[69]
В НИКОЛАЕВСКОМ ИНЖЕНЕРНОМ УЧИЛИЩЕ
Первые дни в Петербурге
В один из последних дней августа 1903 года к Николаевскому вокзалу в Петербурге подходил поезд, в составе которого были три вагона с кадетами. Это наши воспитатели привезли нас, выпускников Оренбургского Неплюевского, 2-го Оренбургского и Симбирского кадетских корпусов, для поступления в военные училища.
Проведя всю предшествующую жизнь в провинциальных городах, значительно отдалённых от столицы, я с любопытством смотрел в окно вагона, готовясь увидеть город, о котором так много слышал. Однако, кроме заборов да каких-то железнодорожных построек, ничего не увидел до самой остановки вагона у перрона. Весь Петербург с его окрестностями расположен на ровной местности, лишённой каких-либо возвышенностей, с которых можно было бы окинуть взглядом панораму хотя бы части города.
Выйдя из вокзала, я сразу очутился на Невском проспекте, в самом центре Петербурга. Передо мной открылась необычная картина, никогда прежде невиданная.
Невский не походил на обыкновенную улицу города, так он был широк. Выкрашенные в тёмные цвета одинаковой высоты дома, окаймлявшие его, отличались выдержанностью стилей. {4} Сквозь огромные витрины была видна внутренность магазинов. Чего там только не лежало: чудесные фрукты, сладости, всевозможные товары. Вдоль фасадов тянулись широкие асфальтовые и плиточные тротуары, по которым непрерывным потоком двигались прохожие. Проезжая часть проспекта на всю ширину была выстлана деревянными шестигранными кубиками, подобно паркету. В движении по проезжей части соблюдался строгий порядок: посредине были проложены две колеи для конки. Рядом с ними в обе стороны двигались собственные кареты и автомобили. Ближе к тротуарам тянулись друг за другом извозчики, все на крытых пролётках, одетые в одинаковую форму.
Несмотря на большое движение, на Невском было тихо, так как все экипажи, в том числе и извозчичьи, имели резиновые шины, которые настолько заглушали шум колёс, что слышалось только цоканье копыт. Лишь иногда воздух прорезал звонкий колокольчик конки. На перекрёстках бросались в глаза внушительные чёрные фигуры городовых, наблюдавших за порядком, к которым в особенно людных местах присоединялись также полицейские офицеры.
Извозчик, провезя меня по Невскому через Аничков мост с конскими фигурами, мимо Аничкова дворца, свернул на Садовую улицу.
Вскоре передо мной возникла громада Инженерного замка, в толстых стенах которого находилась Николаевская инженерная академия и училище. Мы въехали в высоченные ворота под громкий аккомпанемент подков, раздававшийся над головами под сводами.
Инженерный (бывший Михайловский) замок был построен архитектором Брена по проекту знаменитого русского зодчего Баженова для императора Павла Первого. С созданием замка связано немало легенд. Рассказывали, что место постройки было указано архангелом Михаилом часовому, стоявшему на посту в этом пункте. Узнав об этом, Павел приказал основать в замке церковь во имя архангела Михаила, и сам замок получил название Михайловский.
Никому не доверяющий император пожелал, чтобы его замок был окружён со всех сторон водой: с одной стороны была Фонтанка, с другой — Мойка, с остальных сторон были устроены водяные рвы, от которых до сего времени сохранились лишь мосты, сами же они уже засыпаны.
Сообщение с внешним миром осуществлялось при Павле через подъёмный мост, как в замках средневековых властителей. Хорошо известно, что все предосторожности не спасли императора от насильственной смерти, которую он принял от рук приближённых. В бывшей спальне Павла, где он был задушен, в моё время была устроена церковь Инженерного училища.
Обращали внимание на то, что в надписи на фасаде замка «Дому Твоему подобаетъ святыня Господня въ долготу дней» имелось 47 букв, т. е. как раз столько, сколько лет прожил на свете император Павел I. В моё время говорили, что в замке бродит привидение, которого, впрочем, никто не видел.
За семь лет учения в кадетском корпусе мы привыкли к дисциплине, однако в военных училищах требования к ней были гораздо строже, потому что поступали мы в эти учебные заведения на правах вольноопределяющихся. Учёба в военном училище считалась службой в армии, и потому здесь на нас смотрели уже как на взрослых людей, отвечающих за свои поступки. Поэтому мы переступали порог инженерного училища с невольным внутренним трепетом.
Пребывание в училище сразу началось с подгонки форменной одежды. Тем не менее в первую субботу нас уволили в отпуск в старой кадетской форме, чтобы мы по незнанию и неопытности как-нибудь не проштрафились в своем поведении на улице и не уронили тем честь своего училища.
Перед уходом в отпуск каждому из нас необходимо было проделать мучительную процедуру: стоя [70] перед столом дежурного офицера навытяжку, аккуратно по форме одетым и с рукой у козырька фуражки, следовало скороговоркой произнести следующий рапорт: «Прикомандированный к Николаевскому инженерному училищу кадет такого-то кадетского корпуса такой-то просит разрешения идти в отпуск до такого-то часа вечера». В последующем практика приучила произносить эту длинную фразу залпом так, что дежурный офицер часто не успевал опомниться, а если не знал юнкера в лицо, то даже переспрашивал его фамилию. В первый же раз сказать этот рапорт волнующемуся кадету было не так-то легко. Язык во рту еле ворочался, слова никак не вылезали наружу, особенно трудно было произнести длиннющее слово: «прикомандированный», которое кадет с Дона Бабков так и не выговорил, несмотря на многократные попытки. Волновались, рапортуя, мы не зря, так как за малейшую погрешность в форме или в её чистоте дежурный офицер командовал: «Кругом!» — и заставлял явиться снова, а так как можно было являться только в первую четверть часа, то при большом количестве просящихся в отпуск в эти 15 минут можно было и не успеть, а значит, отпуск поневоле откладывался до следующего часа, отчего нарушались все дальнейшие расчёты, связанные с ним. При возвращении нужно было предстать перед дежурным офицером с подобным же рапортом. Не знавший этого правила тот же кадет Бабков подошел к столу и, кладя на него отпускной билет, галантно произнес: «Бабков-с!».
Уклад жизни в инженерном училище значительно отличался от такового в кадетском корпусе. По утрам мы вставали уже не в шесть, а в семь часов.
Система преподавания была лекционной. Проверка знаний проводилась на так называемых репетициях (зачётах), охватывающих половину или треть годичного курса по каждому предмету. Таких репетиций бывало по три в неделю: в понедельник, среду и пятницу. А всего в младшем классе за год их бывало до 36. В других военных училищах было меньше учебных дисциплин, а поэтому и репетиций не так много, никак не более двух в неделю. Инженерное училище считалось самым «ученым». В связи с этим юнкера Николаевского кавалерийского училища, чтобы «не запачкаться» наукой, имели традицию мимо нашего училища проходить на рысях. Согласно той же традиции они учили химию в перчатках.
Лекции занимали четыре часа, затем два часа ежедневно — строевые занятия, гимнастика и фехтование. Кроме того, по вечерам раз в неделю были уроки танцев, которые преподавал артист Императорских театров С. М. Лукьянов. К этому следует добавить занятия музыкой, состоящих в духовом оркестре, а также спевки для участников хора.
В Павловском военном училище, готовившем офицеров для пехоты, в том числе и гвардейской, на строевые занятия отводилось каждый день по четыре часа. Зато какая у юнкеров была выправка! У них в то время был батальонный командир, про которого рассказывали, что он по вечерам, воркуя со своей молодой женой, произносил отдельные слова, как команды, например, говорил ей: «Милая, положи свою головку ко мне на-пле-чо!!!»
По вечерам у нас уже не было правила, как в кадетском корпусе, обязательно сидеть в классе и готовить уроки. Готовиться к репетициям каждый мог самостоятельно, выбирая время по своему усмотрению. А объем знаний, необходимый для сдачи репетиций, бывал довольно значительным.
В Инженерном училище отличалось от кадетского и качество питания, которое можно назвать изысканным. Однажды в наш лагерь заглянули офицеры стоявшего рядом гвардейского сапёрного батальона. В беседе с нами они говорили: «Так хорошо, как в Инженерном училище, вы уже никогда больше в жизни не будете питаться». Спустя годы должен признаться, что они были совершенно правы.
К утреннему чаю мы получали не простую булку, а сдобу. Если принять за показатель качества обеда его сладкое блюдо, то нужно отметить, что пломбиры, кремы, пирожные были у нас в училище обычными кушаньями, а летом два шарика мороженого, изготовляемого замечательными мастерами этого дела братьями Шуваловыми, мы имели на сладкое ежедневно.
Один из очередных дежурных по кухне, в обязанности которых входило составление меню, включил в список блюд такое в общем не плохое кушанье, как клюквенный мусс. Юнкера, не привыкшие к такому «простому» сладкому, не стали его есть, а когда дежурный появился с блюдом, чтобы предложить дополнительные порции, его встретили смехом, криками возмущения.
Порции бывали маловаты и сначала казались недостаточно сытными, так что когда к нам в лагерь были прикомандированы юнкера Павловского пехотного училища, они на нашей скромной по объёму пище так наголодались, что в первый же отпускной день поспешили на кухню своего училища с просьбой, чтобы их поскорее подкормили чем-нибудь. А мы ничего, привыкли и совсем не чувствовали недоедания.
Спать мы имели право ложиться в 10 часов вечера, а в 11 часов все уже должны были быть в постелях. Следовательно, для сна отводилось не менее 8 часов.
Утром перед занятиями все обязательно должны были выходить на прогулку. То же самое требовалось и во время большой перемены. В остальное свободное от занятий время каждый по своему усмотрению имел право выходить на плац, обращённый в сторону Летнего сада.
В самом начале нашего пребывания в училище особенно много времени отнимала подгонка обмундирования, имевшего довольно большое количество предметов. Нужно было подогнать парадную форму одежды, затем выходную, повседневный костюм, состоящий из бушлата с длинными брюками, шинель, бескозырку с бархатным околышем, барашковую парадную шапку, сапоги лакированные, домашние — короткие под брюки и строевые — высокие. Все подгонялось портными под наблюдением ротного командира, который тщательно осматривал подогнанную одежду. Всё по нескольку раз переделывалось и вновь осматривалось. Поэтому процедура подгонки была длительной и даже утомительной. Зато все юнкера имели приличный вид при надлежащей выправке, сохранявшейся у них на всю жизнь.
В Инженерное училище могли поступать и молодые люди, не окончившие кадетский корпус, но в действительности почти все юнкера были из бывших кадетов, и на моем курсе только два человека не были кадетами: Линевич — племянник главнокомандующего войсками в Русско-японскую войну и Борейко. Они сильно отличались от остальных. И если Борейко в строю сверхъестественно выпячивал грудь, то воспитанный гувернёрами Линевич не только совсем не [71] знал никаких физических упражнений, но даже не умел бегать, чем приводил нас в крайнее удивление. Бывало, чтобы научить последнего этому способу передвижения, двое юнкеров тянут его за руки, а он, сгорбившись, но подняв голову, подгибая колени и ударяя пятками в пол пытается бежать за ними, походя на какую-то каракатицу и вызывая всеобщий неудержимый хохот. Долго не удавалось придать ему надлежащий внешний вид, но учился он здорово.
Николаевское инженерное училище готовило офицеров для инженерных войск всех родов. Поэтому программы учебных занятий были весьма обширны и разнообразны. Мало того, в связи с общим развитием техники появлялись и новые предметы. Так, например, за краткий трёхлетний курс моего пребывания в академии были введены три новых предмета: воздухоплавание, авиация и военно-морское дело, из которых по последнему хотя и не было экзаменов, лекции читались регулярно. Полный курс инженерного училища проходился в течение трёх лет. Причем обучение на младшем и старшем курсе было обязательным для производства в офицеры, а третий курс являлся дополнительным, и пребывание на нём предоставлялось желающим, показавшим хорошие успехи на первых двух курсах. Знания, получаемые на дополнительном курсе, облегчали поступление в академию; окончание этого курса ставило по старшинству выше окончивших лишь два курса. В любое время обучения на дополнительном курсе желающие могли подать рапорт о производстве в офицеры. Из ста человек юнкеров старшего курса лишь пятьдесят (половину) оставляли на дополнительный курс.
Из многочисленных предметов, преподававшихся в стенах инженерного училища, меня интересовали преимущественно те, что были связаны с инженерным делом, с производством, т. е. прикладные науки. Возможно, это объяснялось тем, что с самого раннего детства меня влекло к строительству. Мальчиком я строил домики, крепости наподобие древнего кремля, который существовал в Астрахани. Тогда я сам делал даже кирпичики, формуя их из глины в спичечной коробочке, а потом сушил на крыше сарая. Из этих кирпичиков я возводил стены маленькой крепости, которую защищал от своего брата, нападавшего на неё с рогаткой.
Из преподаваемых предметов мне нравились строительное искусство и дисциплина, называвшаяся «части зданий», потому что они учили тому, как построить дом. Я любил фортификацию, ведь благодаря ей можно было с наименьшей затратой средств и времени создать в поле удобную позицию и надёжное укрытие для боя; я с удовольствием посещал лекции о военных сообщениях, учившие искусству преодоления рек и оврагов, прокладке дорог. Сопротивление материалов, статика, физика, электротехника, химия, топография, высшая математика были нужны, потому что без них невозможно рассчитать, спроектировать и построить ни одного инженерного сооружения.
С инженерными науками близко соприкасалось черчение, которым в старинные годы так славились Николаевская инженерная академия и училище. Академия даже получила медаль на Всемирной выставке в Нью-Йорке.
В моё время из всех видов черчения как таковое сохранилось лишь ситуационное, занимавшееся, в частности, изображением при помощи штрихов различной толщины гор, холмов и других особенностей земной поверхности. Это была очень нудная работа, которой занимались часами. Что касается фортификационного и архитектурного черчений, то навыки по ним приобретались при разработке соответствующих проектов.
У нас преподавались такие военные предметы, как артиллерия, подрывное и минное дело, тактика, военная история, знать которые необходимо для создания укреплений. Изучали мы и гуманитарные предметы: историю церкви, богословие, русский язык, законоведение, французский и немецкий языки, которые, расширяя кругозор, были нужны, чтобы стать образованным человеком, и которые следовало учить хорошо, чтобы не только не отставать от своих товарищей, но и по возможности быть впереди других.
Впрочем, стремление занять первое место у меня никогда не было самоцелью. Я всегда хотел возможно лучше и добросовестнее выполнить стоящую передо мною задачу. Судьёй в этом деле была моя совесть и оценка преподавателя. А выход на первое место при этом получался сам собой, автоматически.
Николаевское инженерное училище с первых дней своего существования отличалось от других учебных заведений не только рациональными программами обучения, но и высоким качеством преподавательского состава. Среди педагогов училища, которые в большинстве своём были одновременно профессорами инженерной академии, следует назвать таких выдающихся учёных, как фортификаторы Величко, Кюи (он же композитор), Буйницкий, Голенкин, строители Стаценко, составивший лучший курс «Части здания», мостовик Кривошеин, строитель моста имени Петра Первого, математик Саткевич, соратник Менделеева химик Горбов, физик Лебединский, словесник Витберг, механик Балдин, математик и теоретик по воздухоплаванию Найдёнов и многих других.
О некоторых преподавателях я хочу рассказать особо.
Самым почтенным по возрасту был Фицтум-фон-Экстедт. Он очень давно начал служить в Николаевском инженерном училище. Наш начальник академии и училища генерал-лейтенант Саранчёв был его учеником. Когда юнкера спрашивали своего математика, как он относился к Саранчёву, то получали ответ, что, конечно, он относился бы внимательней, если бы знал, что учит своего будущего начальника. Высокого роста, солидной комплекции, с круглой коротко стриженой белой головой, он с добродушием начинял нас своей серьезной наукой и ставил неудовлетворительный балл только после несколько раз повторенной любимой им фразы, произнесённой на низких нотах: «Да вы, батенька, ничего-о-о не знаете!»
Преподаватель химии А. И. Горбов при своей огромной эрудиции читал лекции настолько скучно и монотонно, что большинство слушателей засыпало на местах. Был случай, когда Горбов, показывая в конце лекции опыты, произвёл взрыв, разбудивший заснувших юнкеров. Те были так напуганы его внезапностью, что повалились под стол и долго не решались из под него вылезать. Ни одна из репетиций не обходилась без диалога, подобного следующему: «Какого цвета азот?», — спрашивал преподаватель. «Белого», — отвечал ученик. «Те ешть?» — гнусавил и шепелявил Горбов. «Голубого», — начинал гадать ученик. «То ишть?» — продолжал донимать учитель. Ученик недоуменно пожимал плечами, не зная, что еще придумать. «То ишть бесцветного», — завершал Горбов. [72]
Однажды, заметив, как у доски один юнкер шёпотом подсказывал другому, Горбов, проходя мимо них и прикрыв рукою рот, произнес так же шёпотом: «Двенадцать на двоих».
Изучать химию без практических занятий было нелегко, дело сводилось к зубрёжке и никому не давалось. Поэтому по химии на экзамене широко применялась система шпаргалок, которые заготовлялись на каждый билет. Вышедшему к доске для ответа приносил шпаргалку и передавал её вместе с губкой следующий за ним ученик.
Прекрасно, с воодушевлением и остроумием читал лекции по физике преподаватель Лебедев. Этому не мешало даже его лёгкое заикание. «Т-так я об электричестве», — обычно начинал он свою лекцию.
Вспоминаю один инцидент, происшедший на его лекции, который, впрочем, не имеет отношения к физике, но характеризует самого Лебедева. Один из юнкеров по фамилии Ланге, оправдывавший это имя своим длинным ростом, стал что-то жевать на лекции у Лебедева, не считаясь с неприличием своего поведения. Преподаватель сначала на него посмотрел, а потом сказал: «Знайте, нельзя одновременно делать два дела: слушать и кушать» и продолжал свою лекцию. А Ланге после короткого перерыва опять стал есть. «Имейте в виду», — вновь обратился к нему Лебедев, — что при еде кровь приливает к желудку, а при работе головой она приливает к мозгу. Если вы едите ветчину, в которой имеются трихины, то с потоком крови они могут попасть к вам в мозг, и в результате вы получите сумасшествие. Поэтому одновременно кушать и читать не только неприлично, но и опасно». Не знаю, как это внушение подействовало на Ланге, но я его хорошо запомнил и всегда повторяю тем, кто при мне читает за обедом книгу или газету.
Изучение физики сопровождалось в училище практическими занятиями, в которые уже тогда входило решение задач по беспроволочному телеграфу. Известнейший изобретатель радиотелеграфа А. С. Попов при мне читал у нас публичную лекцию об этом важном изобретении с демонстрацией своих приборов. Огромный зал был переполнен. Все очень внимательно слушали лектора.
Военную топографию читал подполковник Лоренц из корпуса военных топографов. Он казался нам каким-то дурашливым и совершенно не пользовался у нас уважением. На его лекциях нередко разговаривали, а он, вместо того чтобы призвать к соблюдению дисциплины, старался во весь голос перекричать нас. Однажды он принёс в класс для демонстрации землемерную цепь длиной в 20 метров, и юнкера, передавая один её конец друг другу, растянули цепь по всему классу. Цепь звенела, юнкера разговаривали, а Лоренц по своему обыкновению старался перекричать этот невообразимый гам.
Однажды он писал на доске какие-то формулы и вдруг, повернувшись к классу лицом, среди сосредоточенной тишины неожиданно произнес: «А знаете, я во время танца никак не мог разговаривать со своей дамой». От неуместности этой фразы мы сначала все опешили, раздались голоса: «Что, что такое?», потом грохнули неудержимым хохотом. А Лоренц продолжал утверждать: «Правда, правда! Ну никак не мог разговаривать и начинал путать фигуры».
В математических выкладках на доске он часто ошибался, тем не менее по окончании лекции юнкера иногда награждали его, конечно, в насмешку аплодисментами, которые он принимал за чистую монету и старательно раскланивался с радостной и благодарной улыбкой.
Надо отметить, что аплодисменты у нас вообще не допускались, но в редких случаях юнкера позволяли себе эту вольность, например по адресу Генерального штаба полковника Беляева, который очень красноречиво, с театральным эффектом читал военную историю и тактику. В таких случаях он говорил: «Что вы, что вы, господа! Ведь я не актёр!»
Тонно {5} читал лекции по железным дорогам полковник Коллонтай {6}. Говорил он, скандируя слова: «Костыль — это гвоздь; он заколачивается. А шуруп — это винт; он завинчивается». Был случай, когда юнкер Мержанов, отличавшийся большим юмором, на экзамене произнёс эту самую фразу и с тем же акцентом, как это делал Коллонтай. Присутствовавшие юнкера замерли, давясь от смеха; ассистент капитан Колпычев хохотал, прикрыв лицо рукой, а полковник Кононов, который обычно растягивал слова, и которого мы прозвали Переводиной за то, что он часто произносил на лекциях это слово, ничего не подозревая, стал внушать юнкеру: «Ну какие пустяки вы говорите. Ведь всякий знает, что гвоздь заколачивается, а винт — завинчивается. Это всякому известно». Он так и не понял, что Мержанов зло разыграл своего учителя.
Интересно и весело проходили лекции капитана первого ранга Беклемишева, редактора журнала «Жизнь моря», который преподавал нам курс о морских минах. Очень крупный, высокий и полный, с седой бородой, в очках, он всходил на кафедру, садился на стул, и сложив пальцы рук, начинал словами: «Леди и джентльмены! Хотя среди вас нет дам, но так принято обращаться». Далее шло не изложение лекции о морских минах, а оживлённая беседа на современные темы, часто прерываемая весёлым смехом на остроумные фразы Беклемишева. И лишь за несколько минут до сигнала, он как бы спохватившись говорил: «Да ведь мы должны заниматься минами, а времени осталось там мало. Впрочем в книжке вы всё прочтёте: там изложено лучше, чем я мог бы вам рассказать».
Перед самым экзаменом он нас напутствовал словами: «На экзамене вы не должны теряться. И никогда не должны говорить «я не знаю». Это производит самое дурное впечатление. Ну, например, вас спросят, «какой длины мина Уайдхеда?» Все знают, что она имеет семнадцать футов. Но, положим, что вы почему-либо это забыли. Никогда не говорите «не знаю», а скажите «по-ря-доч-ная!» Или если вас спросят «сколько взрывателей у подводной мины?» Все знают, что их пять. Если же вы это забыли, ни за что не отвечайте «не знаю». А скажите «не-сколь-ко». Это будет гораздо лучше и правильнее». Советы, что и говорить, — мудрые.
Баллы он ставил щедро и говорили, что он ставил тем выше, чем больше нашивок было у юнкера на погонах. Однако на себе я испытал совершенно обратное. По окончании моего ответа на репетиции он взялся рукой за мой погон, на котором было три нашивки, и сказавши «что-то у вас много нашивок», поставил мне 10 баллов, чуть ли не меньше, чем другим, хотя нашивок у меня было больше всех, да и отвечал я, по-моему, лучше.
[70]
В младшем классе
Николаевское инженерное училище было основано в 1819 году под названием «Главное Инженерное училище» и имело в своём составе верхние (офицерские) и нижние классы. В дальнейшем верхние классы были переименованы в академию, и получилось военно-учебное заведение Николаевская инженерная академия и училище.
Инженерное училище имело 2 роты. В первую входили первые отделения младшего и старшего классов, половина третьих отделений тех же классов и первое отделение дополнительного класса, во вторую — вторые отделения младшего и старшего классов, вторые половины третьих отделений и второе отделение дополнительного класса. Каждая рота состояла из 125 человек.
В строевом отношении инженерное училище представляло собой батальон двухротного состава, во главе которого стоял командир в чине полковника, а во главе рот — командиры в чине капитанов. Все эти три лица числились по гвардии и потому на парадных шапках носили не двуглавых орлов, как все, а андреевские звёзды.
При мне командиром батальона был полковник А. Н. Коваленко по прозванию Крыса. При маленьком росте и заострённом лице он действительно чем-то напоминал этого зверька. Это был человек добродушного характера, строгостью не отличался, имел обыкновение говорить, растягивая слова по слогам.
Командир первой роты капитан Н. В. Гордгейш, напротив, был методичен и строг. Однако, имея привычку держаться скособочившись, поднимая левое плечо значительно выше правого, вызывал смех, когда, встав перед юнкером с заложенным большим пальцем правой руки за борт сюртука, говорил: «Стойте прямо, как я стою!»
Командиром второй роты, в которую попал я, был капитан Е. Ю. Бем. Строгий и даже грубоватый в обращении с юнкерами, он говорил в нос, так сказать, с французским акцентом.
Каждым классом в роте заведовал курсовой офицер. У нас им был капитан Владимир Александрович Крит. Суровый с виду, в действительности это был добродушнейший и милый человек. По-видимому, он отличался замедленным восприятием и часто не мог сразу сообразить, если ему быстро что-либо говорили. Юнкера нередко пользовались этой его особенностью. Например, один раз, увидев, что в помещении роты накурено, он спросил: «Что это у вас тут дымно?» — «Это лампы накоптили», — быстро ответил дежурный. — «Ага», — успокоился Крит и пошёл дальше, сразу не сообразив, что в комнате было электрическое освещение.
В другой раз он спросил юнкера, почему тот опоздал из отпуска. «Я — католик», — торопливо ответил юнкер. «Ага, идите», — сказал Крит, не сообразив, что католики лишь имели право увольнения для посещения костёла, а никак не опаздывать из отпуска.
Однажды на развод наряда дежурных один из юнкеров вышел в брюках навыпуск. Крит, будучи дежурным по училищу, долго осматривал его, чувствуя что-то неладное. «У вас штык на месте?» — спрашивал он. — «Так точно!» — отвечал юнкер. — «Кругом!» — командовал Крит и снова осматривал юнкера. — «Ага! Да вы одеты не по форме! — вскричал наконец Крит. — Идите сейчас же переодеваться!»
На курсовых офицерах лежала обязанность заниматься строевой подготовкой, гимнастикой, под их руководством мы изучали уставы и инструкции. Методы проведения этих занятий были различные. Одни, например, заставляли юнкера излагать содержание устава или инструкции, другие задавали наводящие вопросы. Среди последних особенно выделялся капитан Врочинский. «А что, бак для воды в роте имеется?» — спрашивал он. — «Имеется», — отвечал юнкер. — «Правильно, имеется», — говорил капитан. — «А вода в бак заливается?» — снова спрашивал Врочинский. — «Наливается», — отвечал юнкер. — «Правильно, наливается. А кружка к баку прилагается?» — «Прилагается». — «Правильно, прилагается». И далее в том же роде. Так отвечать инструкцию было нетрудно.
Курсовые офицеры в строю роты занимали места взводных командиров.
По своему составу юнкера Инженерного училища представляли собой довольно однородную массу. Все это были лучшие ученики из кадетских корпусов, по своему происхождению в подавляющем числе дети офицеров и военных чиновников. Были среди нас и титулованные лица, как, например, князь Кочубей, два брата бароны Фредерикс (сыновья министра Императорского двора), граф Каменский, кавказские князья Гурамов и Вахвахов. И все они без исключения по своей манере держаться в стенах училища, по отношению к ним со стороны начальства, преподавателей и товарищей ничем не отличались от остальных юнкеров.
Наша вторая рота располагалась в левой части замка, занимая своими спальнями камеры, известные под названиями: «большая», «проходная», «зеркальная», «портретная», «детская» и «фельдфебельская». Моя кровать стояла в «портретной», названной так за то, что в ней висел большой портрет императора Николая I. Над кроватью была укреплена табличка с моей фамилией и личным номером 174 на голубом фоне. У табличек портупей-юнкеров фон был серебряным, а фельдфебеля — золотым. Через одну кровать от моей находилась кровать юнкера Н. Н. Клавера, бывшего кадета 1-го Петербургского корпуса, с которым мы подружились. Это был очень красивый мальчик с абсолютно чёрными глазами и волосами, зачёсанными бобриком, с правильным профилем и матовым цветом лица. Исключительно приветливый и деликатный, он привлекал к себе сердца товарищей. С ним-то в течение моей долгой жизни у меня произошли удивительные по случайности встречи, подтверждающие то мнение, что сама жизнь создает такие совпадения, какие даже романист не выдумает.
Уже после того как я с ним подружился, внезапно выяснилось, что мы — родственники. Произошло это вот каким образом. Мы с Клавером были знакомы уже несколько месяцев. Подошли рождественские каникулы, [71] и я пошёл проводить на вокзал уезжавшего в отпуск к родителям своего друга, хотя это не было в обычае у юнкеров. На тот момент в кармане у меня уже лежало письмо, полученное накануне и начинавшееся словами: «Если хотите познакомиться в некотором роде со своей бабушкой, то приходите на Рождество ко мне по следующему адресу». Это писала мне сестра моего родного дедушки, отца моей матери.
Я, конечно, явился по указанному адресу, познакомился со своей новой бабушкой, оказавшейся милой, приветливой пожилой женщиной, принявшей меня по-родственному. Когда после обеда мы с ней уютно устроились на диване, она после разговоров о родных спросила меня: «А не знаешь ли ты в своём училище одного юнкера, впрочем, он, кажется, уже в старшем классе и едва ли тебе известен. Его фамилия Клавер». — «Как же не знать, — возразил я, — ведь он мой сосед и ближайший друг!» — «Да что ты говоришь!» — обрадовалась бабушка. — «Ведь моя дочь замужем за его двоюродным братом!» От такой неожиданности я не мог долго прийти в себя и первым долгом пожелал написать Клаверу, что мы не только друзья, но и родственники...
Перейдя на старший курс, Клавер перевелся в Николаевское Кавалерийское училище, решив, по-видимому, идти по стопам своего отца, который был начальником кавалерийской дивизии в Тамбове. Осенью 1905 года он окончил это учебное заведение и вышел в лейб-гвардии Кирасирский его величества полк. Все служившие в этом полку назывались по цвету околышей «желтыми карасирами». Я в это время перешёл на дополнительный курс Инженерного училища.
Вспоминаю день, когда к нам в класс, где мы сидели за чертёжными досками, вошел Клавер в полной парадной форме кирасира: в белом мундире, высоких сапогах с наколенниками, лакированными от верха до кончика носка, и в золочёной каске, увенчанной большим орлом.
Наш товарищ Усачёв, носивший очки, очень насмешил нас, когда надел эту каску себе на голову и с серьёзной миной уселся за чертежную доску.
Это было наше не последнее свидание с Клавером.
Прошло семнадцать лет...
Как-то летом 1922 года, возвращаясь со службы из Лефортова, на Земляном валу я вошёл в вагон трамвая. И в этот момент снаружи какой-то человек через окно стал меня радушно приветствовать и упрекать: «Нехорошо не узнавать старых друзей!» Вагон двинулся дальше, мужчина остался на остановке, а я так и не узнал, кто это был. Приехав домой, я за обедом рассказал жене, что кто-то, видимо ошибшись, приветливо махал мне фуражкой.
И надо было так случиться, что на другой день я встретил того же человека на Никольской улице... Мы остановились и стали разговаривать, а я упорно минут пять смотрел ему в лицо и гадал, кто же это мог быть? И только в его абсолютно черных грустных глазах вдруг мелькнуло знакомое мне выражение. «Да ведь это Клавер!» — мысленно воскликнул я.
Его похудевшее и загоревшее лицо было покрыто морщинами, а когда-то блестящие глаза совсем потухли. Он в это время был начальником Кавалерийской школы в Тамбове, а я начальником Инженерной школы в Москве, и на Никольской нас свели служебные дела. Побеседовав, мы снова расстались на долгие годы.
Однако это опять-таки была не последняя случайная встреча.
В 1933 году я принимал участие в постройке известного военного санатория в Архангельском под Москвой.
Однажды я зашёл в столовую пообедать и увидел, что за соседним столом спиной ко мне сидит командир-кавалерист. Продолжая есть, я стал рассматривать снаряжение кавалериста, потом встал и прошёл мимо него, чтобы взять горчицу с другого стола, а когда сел на свой стул, кавалерист вдруг поднялся с места и повернулся ко мне лицом... Передо мною стоял тот же Клавер, такой же стройный, подтянутый, но с массой белых волос в своей аккуратной причёске на пробор.
Наконец, уже в 1954 году мой сослуживец полковник Шперк, как-то встретив меня, поспешил мне сказать: «Вам просил передать привет Николай Николаевич Клавер. Он сейчас в помещении для душа вёл оживлённую беседу, вспоминая службу в старой гвардии, а потом, по-видимому, заметив на мне инженерную форму, спросил, не знаю ли я вас? Я ему ответил, что мы с вами служим в одном здании. Тогда он просил передать вам привет». Я был очень обрадован этой новой весточкой о друге юности.
Вот сколько у нас с ним было случайных встреч, хотя служили мы далеко друг от друга.
Во время пребывания в училище мы имели право на увольнение в отпуск три раза в неделю: по субботам, воскресеньям и средам. У меня в Петербурге не было родных или знакомых, поэтому в часы отпуска я осматривал столицу, достопримечательности. Первым делом стал посещать многочисленные музеи, содержание которых производило на меня сильное впечатление. Особенно мне нравился Музей Александра III (ныне Русский музей) с его замечательными картинами русских художников. Ради удовольствия видеть их я частенько заходили туда, благо он расположен вблизи Инженерного замка. В последующие годы всякий раз, приезжая в Петербург, я непременно заглядывал в этот музей.
Бывал также в Эрмитаже, Зоологическом и Ботаническом музеях, посещал Исаакиевский, Казанский и Петропавловский соборы в крепости, который служил усыпальницей императоров. Там на меня произвели впечатление надгробия из белого мрамора и серебряные венки на могилу последнего умершего императора, покрывавшие все стены собора на высоту не менее 5 метров от пола.
По субботам я любил бывать в Казанском соборе, где на стенах были развешаны ключи от покорённых городов и знамена вражеских полков, отобранные нашими войсками во время Отечественной войны 1812 года. Стоял в полумраке между колоннами, слушая чудесное пение хора.
В одну из суббот уже среди зимы я увидел, что юнкер дополнительного курса Г. Г. Горшков собирается куда-то идти. Он был нашего кадетского корпуса и всегда относился ко мне покровительственно, так как был старше меня на два класса. Я спросил его, куда это он собирается? «Пойдем со мной», — быстро ответил он. Я сначала стал отказываться, но после настойчивых его уговоров согласился. Мы отправились в семью А. Н. Никитина, который был смотрителем в психиатрической больнице Николая Чудотворца. Семья состояла из жены Любови Дмитриевны, дочери Елизаветы и сына Александра. До нас с Горшковым у них бывал юнкер нашего же корпуса Алтабашев, который перед выходом в офицеры привёл к Никитиным Горшкова, а последний меня.
С этого дня я и Горшков по субботам каждую неделю ходили к Никитиным. К нашей компании присоединялись молодые соседки хозяев, и у нас начиналось веселье: играли на рояле, пели, ставили шарады, прятали двугривенный и занимались [72] другими играми. В установленное время добродушная Любовь Дмитриевна приготовляла в соседней комнате чай с разнообразными закусками, а затем, обласканные и сытые, мы возвращались на извозчике за 35 копеек с угла Мойки и Пряжки в Инженерный замок, т. е. через весь Петербург.
В компании с Елизаветой Александровной мы бывали и в театрах, где иногда занимали ложу.
Постановки в Петербургских театрах значительно отличались от провинциальных роскошью помещений, красотой и сложностью декораций, богатством костюмов и высокими качествами артистов. Меня удивляли настоящие фонтаны на сцене, качающиеся стволы пальм, темнеющий на глазах небосклон, бегущие по нему облака, настоящие золочёные латы и шлемы у эфиопов, а не картонные, оклеенные золотой бумагой, как это было в провинции. Я любил бывать в опере, где слушал лучшую исполнительницу роли Кармен — Медею Фигнер, а также её мужа в роли Фауста.
В балете «Дочь фараона» я видел балерину Кшесинскую и Анну Павлову, но там меня больше привлекали чудесные декорации оазисов и пирамид, чем самые искусные танцы, в которых я ничего не понимал. Особенно большое впечатление произвёл на меня концерт в пользу инвалидов, который по традиции ежегодно давался в Мариинском театре во время Великого поста (перед Пасхой), когда все театры бывали закрыты.
Однажды вечером, во время подготовки к завтрашним занятиям, нам предложили быстро одеться, чтобы отправиться в театр. Концерт уже начался, когда я вошёл в ложу и заглянул вниз в партер. Весь зрительный зал и сцена так ярко сияли, что я невольно закрыл глаза.
На сцене, возвышаясь рядами друг над другом, стояло более 600 музыкантов гвардейских полков в своих цветных мундирах со сверкающими золочёными и серебряными трубами. Впереди вдоль рампы были разложены нарядные головные уборы гвардейских частей в виде киверов, касок, шапок с султанами и плюмажами. Зал и ложи заполнены генералами и офицерами в блестящих мундирах с эполетами, лентами, звёздами и орденами. Дамы — в открытых платьях светлых тонов, подчеркивающих нежность их лиц и плеч, с бриллиантами и самоцветами в ушах, на груди и в прическах, с кольцами, унизывающими пальцы рук. Всё кругом сияло, сверкало в электрическом свете люстр до боли в глазах. Ничего подобного мне не приходилось больше видеть никогда.
В октябре у нас начались репетиции (зачёты). Первая репетиция была по законоведению, причём требовалось выучить 180 страниц текста. После обычных уроков в кадетском корпусе этот объём казался очень большим, и я не знал, как мне удастся с ним справиться. Перед ответом очень волновался, боялся, что провалюсь и мечтал получить хотя бы удовлетворительную отметку. Однако, когда после хорошего ответа мне было поставлено 11 баллов, я уже стал немного досадовать, что не получил 12...
Так же успешно стали проходить репетиции и по следующим предметам. Готовясь к тому или иному зачёту, я имел обыкновение сначала просто прочитывать учебник, стараясь усвоить сущность излагаемых вопросов, а затем уже всё тщательно штудировал, чтобы запомнить детали и подробности. При изучении предмета я никогда ничего не записывал и не составлял конспектов, а карандашом пользовался только в том случае, когда надо было сделать математические выкладки или запомнить формулы. По сравнению со своими товарищами я проходил заданное к репетициям довольно быстро, видимо имел неплохую зрительную память, так как запоминал даже, на какой странице о чём говорится, и обладал достаточной сообразительностью, чтобы быстро понять сущность излагаемого в книге предмета.
24 декабря нас распустили на рождественские каникулы, и я, воспользовавшись перерывом в занятиях, поспешил к врачу-окулисту, поскольку меня постоянно мучили ячмени. Врач прописал мне закапывать в глаза атропин, так как нашел у меня спазмы глазных мышц. От атропина зрачки расширились, и все предметы я видел в тумане. Это явление не только лишало меня удовольствия посещать музеи, но и было причиной неприятностей другого порядка.
Дело в том, что я попал в состав того строевого отделения, которое было назначено участвовать 6 января в Крещенском параде, происходившем в Зимнем дворце. В назначенный час отделение Инженерного училища стояло в Кавалергардском зале дворца вместе с частями Пажеского корпуса, Павловского пехотного училища и других военно-учебных заведений. Мы стояли у стены лицом в сторону окон. Здесь же находились наше непосредственное строевое начальство в лице командира батальона полковника Коваленко и начальника нашей академии, а также начальник Главного управления военно-учебных заведений великий князь Константин Константинович и главнокомандующий войсками Гвардии и Петербургского военного округа великий князь Владимир Александрович, которые в ожидании парада беседовали между собой и с юнкерами.
Затем появился государь Николай II со свитой и, обратившись к нам громким голосом: «Здравствуйте, господа!», обошёл весь наш фронт и проследовал в следующие залы, где находились войсковые части.
После обхода всех частей государь вернулся к той двери, в которую вошёл, и вскоре начался так называемый высочайший выход.
Впереди шёл церемониймейстер с длинной чёрной тросточкой с голубым бантом, за ним следовали парами придворные слуги в красных ливреях, в треуголках с перьями — гоф-фурьеры, камер-фурьеры, далее шло духовенство в парчовых ризах, затем государь с государыней и великие князья со своими супругами попарно в сопровождении камер-пажей в придворной форме. Затем двигалась многочисленная блестящая свита. Когда всё шествие проследовало в левую сторону на водосвятие, полковник Коваленко, воспользовавшись случаем, решил ознакомить нас — юнкеров с лицами императорского двора, чтобы мы не растерялись, если встретим кого-либо из них случайно на улице. С этой целью он обратился ко мне с вопросом: «Скажите, с кем шёл государь под руку?» Мною уже упоминалось, что из-за атропина у меня перед глазами стоял туман, из-за чего я не мог на таком расстоянии различать лиц. Признаться при всех, что я не вижу и почему, я считал зазорным, тем более что по инструкции нам не разрешалось обращаться к посторонним врачам за помощью. «Государь шёл с государыней», — ответил я. «С какой государыней?» — снова спросил полковник. «С Александрой Федоровной», — сказал я. «Нет, со своей матерью Марией Федоровной», — возразил Коваленко. А когда процессия возвратилась тем же порядком с водосвятия, полковник, обратив внимание на мое незнание, стал снова задавать мне вопросы по поводу лиц, участвовавших в высочайшем выходе, и я вновь также безнадежно провалился, не назвав правильно [73] никого из них. «Надо пользоваться случаем, чтобы запоминать в лицо членов императорской фамилии», — сказал в назидание мне полковник. Увы, из-за атропина его совет был мне совершенно бесполезен. По окончании шествия государь вновь обошёл представленные на параде части, прощаясь с нами словами: «До свидания, господа!»
Вскоре после окончания рождественских каникул, в конце января 1904 года, вероломным нападением Японии на порт-артурскую эскадру во время ведения дипломатических переговоров началась Русско-японская война, оставившая по себе столь печальную память. Эта война наложила свой отпечаток и на ход жизни нашего училища. В действующую армию отправились некоторые профессора и преподаватели, например генерал Величко, полковник Ипатович-Горанский, а также человек двадцать слушателей академии. Все они заменяли длинные брюки с ботинками высокими сапогами и рейтузами. И это придавало им боевой вид. Мы ежедневно с напряжённым вниманием читали в газетах известия с театра войны и остро переживали непрерывные неудачи нашей армии. Затем стали приезжать из действующей армии участники войны. Они делали сообщения о применении инженерного искусства в бою, а мы интересовались тем, как изучаемая нами теория используется на практике и какие при этом претерпеваемы изменения и усовершенствования.
Ежедневно в газетах печатались прощальные приветствия офицеров с пути в действующую армию. «Перевалив через Урал, — писали они, — шлём привет родным и знакомым». Далее следовали подписи. При этом совершенно упускалось из виду, что японские разведчики по этим телеграммам могли подсчитывать, сколько войск направилось в нашу действующую армию. Потом в газетах стали регулярно помещаться списки убитых, раненых и пропавших без вести офицеров.
Для пополнения офицерского состава в войсках в апреле был произведен в офицеры и отправлен в действующую армию весь дополнительный класс нашего училища. Места в строю погибших офицеров заняли юнкера старшего класса.
Весной вместе со своими товарищами я ходил осматривать броненосец «Князь Суворов», который был только что спущен на воду. Этот корабль под флагом командующего эскадрой адмирала Рожественского одним из самых первых был потоплен японцами в Цусимском бою. После геройской гибели крейсера «Варяг» и канонерской лодки «Кореец» наше училище стояло в строю вместе с другими частями вдоль тротуара на Невском проспекте, и мы громкими криками приветствовали проходивших по улице строем моряков мужественных экипажей во главе с командиром «Варяга» В. Ф. Рудневым. У них у всех без исключения сияли на груди новенькие Георгиевские кресты.
С наступлением весны у нас начались экзамены, в процессе которых выявилось, что по учению я занимаю первое место в нашем отделении. Это меня удивило, потому что среди моих товарищей были юнкера, которые окончили свои корпуса первыми учениками. Первый ученик нашего корпуса Бошепятов оказался на пятом месте. За успехи в учёбе я был назначен старшим в классе вместо юнкера Ханыкова, который занимал это место потому, что был переведен из старшего класса другого училища и, следовательно, по службе стоял выше нас всех.