[75]
МОЯ СЛУЖБА В 4-М ПОНТОННОМ БАТАЛЬОНЕ
1906—1908 ГГ.
Лагерь нижних чинов 4-го и 5-го понтонных батальонов
в Китаеве
1906 г.
Подпоручик 4-го понтонного батальона
В. М. Догадин
Киев, 16 августа 1908 г.
Я и мой друг Александр Иринархович Введенский вышли одновременно весной 1906 года из Николаевского инженерного училища подпоручиками в 4-й понтонный батальон, стоявший тогда в Киеве.
После Петербурга город Киев, насчитывавший 400 тыс. жителей, конечно, показался мне не столь внушительным. Здесь нельзя было увидеть монументальных дворцовых громад, не было прямых и длинных проспектов, ограждённых сплошными стенами шестиэтажных домов, вытянувших свои карнизы в одну линию. Тротуары даже на Крещатике (главная улица) были узкими, а проезжая часть улиц была покрыта не гладкой деревянной торцовой мостовой, а простым булыжником. Особенно невзрачны были извозчики со своими маленькими пролётками на железных шинах и с малорослыми лошадьми на искалеченных ногах. После петербургских крытых экипажей на резиновом ходу поездка на киевских извозчиках вызывала какое-то стыдливое чувство. Бывало при подъёме в гору сидишь на низеньком сидении пролётки, колени при этом оказываются чуть выше головы, и кажется, что если не будешь держаться руками за облучок, то непременно опрокинешься навзничь. На всякого прохожего, обнаружившего желание поехать, извозчики лихо налетали своими пролётками целыми стайками с криком: «Барин, пожалуйте», ставя его в трудное положение выбора, и готовы были везти за 15—20, а то и 10 копеек в любой конец города.
Зато Киев нельзя сравнить ни с каким другим русским городом по его красоте расположения на высоком берегу Днепра с открывающимися бесконечными далями, разнообразию и самобытности архитектурных ансамблей, обилию растительности, насыщающей всю городскую территорию, и, наконец, по прелести его окрестностей. В ту весну наш батальон после обычных летних стоянок на острове Голодай, расположенном на Днепре против самого города, впервые перешёл в лагерь у местечка Китаево, который до этого принадлежал Китаевской военно-фельдшерской школе. Из всех красивых окрестностей Киева Китаево по справедливости считалось самым прелестным уголком. Центром его был монастырь Китаевская пустынь, расположенный на островке среди небольших прудов, окружённых высокими холмами, заросшими лиственным лесом. На этих возвышенностях были расположены земляные валы древнейших укреплений, а под ними проложены узкие подземные ходы наподобие пещер в Киевской лавре.
Вид с горы на монастырскую церковь и её отражение в воде, в окружении буйной растительности, из которой грациозно выделялись стройные колоннады пирамидальных тополей, вызывал ненасытное желание любоваться этой обаятельной красотой как в яркий солнечный день, так и в лунную летнюю ночь.
К Китаеву непосредственно примыкал Голосеевский лес со своими монастырскими обителями, служившими целью прогулок в насыщенном сосновым ароматом воздухе. [76]
Неудивительно, что это благословенное местечко привлекало к себе многих дачников, для сообщения которых с Киевом служили рейсы больших пароходов, подходивших в полую воду по старому руслу Днепра под Лысой горой к самому лагерю понтонного батальона, а после спада воды — по протоке мимо Жукова острова.
Вместе с 4-м понтонным батальоном находился и 5-й понтонный батальон, и эти две воинские части дружно делили между собой не только место расположения, но и боевую славу в прошлых войнах, а их личный состав жил одной тесной семьёй. Солдаты располагались в лагерных палатках, а офицеры жили тут же в бараках.
Я поселился в одной комнате со своим другом — адъютантом Кремковым Анатолием, с которым я учился вместе не только в Инженерном училище, но и в Неплюевском кадетском корпусе. Он вышел в офицеры в предыдущем году прямо из старшего класса Инженерного училища, в то время как мы с Введенским остались продолжать учение в дополнительном классе. Приехав в свою часть, я имел хорошее обмундирование. На те шестьсот рублей, которые отпускались каждому окончившему дополнительный класс, мне был изготовлен в лучшей мастерской Петербурга целый сундук различных вещей, из которых основными являлись: мундир, два сюртука, шинели — зимняя и демисезонная, летняя суконная накидка, двое длинных брюк, шаровары, рейтузы, одни лакированные сапоги, другие — хромовые, ботинки, три белых кителя, парадная шапка, фуражка и несколько смен белья. Однако у меня совсем не было никаких вещей для комнатной обстановки. Не было для этого и особых денег, так как всё мое содержание тогда равнялось 55 рублям по чину и 9 рублей лагерных — суточных денег. Пришлось купить простую железную кровать с сеткой, мочальный матрац, стол и две табуретки. Однако для окон были приобретены тюлевые занавески, а к потолку подвешен голубой фонарик. Назначенный мне денщик Шульц был из немцев, отличался аккуратностью и потому в комнатке было не только чисто, но и уютно, так как денщик украшал комнату цветами, втыкая настурции даже в тюль занавесок.
Наша служба заключалась в том, что утром до обеда и вечером до ужина мы присутствовали на занятиях с солдатами сапёрными работами, упражнениями с понтонами и строевой подготовкой.
Собственно непосредственно учили солдат старослужащие унтер-офицеры, а на понтонных занятиях — сам фельдфебель (старшина) роты, которые столь отлично знали свою службу, что не нам, птенцам, было заменять их в этом деле. Поэтому младшие офицеры частенько очень скучали, с нетерпением ожидая конца занятий.
Все офицеры батальона обедали и ужинали за общим столом в доме, отведённом под офицерское собрание. Все собирались к определённому часу, но садились за стол лишь после того, как приходил командир батальона и занимал своё место на конце стола. На другом конце помещался офицер — хозяин собрания, а остальные офицеры рассаживались вдоль стола с обеих сторон, соблюдая своё старшинство: ближе к командиру — постарше, а дальше — моложе. На столе всегда стояли бутылки с водкой, и каждый мог налить себе сам, однако более одной стопки в 50—100 грамм никто не пил, — нельзя же на глазах начальства проявлять свои дурные наклонности. За столом под хозяйским руководством командира велась оживленная беседа. В этой ежедневной дружественной обстановке младшие офицеры приучались к умению держать себя, а командиры — изучали своих подчинённых. Обед с ужином обходились каждому около 18 рублей в месяц.
Как раз к этому времени стали возвращаться войсковые части с Дальнего Востока в связи с окончанием Русско-японской войны; возвратился в Киев и 6-й сапёрный батальон, и мне со своими товарищами пришлось в первые же дни своего прибытия в Киев принять участие в официальном обеде, который устроили в честь прибывших остальные офицеры бригады в сапёрном лагере близ Зверинца. Хотя на столах находилось немало вин и водок, и было произнесено много речей и тостов, сильно выпивших заметно не было.
К вечеру после обеда Кремков взял меня с собой в город и познакомил с приятным семейством, состоящим из вдовы Софьи Ивановны Чеботарёвой, ее сына — гимназиста Володи и хорошенькой дочери Шуры, к которой мой друг был неравнодушен и которая впоследствии стала его женой. Чеботарёвы жили на Рыбальской улице на Печерске в маленьком домике в глубине дворика, заросшего огромными кустами цветущих роз. С этого времени в этой поэтической атмосфере мы с Анатолием иногда проводили ночь до рассвета в обществе Шурочки и её подруги. Обе они имели прекрасные голоса, которыми нередко наполнялся вечерний воздух под гармоничные звуки рояля. [...]
Жизнь в лагере стала значительно веселее, когда при 5-м понтонном батальоне был организован нештатный духовой оркестр (штатный оркестр бригады состоял при 5-м сапёрном батальоне). Музыкальные инструменты были приобретены за счет богатого офицера штабс-капитана Шаврова, а музыкантами были солдаты-понтонёры. Приглашённый молодой капельмейстер Зак и его ученики оказались такими способными, что не более как через месяц — полтора оркестр мог уже играть и стал выступать даже в кинотеатрах, а заработанные этим деньги шли на его содержание.
Вскоре этот оркестр начал играть на танцевальных вечерах, которые устраивались каждую [77] субботу в нашем офицерском собрании, внося огромное оживление в жизнь дачников, окружавших наш лагерь. Особенно весело и оживлённо было проведено празднование 14 июня — дня годовщины переправы русских войск через Дунай у Зимницы в 1877 году, за которую получили знаки отличия на шапку оба понтонных батальона.
Вечером в этот день было устроено традиционное катание по Днепру личного состава обоих батальонов с семьями и гостями на украшенных цветными фонариками понтонах с музыкой и пением.
По возвращении в лагерь на берегу был сожжён эффектный фейерверк, после которого присутствующие были приглашены в офицерское собрание к ужину, устроенному в саду на открытом воздухе.
И вот когда мы с Анатолием направлялись по дорожке от нашего барака к офицерскому собранию, я невольно обратил свое внимание на трёх граций, идущих перед нами в этом же направлении. Особенно меня заинтересовала шедшая посредине барышня в воздушном салатовом платье, которая выделялась исключительно тонкой талией. Когда мне удалось взглянуть на её лицо, то я был совершенно ошеломлен. Хотя в те времена я плохо разбирался в вопросах красоты и мне казалось, что для признания быть хорошенькой, достаточно иметь белое личико и розовые щёчки, однако красота увиденной мною девушки была настолько явной, что должна быть признана всяким, независимо от вкусов и понятий. У неё был абсолютно правильный, как бы точёный профиль с прямым хорошеньким носиком. Большие бархатные глаза под ровными, соболиными бровями искрились весёлыми огоньками. Щёчки и подбородок имели некоторую выпуклость, как это бывает у головок куколок. Ровные мелкие зубки, при нисходившей с лица улыбке, как две нитки жемчужин сверкали между губками.
Её красота производила особенно сильное впечатление потому, что она была натуральной, неподдельной, так как в те времена всякая подрисовка считалась позором даже для замужней женщины. Она шла, грациозно упираясь обеими руками на локти своих шедших по бокам подруг.
В своём движении толпа разъединила нас, и я потерял их из вида.
Когда же мы с Анатолием сели за стол, то я к своей радости увидел, что как раз против нас сидит наш Введенский, а рядом с ним — моя прелестная незнакомка. С этого момента и ужин, и вся жизнь приобрели для меня совсем иной смысл и значение. Введенский вёл с ней оживленный разговор, она беспрестанно звонко смеялась, а мы с Анатолием молча подливали в рюмки вина. Введенский сразу же познакомил нас со своей соседкой. Оказалось, что это была Мария Васильевна Смирнова.
За столом было произнесено немало официальных речей, а Введенский, развеселившись, тоже пытался предлагать тосты: то за здоровье своей соседки, то за здоровье её котлетки. [...]
В обоих понтонных батальонах, имевших трёхротные составы, было всего около 35-ти офицеров, среди которых — 22 молодых подпоручика. «Батальоны подпоручиков» — как нас тогда называли. Среди этих офицеров не более 50% были бывшие воспитанники Николаевского инженерного училища. Обычно в сапёрных батальонах этот процент был ещё ниже, так как в понтонные батальоны юнкеров Инженерного училища привлекала не только стоянка в прекрасном городе Киеве, но и служба на воде, которая имеет свои прелести, а также шпоры, которые носили понтонёры. Поэтому и до моего выпуска из училища, и после в 4-й и 5-й понтонные батальоны часто выходили фельдфебели — первые ученики. По тем же причинам в 4-й понтонный батальон пожелал выйти и я, хотя за свои успехи в учении имел право выйти в Гвардейский сапёрный батальон. Всем моим товарищам по выпуску было предложено самим выбрать место своей службы и всем были предоставлены вакансии по их желанию. Вот почему в оба наших понтонных батальона сразу поступило из Инженерного училища 9 человек.
Остальную массу офицерства в инженерных войсках составляли лучшие воспитанники пехотных военных училищ. И если получившие образование в инженерном училище обычно через 2—3 года шли в академию или в другие офицерские школы, то не имеющие этого образования оставались служить в войсках до конца. При мне в батальоне был офицер Пряслов, вышедший в него подпоручиком и дослужившийся при мне до полковника на должности помощника командира батальона! Это не единственный случай, служащий свидетельством того постоянства, которым отличалась военная служба в те времена.
Один из той группы офицеров-«старожилов» говорил мне: «Вам что! — ведь вы «гастролёры». Через год — два вы поедете в академию, а мы должны оставаться здесь служить. Вас даже великий князь знает». Этим он намекал на тот случай, когда великий князь Пётр Николаевич, присутствовавший в должности генерал-инспектора инженеров на наводке моста через Днепр, оглянулся назад и, увидев меня в группе нескольких офицеров, воскликнул: «А, фельдфебель Инженерного училища! Здравствуйте!»
Этот инцидент, между прочим, может служить свидетельством того, как даже высоко стоящие лица знали своих подчинённых и помнили даже маленьких людей.
[72]
Командиром нашего батальона был полковник Г. М. Сафонов, пожилой человек очень спокойного характера. Никто никогда не слышал его ругани, он не позволял себе даже повышать голоса. Передавался как анекдот случай, когда Сафонов, будучи недовольным занятием солдат в классе, бурчал себе под нос: «Научится писать на заборе неприличное слово и воображает, что он уже грамотный».
Встречаясь с офицерами, он каждого называл по имени и отчеству, неизменно приветствуя словами «доброго здоровья». Все офицеры без различия чинов обращались между собою также по имени-отчеству, а командира части всегда, даже в домашней обстановке называли по чину: «господин полковник», а генералов во всех случаях — «ваше превосходительство». По этому поводу вспоминаю случай, когда мы — трое подпоручиков — пошли в баню на Печерске. И только успели сбросить с себя всю одежду, как в раздевалку вошёл полковник Сафонов и, хотя ничто не указывало на нашу принадлежность к армии, всё же мы моментально вытянулись перед ним как по команде «Смирно!». Он, улыбнувшись нашему виду, приложил руку к козырьку и, проговорив своё «доброго здоровья», прошёл мимо, а мы долго ещё не могли удержаться от смеха, глядя друг на друга.
Полковник Сафонов относился ко всем офицерам весьма благожелательно не только по делам службы, но и по вопросам личного порядка, и никто не мог упрекнуть его в несправедливости.
Иногда нам приходилось бывать у него на квартире, где нас гостеприимно встречала его приветливая добродушная супруга, его сын Николай — офицер 5-го понтонного батальона и мой бывший товарищ по Инженерному училищу, и другой сын — кадет Александр. Полковник Сафонов пробыл в батальоне до конца своей военной службы. Вскоре, уже учась в академии, я был у него в Ораниенбауме. Он тогда был отставным генерал-майором и работал по хозяйственной части на каких-то женских курсах.
Командиром 5-го понтонного батальона был полковник Лофицкий, старик с белой окладистой бородой, за которую его прозвали «баштанный дед», участник Русско-турецкой войны и большой любитель и мастер председательствовать в товарищеских беседах. Командиром первой роты, в которую я был зачислен, являлся капитан Г. А. Мейер, окончивший Николаевскую инженерную академию без дополнительного курса. Его высокий рост и сутуловатая худая фигура, а особенно его длинное красное лицо с рыжеватой растительностью выдавало в нем ост-зейского немца. При умении быть предупредительным с подчинёнными и держаться с достоинством, без заискивания с начальством, он отличался выдающимся красноречием, а также остроумием, и впоследствии его реплики и словечки являлись причиной непрекращающегося смеха за столом в офицерском собрании.
Мы с Анатолием нередко по воскресеньям обедали у него, причём его весёлая и радушная супруга именовала нас не иначе, как «галчатами».
Вскоре после моего отъезда в академию мой ротный командир скончался от аппендицита, и потому моя поздравительная с Новым годом визитная карточка возвратилась ко мне с соответствующей отметкой, поразив меня своей неожиданностью.
Командиром второй роты был капитан А. П. Павлов, вышедший из Павловского пехотного военного училища, что отражалось на манере его поведения. Если в офицерской среде батальона непечатные выражения не были в ходу, то капитан Павлов позволил себе однажды обругать свою роту за нечёткое исполнение команды нецензурными словами, причем забыл добавить: «За исключением господ офицеров», как это делал командир роты в купринском «Поединке». Находившиеся в строю мои товарищи, отнеся ругань и в свой адрес, немедленно подали рапорт полковнику Сафонову, и забывшийся капитан получил соответствующее наказание.
Тем более в моё время не допускалось рукоприкладство, которое так выразительно изображает Куприн в своём произведении. Был случай, когда в 5-м понтонном батальоне рыжий капитан Шнейвас ударил солдата хлыстом, так за этот позорный поступок он был переведен из Киева в отдалённый Туркестанский батальон. Больше о подобных случаях мне даже слышать не приходилось.
Командиром третьей роты был капитан Нагорский, отличавшийся исключительной нервозностью и подозрительностью. Всякую произнесенную кем-либо фразу он считал направленной лично против него, моментально раздражался и наговаривал кучу разных неприятностей. Он был одиноким и при мне же женился. На его свадьбе были шаферами подпоручик Роматовский и я. После торжественного венчания в церкви и обильного обеда мы с Роматовским поспешили на пристань, чтобы ехать в лагерь, а так как времени у нас было мало, то мы наняли извозчика. В пути нас захватил сильнейший ливень, а сиденье у пролётки, обитое ярко красным плюшем, намокнув под дождём, образовало сзади на нижней части наших белых кителей соответствующего цвета отпечатки. Вид у нас получился непривлекательным, и мы, вбежав по сходням на пароход, плюхнулись на первую попавшуюся скамейку и сидели на ней, не [73] вставая, до самого прибытия парохода в лагерь. Вот как рискованно было ездить на киевских извозчиках!
После первого дня знакомства с Марией Васильевной 14 июня мне нередко приходилось видеть её вместе с сестрой Ольгой на берегу у пристани в момент прибытия парохода, а также провожать их до дома вместе с моим товарищем подпоручиком Усачёвым, который не только бывал в её обществе чаще меня, но и посвятил ей немало своих стихов. Впрочем, вскоре между ними произошла размолвка из-за какого-то пустяка, и поле деятельности оказалось для меня расчищено. Однако по указанным выше причинам я не считал себя вправе нарушить свое слово, чтобы воспользоваться благоприятным положением, и старался держаться в стороне, хотя это и стоило мне очень трудной внутренней борьбы с самим собой. Тем временем выяснилось, что Мария Васильевна была дочерью воспитателя Киевской военно-фельдшерской школы, который со своей семьёй в предшествовавшие годы проводил лето в лагере, занятом ныне нашими батальонами.
Из-за привязанности к Китаеву они теперь поселились на даче вблизи лагеря. Мария Васильевна только что окончила Киевскую фундуклеевскую гимназию, ей тогда было 18 лет. У неё было пять сестёр и один брат.
Так как наш лагерь находился в окружении достаточного количества очень интересных девушек, то большинство офицеров нашли для себя красавиц по своему вкусу и проводили в их обществе свободное время на прогулках и на танцевальных вечерах.
Мой приятель Введенский выбрал своей дамой Юлию Юрьевну Исаевич, на которой затем и женился. Также и Усачёв в Китаеве нашел себе невесту, которая впоследствии по его вызову выехала в Иркутск, куда он был переведен на службу. [...]
Из всех упражнений по инженерному делу мне больше всего нравились понтонные занятия. Работа на воде всегда вызывает какую-то приподнятость и склонность к молодечеству. Стоишь, бывало, бесстрашно на носу быстро плывущего понтона, опираясь одной ногой на борт, а другой на брусок, и сам собой любуешься. После упражнений с понтонами на проливе у Жукова острова оба батальона сообща наводили мост через весь Днепр. Особенно интересно производилась наводка моста ночью.
Помню, во время такой наводки я командовал парадом (частью моста), собранном из понтонов. Надо было паромом выйти на середину Днепра, сделать поворот на 180°, забросить якоря и подойти к уже наведённой части моста. И вот когда при неверном свете луны паром по моей команде: «Правое греби, левое табань!» сделал назначенный поворот, я оглянулся и к ужасу своему увидел, что быстрое течение Днепра так далеко отнесло паром от наведённой части моста, что в тёмной дали виден был лишь один фонарь, и не было никакой возможности подвести тяжёлый паром на одних вёслах. Скоро подошла посланная якорная лодка, которая и подтянула нас к мосту. Стоявший на нём полковник Лофицкий, который командовал наводкой моста, только воскликнул в мой адрес: «Что же это Вы, подпоручик?!» Больше он ничего не прибавил, но я и сейчас чувствую себя неловко, вспоминая об этом.
Поздно ночью по возвращении в лагерь в офицерском собрании по традиции была приготовлена «жжёнка». Для этого на трёх шашках, составленных в виде треножника, на столе был подвешен большой кусок сахара, который облили коньяком и зажгли. При горении с сахара капала в подставленный таз «жжёнка», а офицеры, сидевшие вокруг стола, при голубом пламени спирта пели песни. [...]
Запевалой был всегда красивый кавказец, адъютант 5-го понтонного батальона поручик Ахматов, обладавший прекрасным тенором и большой музыкальностью.
Разошлись под утро, достаточно «нагруженными». У меня тоже голова кружилась, так как опыта я ещё не имел, а «жжёнка» получилась не только вкусной и сладкой, но довольно коварной.
В конце августа были проведены двусторонние манёвры, в ходе которых наши понтонные батальоны должны были переправить через Днепр сначала десант пехоты на понтонах, а потом остальные части с обозом. Переправа осуществлялась под прикрытием ночи, так как противоположный берег занят «противником». Военная игра увлекла собою, и невольно, соблюдая полную тайну и тишину, мы на понтонах, нагруженных пехотой, подплывали к «неприятельскому» берегу и с замиранием сердца ждали, что «противник» обнаружит нас и откроет огонь, что и случилось в действительности. Затем стали на паромах перевозить артиллерию и обозы. Закончив переправу поздно ночью, я с товарищами зашёл погреться в один из домов, который одиноко стоял на окраине деревни у самого берега.
Изба состояла из одной комнаты с русской печью. Мы застали обитателей спящими на земляном полу, укрытыми чем попало.
Было ещё темно и поднявшийся хозяин зажёг маленькую керосиновую лампу. За ним встала хозяйка, заправила нерасчёсанные волосы под очиток {7} и занялась горшками у печки.
Одновременно проснулись ребята, которых было не менее пяти, и вся семья молча принялась за плетение корзин из ивовых прутьев. Отец делал большую корзину, дети — поменьше и попроще, даже самая маленькая девочка лет пяти работала, очищая прутья от коры. И все это делалось молча в полутьме до восхода солнца.
С тяжёлым чувством вышел я из избушки, увидев эту безрадостную жизнь и безысходную нужду, до сих пор эта мрачная картина жива в моей памяти.
Вскоре после манёвров я получил отпуск на 28 дней, который нам полагался при окончании училища и не был предоставлен весной вследствие требования отправиться сразу на лагерный сбор.
Сначала, закупив подарков — знаменитого киевского сухого варенья на Крещатике в магазине Балабухи, я поехал в Петербург, чтобы навестить свою девушку. Однако, должен признаться, что по упомянутым выше причинам я ехал туда без особого энтузиазма, и через неделю отправился оттуда к себе на родину в Астрахань, где жили моя мать с четырьмя сёстрами. Меня встретили очень радушно, по-родственному, а замужняя сестра Катя устроила для меня такой вкусный и сытный обед, закончившийся астраханским арбузом, что мы повалились на кровать отдыхать, хотя на весь обед сестра израсходовала всего 50 копеек. Однако мне показалось в родной Астрахани не очень весело, а мыслями я больше витал в Киеве.
Затем я отвёз свою старшую сестру Таню на хутор при Копановской станице на Волге, где она после двухлетнего ожидания получила место учительницы во вновь открываемой школе. И даже теперь [74] мне с грустью вспоминается картина, как она под осенним дождиком сидит в одиночестве на плоту, ожидая подводу. Ей тогда было всего 20 лет. С того времени она прожила большую подвижническую жизнь, вырастив и воспитав самостоятельно троих достойных граждан Советского Союза.
После того, даже не дождавшись окончания своего отпуска, я поспешил возвратиться в Киев, где в первое же воскресенье отправился с визитом в семью Смирновых, надев, как полагается в этом случае, полную парадную форму.
Смирновы занимали казённую квартиру при Военно-фельдшерской школе, расположенной около госпиталя. В гостиной я застал одну Марию Васильевну, которая в этот момент звала свою маленькую сестру Лёлю, чтобы проводить с ней занятия по предметам. [...]
После первого визита я стал бывать у Смирновых, однако не часто (не более одного раза в неделю), так как я всё ещё продолжал переписку с Петербургом, однако вскоре моя корреспондентка заметила и указала мне, что письма мои стали суше и попросила объяснить причину. Я откровенно признался в своей вине и в ответ получил от неё освобождение от данного мною слова, но она просила лишь позволения не возвращать моих писем к ней (её письма я выслал ей по её просьбе).
Получив свободу, я первым делом поспешил сообщить об этом Марии Васильевне, явившись к ней со словами: «Я свободен!» Она не сразу поняла в чём дело, и в последующей жизни много раз вспоминала этот памятный момент. С этого дня я стал бывать у Смирновых чаще.
Перед переездом из лагеря в Киев мы наняли на коммунальных началах четырёхкомнатную квартиру, расположенную в 3-м этаже дома по Московской улице на Печерске недалеко от арсенала и Никольских ворот. Там квартировали оба наших понтонных батальона и там же продолжали стоять понтонёры и в советское время. Штаб нашего 4-го понтонного батальона был расположен в частном доме на Резницкой улице, следовательно наша квартира была близко от него. Напротив нас находилось офицерское собрание нашей сапёрной бригады вместе с Миргородским пехотным полком. В собрании была неплохая столовая с буфетом, а по субботам там устраивались танцевальные вечера и ставились любительские спектакли.
В квартире мы жили вчетвером: Анатолий Кремков, Александр Введенский, я и мой однокашник по Неплюевскому корпусу, поручик Сорокин, служивший в 14-м сапёрном батальоне.
Из 4-х комнат одну мы выделили в качестве общей столовой, а остальные были нашими спальнями. Из 35 рублей оплаты за всю квартиру на долю каждого приходилось около 9 рублей. Обед из трёх блюд мне приносил денщик из частного дома за 10 рублей в месяц. Расходы на завтрак и вечерний чай мы делили поровну и это составляло около 5—8 рублей в месяц.
Вдобавок к своей ограниченной обстановке мы взяли на прокат пианино (с оплатой 5 рублей в месяц), которое поставили в столовой.
Наши обязанности по службе заключались в присутствии на занятиях по обучению понтонёров строю, ружейным приёмам, гарнизонной службе и изучению уставов. Здесь учения проводили унтер-офицеры, а мы обычно скучали, не зная чем заняться. Некоторым из нас было поручено заведовать понтонными и унтер-офицерским классами. В этот последний заведующим был назначен я и получал за это 5 рублей в месяц. Однако занятия в нём происходили редко, так как унтер-офицеры большей частью не могли присутствовать по обстоятельствам службы.
Вскоре меня привлекли на работу в штаб батальона для пересоставления мобилизационного плана. Этим моя строевая служба закончилась навсегда.
В начале 1907 года нам пришлось переживать очень неприятные моменты в связи с требованием из Петербурга выделить пять офицеров для отправки на службу на Дальний Восток. Назначение в те края означало резкую перемену судьбы, во-первых, потому что надо было выезжать из такого прекрасного города, как Киев, в отдалённую окраину, а во-вторых, оттуда неохотно отпускали офицеров в академию, которую я считал своей первой целью.
Отбор офицеров должен был производиться по жребию. Для этого нас, 12 младших офицеров, собрали в штабе батальона и путём вытягивания билетов определили сначала порядок жеребьёвки. Мне достался номер 12, то есть последний, и я несколько успокоился, полагая, что до меня, вероятно, все билеты, отмеченные словами «Дальний Восток», то есть пять из двенадцати, будут разобраны. Однако по ходу жеребьёвки моя тревога стала возрастать, так как номер первый вынул пустой билет, второй тоже и так шло до седьмого, когда среди оставшихся билетов пять было с назначением и только один — пустой. Тут я почувствовал, что нервы мои напряглись, а сердце быстро застучало. И вот седьмой по очереди вынимает билет с назначением, восьмой тоже и так до одиннадцатого, который вынул последний билет жребия, посылающий его в новые края, а мне остался пустой! Я долго не мог успокоиться после избавления от висевшей надо мной угрозы и даже сейчас живо переживаю эти жуткие моменты. Среди отправившихся на Дальний Восток был и подпоручик Усачёв.
По вечерам жители нашей квартиры обычно расходились каждый в своё приятное семейство: Анатолий к Чеботарёвым, Введенский к Исаевич, Сорокин к хозяйке нашего дома играть в карты, а я к Смирновым, где меня принимали приветливо. Однажды вечером Мария Васильевна в присутствии подруг спела под собственный аккомпанемент на рояле две арии из оперы «Иван Сусанин»: «Как мать убили у малого птенца» и «Бедный конь в поле пал». У неё оказался прекрасный голос. Недаром она солировала в церковном хоре в своей гимназии. Её приглашали участвовать в нём на Пасху даже после того, как она окончила курс, также она училась играть на рояле в музыкальном училище Худяковой, и её игра доставляла всем большое удовольствие. В дальнейшем она пела немало романсов по нотам, которые я ей доставлял в большом количестве. Нередко мы ходили в кино, которое тогда только открылось в Киеве и в театры, предпочитая посещать оперу. Но чаще всего, а именно каждую субботу, мы бывали в офицерском собрании, где Маруся танцевала без перерыва со мной и с другими офицерами, так как до часу ночи играли попеременно духовой оркестр и тапёр на рояле, затем до трёх часов играл один тапёр, а потом ещё до четырёх часов остывали, прогуливаясь по залу, и доставали извозчиков, словом, домой добирались в четвёртом часу ночи.
И постоянно и дома, и в собрании, и в театре в нашей компании обязательно присутствовала её старшая сестра Наташа, того требовал долг приличия.
Весной 1907 года у нас в батальоне произошёл инцидент, характеризующий моральные нормы поведения офицеров старой армии. К командиру батальона полковнику Сафонову явилась женщина с жалобой на подпоручика И. Т. Позднеева, который, по её словам, вступил в связь с её дочерью, и в результате ожидается ребенок. Полковник передал жалобу на рассмотрение суда общества офицеров, который вынес решение: «Предложить подпоручику Позднееву жениться на девушке, а в случае несогласия — уволить его со службы с зачислением в запас».
Подпоручик Позднеев жениться не пожелал и потому должен был оставить военную службу, несмотря на то, что офицеру, как не имеющему никакой другой подготовки, было очень трудно найти себе какую-либо работу.
Вот как жестоко ставились в офицерской среде вопросы морального порядка. Между прочим, следует отметить, что Позднеев был очень скромен и молчалив. По службе он был исключительно аккуратен. Никто из нас, товарищей, не только не знал, но даже не подозревал о его отношениях с какой-либо девушкой, хотя мы с Анатолием в летнее время нередко ночевали у него в комнате. Так что вся эта история оказалась для нас полнейшей неожиданностью.
В дальнейшем я услышал о Позднееве только после Отечественной войны, что он закончил жизнь на службе в Инженерной академии в звании генерала. Как протекала его предшествующая жизнь, мне узнать не пришлось.
В нашем батальоне он занимал должность казначея, а после его ухода на эту должность был назначен я. В связи с этим я стал получать 8 рублей так называемых столовых денег и приобрёл право пользоваться казённым экипажем. Кроме 55 рублей жалованья, я в это время имел ещё при жизни в городе 22 квартирных и за частный урок по подготовке одного юноши в юнкерское училище — 10 рублей, а всего 95 рублей в месяц, из которых вычеты делались только в офицерский заёмный капитал в сумме двух рублей. На накопления в капитале начислялись проценты. Ссуды из капитала выдавались без ограничения суммы, а погашения производились по 4 рубля в месяц вне зависимости от размера долга.
На лето оба понтонных батальона, как и в предыдущий год, отправились в Китаевский лагерь (в этом же месте проводили лагерные сборы киевские понтонёры и в советское время). Я с Анатолием жил в той же комнате, однако на занятиях в роте уже не бывал, а по должности казначея, связанной с обязанностями квартирмейстера и начальника нестроевой команды, должен был часто отлучаться в город.
Смирновы, как и другие китаевские дачники, были постоянны в выборе места для летнего отдыха, впрочем, состав лагерного окружения вообще оказался без особых перемен.
Так же беззаботно и весело проводили вечера и праздничные дни молодые офицеры в обществе дачниц, встречая и провожая пароходы, катаясь на лодках, гуляя по лесу и у монастырских прудов и танцуя по субботам в офицерском собрании.
Осенью с выездом из лагеря в город мы с Анатолием сняли комнату у С. И. Чеботарёвой, которая с этой целью наняла новую квартиру на Шияновской улице. Одновременно у неё жил и питался товарищ её сына по гимназии В. И. Вавченко, который и поныне здравствует и проживает в Москве.
С наступлением осени подпоручик Введенский, продолжая неизменно проводить свободное время в обществе Ю. Ю. Исаевич, решил закрепить свои отношения с ней законным браком. Однако для офицера сделать это было не так-то просто.
Дело в том, что по существовавшим в те времена положениям офицер до 24 лет вообще не имел права жениться. С наступлением же этого возраста и до 28 лет он мог жениться не только лишь с разрешения своего начальства, но и при обязательном условии представления реверса (залога) в сумме 5000 рублей. Эта сумма ему постоянно в течение пяти лет возвращалась и служила материальным обеспечением его семейной жизни.
У Введенского не было ни установленного возраста, ни тем более такой большой суммы для реверса. А связывать свою судьбу с любимой девушкой без законного оформления, конечно, не могло прийти в голову ни ему, ни ей. С этого момента Введенский начал энергичные поиски священника, который согласился бы повенчать их без наличия разрешения от начальства. Однако очень долго все поиски подпоручика в Киеве и его окрестностях были безуспешны, и он очень горевал, рассказывая мне о своих неудачах: не находилось ни одного священнослужителя, который дал бы своё согласие. Наконец, однажды Введенский влетел ко мне радостный и возбужденный со словами: «Нашел! Был на Демиевке у одного молодого попика, который сразу без всяких уговоров согласился нас повенчать, причём спросил с меня только сто рублей. Принесите, говорит, нотариальное свидетельство о том, что вы не женаты, и ещё копию с послужного списка. Только и всего!» «Но ведь всякая копия послужного списка должна иметь надпись, для какой цели она выдана», — сказал Введенский. «А я эту надпись обрежу», — пояснил священник.
Дальше всё пошло быстро. Мы с Введенским и третьим товарищем отправились к нотариусу и засвидетельствовали его безбрачие. Затем Введенский подал рапорт о выдаче ему послужного списка «якобы на предмет получения наследства» (была в положении такая статья), а Анатолий в качестве адъютанта заготовил послужной список, причём надпись о том, для чего он выдаётся, Анатолий постарался сделать наверху, у самого края, чтобы священнику было легче её обрезать ножницами. Ещё нужно было достать приличный экипаж без затраты денег, чтобы доставить жениха и невесту в церковь и обратно на квартиру. С этой целью я обратился к командиру батальона полковнику Сафонову. Он дал разрешение воспользоваться его казённым парным экипажем, причём добавил: «Только имейте в виду, что я ничего об этом не знаю».
Сначала по обычаю в церковь на Демиевке поехали жених и я в качестве шафера. Он по нервности своей натуры был особенно возбужден, ехал стоя, размахивая руками, и что-то громко напевал.
Затем приехала невеста. Церковный обряд венчания был скромно выполнен, и они стали мужем и женой, но не перед начальством и не перед обществом. В официальные места, как например в офицерское собрание, они не имели права являться вместе. У них на квартире из посторонних бывали только я с Марией Васильевной. Остальные делали вид, что ничего не знают. Оба они не унывали, но всё-таки положение было ложное, ненормальное.
В ноябре отпраздновали свадьбу и Анатолий с Шурочкой Чеботарёвой. У них всё прошло гладко, так как для внесения реверса дядя Шурочки дал заимообразно процентные бумаги на требуемую сумму.
Бракосочетание прошло, как полагается, торжественно, и молодые поселились в комнате у тёщи, где продолжал жить и я.
Теперь из нас троих только я один остался на холостом положении. Я пытался обратить внимание моей Марии Васильевны на это грустное для меня обстоятельство. Она отмалчивалась и уклонялась от серьёзного разговора, хотя я продолжал получать от неё существенные знаки её расположения. Так, например, в собрание на танцы возил её в сопутствии старшей сестры только я, причем на её груди всегда красовалась подносимая мною большая бутоньерка в виде гирлянды из живых цветов. Раза два она доверялась мне, чтобы вечером вместе прокатиться вихрем по Печерску и вниз к Цепному мосту на тесных санках «лихача» с рысаком, покрытым голубой сеткой. А однажды, когда мы с ней остались одни в гостиной, она сказала: «Стойте смирно и закройте глаза». Я, конечно, поспешил исполнить её желание и в этот момент почувствовал на своей щеке жаркое прикосновение её нежных губок... Пока я открывал глаза и протянул руки, её лёгкая фигурка промелькнула уже за пределами моей досягаемости.
В эту зиму я стал подумывать о необходимости начать готовиться к экзаменам, так как заканчивался второй год моего пребывания на службе, и осенью 1908 года мы с Введенским решили поступать в Инженерную академию.
Впрочем, вследствие больших соблазнов к развлечениям и приятному времяпрепровождению дальше благих намерений дело у нас не пошло, и мы откладывали свои занятия до весны, когда имели право на освобождение от службы для подготовки к экзаменам.
Пришла волшебница весна. Киевские сады и парки украсились яркою зеленью молодой листвы и манили жителей города насладиться прелестью ожившей природы.
В день своего дежурства в Никольских казармах я вышел в примыкавший к ним Мариинский парк, расположенный на берегу Днепра, куда обещала прийти рассеять мою скуку Мария Васильевна.
Она пришла с сияющей улыбкой и, тесно расположившись со мною на лавочке, сразу заговорила: «Сегодня сестра Люся сказала при всех: я уверена, что Маруся выйдет замуж за Владимира». Это в первый раз Мария Васильевна заговорила со мной о замужестве, а её радостно возбуждённое состояние показывало, что предположение её сестры не только для неё не противно, но, по-видимому, достаточно совпадает с её мыслями. «Но я соглашусь только после окончания Вами академии», — высказала своё решение Мария Васильевна. [...] Оба счастливые, радостные, с мечтами о чудесном будущем закончили мы это знаменательное свидание среди сияющей и сочувствующей нам природы ласкового весеннего дня.
К началу выступления в лагерь я выслужил полный год в должности казначея и тем самым приобрёл право получать восемь рублей столовых денег и во время пребывания в академии. От служебных обязанностей мы с Введенским были освобождены, чтобы всецело заняться подготовкой к экзаменам. Но жить мы продолжали в лагере: я с Анатолием, а он — в комнате со своей женой.
Должность казначея я передал поручику Фомину, который выделялся полнотой и добродушием. [...]
Лето проходило быстро, а занятия у нас с Введенским подвигались туго: у меня по соседству жила невеста, а у него под боком была молодая жена... Какие уж тут занятия науками! И когда 16 августа мы с ним выехали в Петербург, то больше рассчитывали на свои старые знания, приобретённые ещё в бытность в Инженерном училище. Результаты такого положения сказались в самом начале экзаменов. Введенский получил сразу по физике неудовлетворительную отметку, а потом такую же по математике, после чего инспектор классов полковник Ф. И. Зубарев крепко пожал ему руку и пожелал приехать держать экзамен на следующий год. Мне же пришлось сильно подналечь, пользуясь промежуточными днями подготовки к экзаменам. Конечно, в получении хороших отметок мне помогла отличная репутация, завоёванная мною ещё во время обучения в Инженерном училище, которое я окончил первым и моё имя было занесено на мраморную доску, находившуюся у дверей в академические классы, а экзаменаторами были те же преподаватели Инженерного училища.
Потерпев неудачу на экзаменах в академию, Введенский невероятно нервничал, раздражался, а так как мы жили с ним в одной комнате на Пантелеймоновской улице, то его дурное настроение очень мешало мне усиленно готовиться к экзаменам: он постоянно ворчал, что я ему мешаю тем, что ложусь спать, или тем, что рано встаю. Наконец, чтобы не возвращаться с конфузом в свой батальон, он решил попытаться поступить в Офицерскую электротехническую школу. Там ему ответили, что все места уже заполнены, однако предложили подать рапорт на случай освобождения вакансии, что он и сделал.
Одновременно он надумал использовать своё пребывание в Петербурге для оформления своей нелегальной женитьбы. С этой целью он отправился к помощнику начальника Главного инженерного управления генералу Евдокимову, которого мы знали как нашего преподавателя по законоведению в Инженерном училище.
Выслушав Введенского, генерал рекомендовал ему прямо обратиться к начальнику Главного инженерного управления инженер-генералу Вернандеру, высказав предположение, что последний отнесётся к молодому подпоручику сочувственно.
Введенский сейчас же отправился к Вернандеру и рассказал ему, зачем он пришел. «Как! Вы женились без разрешения начальства?! — строго воскликнул генерал. — А знаете ли Вы, что Вам за это полагается?» «У меня душа ушла в пятки», — рассказывал мне Введенский. «Нет, не знаю», — робко ответил я ему. «Позвать ко мне генерала Геранли! (начальник 1-го отдела) — потребовал генерал Вернандер. — Найдите мне статью закона, указывающую, какому наказанию подвергается офицер, женившийся без разрешения начальства», — обратился он к спешно прибывшему на зов генералу Геранли. Тот начал перелистывать книгу законов и почтительно доложил сердитому генералу, что такой статьи он не мог найти. «Поищите получше, — настаивал Вернандер, — есть такая статья, по которой офицер, женившийся без разрешения, увольняется со службы. Вы слышите, что Вам угрожает?» — обратился он к оторопевшему и совершенно упавшему духом Введенскому. — Поезжайте обратно в Киев и немедленно подайте рапорт командиру Вашего батальона о Вашей женитьбе», — высказал своё решение генерал.
Введенскому ничего более не оставалось делать, как выполнить приказ начальства.
Вернувшись в Киев, он подал рапорт о женитьбе полковнику Сафонову, тот представил его на рассмотрение начальнику сапёрной бригады генералу Третьякову (известному герою Порт-Артура), который назначил Введенскому арест в 30 суток на гауптвахте.
Не успел Введенский отсидеть и двух недель, как из Петербурга пришёл ему вызов на учение в электротехнической школе.
По просьбе Введенского начальство выпустило его из-под ареста и направило учиться в Петербург с тем условием, чтобы оставшийся срок он отсидел на гауптвахте в Петербурге во время рождественских каникул. Вот каким образом Введенский легализовал своё семейное положение. А тем временем 30 августа, в день своих именин, когда он ещё проживал со мной в комнате, поздно вечером его разбудила телеграмма, которая извещала его о рождении дочери Верочки.
С моим переездом из Киева в Петербург для держания экзаменов в академию у нас с Марией Васильевной началась весьма интенсивная переписка. За четыре месяца мною было написано около ста писем и столько же получено ответов. В среднем каждый день получалось и писалось по одному письму. Иногда случалось и по два. Это происходило тогда, когда письмо приходило из Киева не до, а после отправки моего письма.
В одном из первых же писем Мария Васильевна сообщала мне, что хочет мне написать что-то важное, когда узнает об успешном окончании экзаменов в академию.
Впоследствии она мне рассказывала, что в первую же субботу после моего отъезда в Петербург по установившейся при мне традиции она поехала со своей старшей сестрой в военное собрание. Там её сразу же окружили офицеры и, пользуясь отсутствием «охраны» с моей стороны, бросились наперерыв приглашать на танцы. «А меня, — рассказывала она, — охватила такая тоска, что я расплакалась и упросила встревоженную сестру Наташу ехать домой». Больше она уже не ездила на танцы. Наконец, я сдал последний экзамен и поспешил уведомить об этом Марию Васильевну. В ответ получил её поздравление и сообщение о том, что она не станет ждать окончания академии, а согласна повенчаться теперь же. В этом же письме Мария Васильевна предложила мне написать официальное письмо её родителям с просьбой дать согласие на наш брак.
Письмо я написал, письменное согласие родителей получил. В их письме также сообщалось, что за моей невестой мне не следует ожидать никакого приданого. Я им ответил, что ничего и не жду.
Но вот тут началось самое трудное: я вплотную подошёл к препятствиям, ограничивавшим право офицеров на женитьбу. С точки зрения возраста проблема решалась легко, так как через 2 месяца мне исполнялось 24 года. А вот внести залог (реверс) в сумме 5000 рублей я не мог и в связи с этим безуспешно днём и ночью ломал голову, как выйти из сложившегося положения. Написал даже письмо дяде, который считался состоятельным, но получил ответ, в котором он сообщал, что, похоронив жену, всё своё имущество роздал родственникам и теперь у него ничего нет.
А между тем так волновавший меня вопрос разрешился неожиданно и очень просто.
Находясь в унылом настроении от душевных переживаний, я однажды случайно увидел, как мой сотоварищ по классу поручик Б. А. Борейко во время перемены между лекциями о чём-то разговаривает с нашим курсовым штаб-офицером. В конце разговора Борейко вручил последнему какую-то бумагу. Заинтересовавшись увиденным, я спросил у товарища, о чём это он беседовал со штаб-офицером? «А это я передал ему прошение на высочайшее имя относительно разрешения жениться без внесения реверса», — ответил тот. «Расскажите мне, как это вы сделали, потому что у меня такое же положение». «Да что Вы! — воскликнул Борейко. — Поздравляю, поздравляю! А с прошением дело обстоит очень просто: идите к писарю нашей академической канцелярии, дайте ему всего 3 рубля, из которых он израсходует полтора рубля на марку к прошению, остальные пойдут ему в вознаграждение, и прошение будет готово».
Не могу сказать, на каком небе я себя почувствовал от радости после этих слов. Тотчас же поспешил к названному мне писарю, а через день у меня в руках было каллиграфически написанное на «министерской» бумаге прошение на высочайшее имя. В день своего рождения, 18 ноября, когда мне как раз исполнилось 24 года, я и вручил его курсовому штаб-офицеру. Ещё я должен был по требованию начальника академии предоставить свидетельство об окончании невестой курса гимназии и согласие на брак её родителей, засвидетельствованное у нотариуса. Теперь оставалось только ждать высочайшего решения на моё прошение.
Между тем занятия в академии шли своим чередом. Прошёл уже месяц со дня подачи мною прошения, однако ни Борейко, ни я, ни третий присоединившийся к нам товарищ — поручик Мениас ответа ещё не получили. Нам было известно, что наши прошения начальник академии должен был представить генерал-инспектору по инженерной части великому князю Петру Николаевичу для передачи их военному министру в одну из суббот, в которые он имел доклад.
Наконец наступили рождественские каникулы, и я поехал провести их в Киев в обществе невесты. Она меня встретила на вокзале и разрешила обращаться к ней на «ты» в присутствии родителей (наедине я получил это право значительно раньше). Однако радость нашего совместного времяпрепровождения омрачалась сознанием того, что вопрос о нашей судьбе всё ещё не был окончательно разрешён.
Наступило 31 декабря. Все готовились к встрече нового 1909 года. Родители отправились во Владимирский собор. Сёстры Марии Васильевны были приглашены к соседям. Дома остались только старшая сестра Зина, Мария Васильевна и я. В столовой был накрыт стол с винами и закусками. Заметив приближение стрелок к 12 часам, Зина села за рояль, чтобы встретить Новый год маршем, а я стал разливать вино по рюмкам. Заметив, что в одну из них попала соринка, я поспешил на кухню, чтобы выплеснуть вино в раковину. И в этот момент к моей досаде я услышал, что часы в столовой начали бить полночь. Я мысленно утешил себя тем, что в гостиной бой часов ещё не начался. Тут у входной двери на кухне появился почтальон. Он вручил мне телеграмму, в которой стояло только одно слово: «разрешено». Это мой товарищ Борейко согласно нашей договорённости извещал меня об ответе на моё прошение относительно женитьбы.
С телеграммой в руках, дрожа от волнения, я вбежал в гостиную, повторяя прочитанное в ней слово (моя жена говорила потом, что я был бледен). Зина, узнав, в чём дело, грянула на рояле торжественный марш, часы отзванивали наступление Нового года, а мы с Мусей закружились по комнате, кажется, не соблюдая такта.
На другой же день мы отправились покупать золотые обручальные кольца. Одно из них стоило 5 рублей, а другое — 8, в общей сложности — 13. «Двенадцать рублей 95 копеек», — поспешила сказать хозяйка магазина. С этими кольцами на пальцах мы уже вечером были в оперном театре. Просыпаясь этой ночью, я с восторженным чувством ощупывал на пальце ещё непривычный предмет — символ бесконечного счастья.
А в это время мой друг Введенский заканчивал свою отсидку на Петербургской гауптвахте за женитьбу без разрешения начальства... Да, слишком разными путями добились мы своего семейного счастья!
Во время рождественских каникул я должен был подготовиться к экзамену по сферической тригонометрии, назначенному на 7 января. Однако всякому понятно, что в окружающей обстановке у меня не находилось времени начинять голову науками, и поэтому я готовился к экзамену в купе вагона, возвращаясь в Петербург. Рядом со мной ехали две дамы-пассажирки, что, безусловно, не способствовало моим занятиям.
Хотя свои знания я не мог считать в этот раз твёрдыми, испытания всё же прошли благополучно, и я обратился к начальнику академии генералу Крюкову с рапортом об отпуске сроком на неделю, для того чтобы съездить в Киев обвенчаться. «Вы имеете право отпуска для этой цели не на одну, а на две недели», — сказал мне генерал. «Мне будет достаточно и семи дней, так как я не хочу отнимать много времени от учения», — был ответ.
На следующий день, 10 января, я нанял за 25 рублей хорошо меблированную комнату на углу Пантелеймоновской и Бассейной, которая должны была нам служить первым гнездышком. В тот же вечер, купив билет, выехал в Киев и прибыл в дом невесты в понедельник 12 января. Вторник провели в подготовке к свадьбе. В качестве посажёного отца я пригласил полковника Сафонова, а шаферами штабс-капитана Пышненко и поручика Фомина. Шаферами невесты были конно-горный артиллерист и гвардеец Каверпинский. Венчание было назначено на следующий день — 14 января.
Обряд совершался очень торжественно в домовой церкви военно-фельдшерской школы священником Владимировым. Его шурин пел в известном хоре Владимирского собора, певчих которого и пригласил участвовать в нашем венчании за вознаграждение всего в 20 рублей. Сам он, обладая прекрасным басом, посчитал за честь читать Апостола.
Невеста была в белом шёлковом платье с длинным шлейфом. Головку её украшал веночек из белых цветов, от которого тюлевая фата спускалась на всю её тонкую фигуру. В руках она держала прекрасный букет из живых белых роз, купленный мною в магазине на Крещатике за 8 рублей и толстую свечку, украшенную белыми цветочками. Присутствующие говорили, что она была похожа на конфетку. Её сёстры и подруги, одетые в светлые платья, сопровождали невесту. Рядом с ними следовали офицеры в блестящих мундирах гвардии и специальных войск. В церкви были зажжены все паникадила. Было очень светло и пышно.
При появлении меня хор грянул громогласную песнь «Тебе Бога хвалим», а затем ангельские голоса словами «Гряди, гряди, голубица» приветствовали прибытие невесты.
Потом священник начал церковный обряд венчания, в ходе которого был прочитан Апостол, законченный на высокой ноте словами: «А жена да боится своего мужа». Затем на наши с Мусей головы возложили венцы, поддерживаемые стоящими сзади шаферами, священник за соединенные руки обвёл нас вокруг аналоя под возгласы певчих «Исаия, ликуй».
Под венцом невеста очень волновалась, и я это чувствовал по её дрожащим холодным пальчикам, лежащим на моей руке.
Обряд венчания был окончен, мы стали мужем и женой, и по предложению священника поцеловались впервые при всех присутствующих.
Чтобы из церкви попасть на квартиру, надо было пройти от одного крыльца до другого того же здания фельдшерской школы, однако важность события требовала, чтобы и это короткое передвижение мы совершили на экипаже.
Дома нас встретили шампанским, после чего был устроен чай.
Вскоре молодая переоделась в дорожное платье, а я заменил мундир кителем, так как в 12 часов ночи отправлялся скорый поезд, на котором мы должны были выехать в Петербург. В этот момент были получены две телеграммы: в первой моя мать заочно благословляла меня на брак, а в другой мои товарищи по академии поздравляли меня с женитьбой.
В 11 часов все присутствующие в парных экипажах отправились на вокзал, где снова пили чай и шампанское. Парадные мундиры шаферов с приколотыми на груди белыми цветами привлекали к нам внимание присутствующей на вокзале публики и пассажиров нашего поезда.
Мы ехали в купе мягкого вагона, где кроме нас были ещё два пассажира. Утром они заявили, что уходят в ресторан до самого вечера. «А вы тут заприте дверь», — заботливо посоветовали нам предупредительные попутчики.
Утром в пятницу мы приехали в Петербург и провели три дня в нашей уютно обставленной комнате, которая очень понравилась моей молодой жене.
В понедельник я уже был на занятиях в академии. В намеченный недельный срок я уложился.
В заключение мне ещё остаётся рассказать о том, как закончилась семейная жизнь нас, трёх друзей из 4-го понтонного батальона, женившихся на киевлянках. Анатолий Кремков прожил с женой 10 лет. В конце Первой мировой войны он пропал без вести. У него осталась дочь Ирочка, родившаяся в день нашего выезда на экзамены в академию.
Введенский с женой потеряли друг друга в начале 1917 года. Она объявилась лишь в 1924-м, когда он уже был женат на другой.
У нас с Марией Васильевной в 1911 году, как раз в момент окончания мною академии, родилась дочь Милочка.
Мы с женой прошли рука об руку длинный жизненный путь в условиях весьма сложной исторической обстановки. В общей сложности наш брак длился 22 года. В 1930 году жена умерла в Алма-Ате на руках у меня и нашей дочери от брюшного тифа. Место её погребения сейчас определить невозможно, так как всё кладбище попало под застройку города.
Её незабвенной памяти я посвящаю эти записки.
4 января 1957 года
г. Москва