать, что не было выработано плана защиты Крыма, особенно когда Сиваши частично зимой замерзают, а для защитников не было помещений, чтобы обогреться и выспаться. Становится понятно, почему случилось так, что группа красных, вероятно, только разведочная, проникла ночью на Чонгарские позиции и взорвала подходивший бронепоезд.
В Феодосию мы прибыли, чтобы погрузиться на небольшой пароход «Аскольд». Пристань была заполнена военными, которые со своими частями и в одиночном порядке хотели погрузиться. Это понятно, потому что Феодосия была ближе всего к Сивашам, намного ближе, чем Севастополь или Керчь. По всей видимости, некоторые казачьи части, имевшие приказ грузиться в Керчи, прибыли на пристань в Феодосию и решили дальше не идти. Ведь до Керчи надо было пройти ещё, может быть, около сотни километров. Но в Феодосии пароходов не хватало. Людей для поддержания порядка тоже. Борт «Аскольда» был ниже набережной, и сходни, состоявшие из двух досок, были узкие. Когда наша команда гуськом попарно начала грузиться, то толпа стала её очень теснить. Мы с отцом оказались сзади. Нас так стеснили, что два связанных между собой мешка с вещами и провизией, которые я [564] нёс через плечо, разорвались и упали, и я не мог их поднять, потому что их затоптали. Сходни упали как раз перед нами, и пока их опять ставили, пароход отвалил. Как видно, на него взошло много людей, которым по программе там быть не полагалось.
Я и отец оказались в отчаянном положении. Что было делать? Транспорт «Дон», который стоял в отдалении, на перпендикулярной стороне пристани, хотя и был большой, но к его трапу из-за густой толпы невозможно было даже приблизиться. Проходящие части в свои тесные ряды чужих не впускали. В это время к нам подошёл юнкер Протасов, нашей команды. Оказалось, что командир оставил около пушек караул неснятым. Вероятно, он ожидал особого приказа снять караул и привести пушки в негодность, но сам-то он на пароход погрузился.
Мой отец пал духом и, подождав немного, сказал: «Знаешь, Витя, видно, Бог не хочет, чтобы я уезжал, да по совести, я и не должен оставлять твою мать и сестру. Думаю, что я, как священник, оставаясь в Феодосии, смертной опасности не подвергнусь и у местного духовенства смогу найти приют, ты же старайся погрузиться во что бы то ни стало». Он меня перекрестил, и мы расстались. Через три года из писем матери я узнал, что его расстреляли вместе с десятками тысяч других участников Белой армии, оставшихся в Крыму и поверивших прокламации Фрунзе, что оставшиеся преследованиям подвергаться не будут.
Я и Протасов подошли опять к «Дону», недалеко от его кормы, которая отходила уже от пристани шага на два или три. Стало темнеть, но мы заметили, что кто-то бросает с борта парохода верёвки с петлёй и поднимает отдельных людей на палубу. Мы не теряя времени воспользовались этой возможностью. На палубе народу было столько, что можно было только стоять. Я не хотел пробираться в трюм, а нашёл себе место возле точила, на которое можно было облокотиться. Долго ещё стоял «Дон» у пристани, почти до самого рассвета. Жалко было до слез, что отец так скоро оставил свои попытки погрузиться, — теперь мы могли бы быть вместе. Начали гореть склады, и сильное [565] пламя, взрываясь, прорывало их крыши. Английский миноносец иногда стрелял куда-то в горы. Наконец мы отвалили. Восходящее солнце отражалось на склонах крымских гор, постепенно удаляющихся. Когда же утро перешло в день и кругом было уже только открытое море, иногда вдали замечались выпрыгивающие дельфины, а есть мне было нечего. Прошёл день, другая ночь без сна, под конец которой, облокотясь на точило, я стал впадать в забытьё. Потом нам выдали по горсти муки. Солоноватую воду с трудом и в небольшом количестве достать всё-таки было возможно. Из муки мы делали тесто и понемногу его сосали. Некоторые сушили эти лепёшки на горячих трубах, но это требовало времени, да на трубах и не хватало места. Теснота на палубе как будто несколько уменьшилась, потому что стало возможно присесть. Когда мы проходили Босфор, то мне не хотелось и смотреть на открываюшиеся чудесные виды и дворцы. В Константинополе некоторое число людей сошло на берег, и на палубе стало свободнее. Нам стали выдавать небольшие порции хлеба и супа, но скоро мы отправились дальше к острову Лемнос в Эгейское море. Казаки там высадились, а «Дон» вернулся в Галлиполи, где я сошёл на берег и встретился со своими.