[74]
НА ФРОНТЕ И В ТЫЛУ. ВОСПОМИНАНИЯ О ПЕРВОЙ МИРОВОЙ.
Шёл пятый месяц великой войны... Её манёвренный период был в полном разгаре. После стремительного наступления наших армий в Галиции, в ходе которого был захвачен Львов, наглухо окружена крепость Перемышль и уже принимались меры к осаде Кракова, фронт внезапно задержался на месте, а потом начал отходить назад под сильным напором противника. В связи с этим возникла мысль о необходимости создания обороны в тылу фронта.
В это время у нас в Брест-Литовске крепость была уже подготовлена к осаде, а возведение оборонительных линий на уровне фортов было закончено.
Дом при форте лит. А, в котором жили инженеры во время мобилизационных работ, был освобождён для артиллеристов, и я переехал на свою постоянную квартиру в центральной ограде крепости.
В связи с наступившим затишьем уже более месяца у меня гостила моя жена, эвакуированная в своё время к родителям в Киев.
И в этот момент, 6 декабря 1914 года, по телеграмме главнокомандующего Юго-Западным фронтом генерала Иванова {53} я получил предписание вместе с другими товарищами выехать в г. Радом в распоряжение коменданта Ивангородской крепости генерала Шварца. Немедленно проводив жену в Киев, я со своим денщиком Иваном Колесниченко вместе с капитаном Кротковым 9 декабря выехал из Брест-Литовска.
Ночью на станции Луков нам надо было сделать пересадку. Регулярных поездов не было, и мы решили устроиться на воинском поезде, перевозившем эскадрон конно-гвардейского полка Кирасирской дивизии. Начальник эшелона, которого пришлось потревожить во время сна, любезно согласился нас принять, мы с комфортом расположились в купе на верхней полке офицерского мягкого вагона и крепко заснули.
Утром я был разбужен разговорами офицеров и чёткими ответами их лакейски вышколенных денщиков. Непрерывно слышались возгласы «Ваше сиятельство!». Вагон был полон офицерами с титулованными фамилиями, так как этот полк относился к одному из самых аристократических.
За Вислой пришлось увидеть из окна вагона первые следы войны в виде одиночных окопов немцев, наступавших перед этим на крепость Ивангород. Они напоминали собою следы, оставленные на земле каким-то огромным чудовищем. Так необычно было видеть среди мирной природы леса выкопанные в песке ямки окопов, что я смотрел на них, широко раскрыв глаза.
В Радоме, в губернаторском доме, собрались все военные инженеры, назначенные под руководством генерала Шварца для строительства позиции Радом — Гройцы. Мне было поручено укреплять участок её Родзанов — Пржитых под непосредственным начальством подполковника Архипенко, который был уже моим начальником в Брест-Литовске во время мобилизационных работ.
На другой день после прибытия в Радом мы с П. П. Архипенко на машине выехали в Пржитых, чтобы осмотреть местность, выбранную для позиции. Мой участок начинался у м. Пржитых, где находилось католическое кладбище с высокими четырёхконечными крестами, которые так рельефно вырисовывались на светлом фоне бирюзового с розовым заката. Этот вид в последующем запечатлел на акварели находившийся в моём распоряжении командир ополченской сапёрной полуроты прапорщик Богомазов, оказавшийся художником.
Мой участок позиций, имевший протяжённость около 10 километров, представлял собой плоскую, как стол, и открытую местность. Кругом не было не только леса, но даже зарослей кустарника, и лишь далеко впереди виднелась небольшая сосновая роща. Взяв мою записную книжку, Архипенко набросал в ней схему укрепления, которое он предлагал мне для возведения на позиции. Это укрепление по мысли Петра Петровича представляло собою трапецеидальный по форме редут, т. е. сомкнутое укрепление, имеющее не только три напольных фаса {54} для обороны спереди, но и горжевой фас, назначенный для обороны с тыла на случай окружения гарнизона противником. На четырёх исходящих углах укрепления Архипенко предлагал сделать по четыре площадки для пулемётов с целью обстрела ближних подступов к редуту перекрёстным огнём.
Редут нужно было окружить сетью из колючей проволоки на деревянных кольях, расположенной в специально отрытом рву шириною в 6 метров.
По указанной схеме мною и было в дальнейшем построено укрепление, а примерно в одном километре правее был сооружён второй такой редут и так далее до конца моего участка. В промежутках между редутами были возведены стрелковые окопы. Каков был результат такого метода укрепления позиции, увидим дальше. К ночи мы с Архипенко возвратились в Радом. [...]
Следует отметить, что в начале войны у многих её участников было превратное понятие относительно выбора жилья. Думали, что на войне всегда приходится жить под открытым небом. И потому приходилось слышать, что даже штабы дивизий во главе с генералами останавливались на ночлег буквально на дороге, там, где их в пути застигала ночь. Такое же понятие о походной жизни тогда было и у меня.
Посредине моего участка совсем не было населённых пунктов. Но там имелся фольварк с недостроенным каменным домом, в котором я с разрешения [75] хозяина-помещика и поселился. В моей комнате в окне не было даже стёкол, и оно было закрыто одной ставней со щелями, а печь выходила только одной стороной из соседней комнаты. Все остальные помещения здания совсем не имели ни окон, ни дверей. Отсюда вполне понятно, что температура в моей комнате была низкой, если даже печь накалялась до предела. Ведь на дворе стоял морозный декабрь. Тут я прожил не более двух недель, как в канун Рождества (24 декабря), сильно простудившись, слёг в постель.
Денщик доставил мне одного молодого военного врача, находившегося в одной из соседних деревень. Этот врач оказался киевлянином, и в эту ночь под Рождество мне, одиноко лежавшему в сильном жару, доставило особенную радость и облегчение вспоминать с ним о дорогом нам обоим Киеве. Он уговорил меня переменить место жительства на более пригодное. Посланный мною к хозяину имения «Замечек» графу Любенецкому денщик привёз его согласие на поселение в господском доме. Хотя новое моё жильё находилось в одном километре от моих работ, но к этому времени в моём распоряжении была уже бричка, на которой я мог объезжать строющуюся позицию без особых затруднений. Граф Любенецкий был ко мне чрезвычайно любезен и принял на себя полное продовольствие меня и моего денщика. Следует отметить, что польские помещики того края были к нам, русским офицерам, очень предусмотрительны. Бывало, стоишь где-либо в поле у места своих работ, а проезжающий мимо незнакомый помещик вдруг кричит: «Приезжайте ко мне обедать; я живу там-то».
Хозяин фольварка, в котором я перед этим жил, в своём имении «Вржещев» содержал бесплатно не менее десяти офицеров с их денщиками и лошадьми, и я, бывало, наблюдал, как он сам ездил в город за пудами мяса для своих гостей. Вся эта большая компания вместе с ним и его сыновьями ежедневно по вечерам играла в карты, на бильярде или занималась музыкой и пением, просиживая до трёх часов ночи. Я сам с Архипенко бывал раза два на этих вечерах и принимал участие в шумном весёлом обществе, в которым мы видели иногда и интересных сестёр милосердия. Сам помещик говаривал: «Если моё имение окажется под угрозой захвата немцами, то я всё сожгу, а им ничего не оставлю». И действительно, как я слышал впоследствии, перед приходом немцев он открыл все свои склады для окрестных жителей, а постройки уничтожил огнём.
Поддержка поляками русской армии наблюдалась и в других случаях. Например, два наших врача в Брест-Литовске — Иокель и Ригер — в момент призыва по мобилизации проживали в Ченстохове, находившемся у самой границы, и так как железнодорожное сообщение с ним прекратилось с первого дня войны, то они могли б под этим предлогом сразу остаться на территории немцев. Однако отец Иокеля сказал своему сыну: «Иди в Россию и становись в ряды русской армии». И тот пошёл пешком, чтобы выполнить завет отца. Впрочем, от поляков приходилось слышать и такие речи: «Ваше счастье, что вы воюете с немцами. Если бы вы воевали только с Австрией, то ещё неизвестно, на какой стороне были бы мы». Так сильна была их ненависть к пруссакам, от которых поляки переносили большие притеснения.
С первых дней моего пребывания на работе стало поступать на строительство позиции большое количество подвод и рабочих из мобилизованного местного населения. Однако для руководства работами в помощь мне имелся всего один табельщик Горбач, прибывший из Брест-Литовска.
Лишь через две недели ко мне прибыл только что выпущенный из Инженерного училища подпоручик Юдин из числа тех, которые проучились в нём всего 10 месяцев. Наш брест-литовский инженер С. И. Егоров, любивший поострить по всякому поводу, назвал этих молодых подпоручиков «слонятами» на том основании, что будто бы детёныши этих умных животных находятся в утробе своей матери тоже десять месяцев.
При наличии значительного количества рабочих отрывка рвов укреплений в незамёрзшем ещё грунте [76] была произведена довольно скоро, однако на этом дело застопорилось, так как для одежды крутостей и для устройства блиндажей не имелось никаких материалов. Маячившая далеко впереди роща быстро исчезла, а полученные от неё брёвна израсходованы на укрытия, сделано некоторое количество плетня, но всё это были капли в море. Заглянувшему ко мне раза два подполковнику Архипенко я докладывал о задержке работ из-за отсутствия материалов, а он мне обещал срочно прислать досок из управления и даже записывал об этом себе в книжку, но в результате я всё-таки ничего не получал. [...]
Но вот вскоре нас, инженеров, собрали в управление для обсуждения текущих дел и инструктирования. После совещания я встретился с ближайшим другом Архипенко — подполковником К. К. Сарандинаки, который в управлении заведовал снабжением. Он был очень толст, флегматичен и любил много поесть. Бывало, в радомском ресторане, в котором обедали сотрудники нашего управления, подавались такие огромные порции, что, например, жареный бифштекс даже не помещался на тарелке и свешивался с её краёв. Конечно, не всякий был в состоянии поглотить такое количество мяса. Когда же подавалось это кушанье на стол к Сарандинаки, то он возмущённо заявлял официанту: «Почему такая маленькая порция? Так можно умереть с голода! Позвать сюда хозяина ресторана!»
После первых слов приветствия Сарандинаки спросил у меня, не нуждаюсь ли я в материалах. А когда я ему сказал, что из-за отсутствия леса у меня стоит работа, он воскликнул: «Вот чудак Петруша (Архипенко), никогда не скажет мне, что у вас не хватает материалов!» Оказывается, Архипенко помнил о моих нуждах только пока был у меня на участке, а когда возвращался в управление, то забывал. По распоряжению Сарандинаки на другой же день ко мне прибыл целый обоз с лесом. [...]
На производство работ по укреплению позиции в дополнение к мобилизованным рабочим мне была назначена ополченская дружина, а в помощь для руководства постройкой укреплений была выделена 25-я ополченская сапёрная полурота под командой прапорщика Богомазова в возрасте 45 лет, по профессии художника. [...]
Сапёры, хотя и давно не служившие, стали непосредственными руководителями рабочих, и мне выполнять своё дело стало легче. Но тут возникло новое серьёзное осложнение, из которого я не находил выхода. Дело в том, что во рвах двух укреплений, расположенных вблизи Пржитыка, появилась грунтовая вода. С каждым днём её становилось больше, и если в одном месте она заполнила рвы только наполовину, то в другом уровень воды дошёл почти до верха. Я попытался отвести её в сторону понижения местности и для этого вырыл канаву. Но, во-первых, местность, как это и полагается правилами выбора позиции, понижалась в сторону противника, и потому канава облегчала ему подступы к укреплению, а во-вторых, местность была настолько плоской, что несмотря на большую длину отрытой канавы, низкая точка не была достигнута, и вода продолжала заполнять укрепление. Положение, казалось, было безвыходное: как можно оборонять затопленное укрепление? Ведь нельзя же защитникам, обороняясь, сидеть в воде! А с наступлением морозов вода в укреплениях замёрзла. Положение от этого стало ещё хуже, и один вид укреплений, покрытых снегом и с заполненными льдом рвами, производил жуткое впечатление. Каждый день я при объезде работ видел эту картину и с тоской ломал себе голову: что же делать?
А решение пришло очень неожиданное, причём оказалось простым и радикальным. Ко мне на работы был назначен один немолодой техник. При первом объезде вместе с ним позиций он увидел неприглядную картину укрепления во льдах и сказал: «Так что же? Надо спустить воду». — «Куда-же и как?» — спросил я. «Пробурить верхний слой глины, и вода уйдёт в низлежащий слой песка». [...] Оказывается, мой помощник перед назначением ко мне работал на Дальнем Востоке по устройству артезианских колодцев на землях, предназначенных для заселения, и потому бурение скважин было для него родным делом. Действительно, на другой же день он поехал в Радом, накупил труб, из которых наделал инструмент, затем приступил к бурению, поставив трёхногую простейшую вышку, а через неделю, пройдя около 15 метров и пробурив слой глины, дошёл до песчаного слоя, и вода вся ушла в скважину, так как была поверхностной, «верховодкой». Глядя на осушенные укрепления, я испытывал неизъяснимое удовлетворение, и этот опыт хотел бы передать тем, кто попадёт в такое же, как я, положение. [...] [77]
Около месяца я прожил в «Замечке» в тишине и спокойствии, так как, кроме хозяев и меня, в доме никого не было.
Но вот в ближайшие деревни прибыли на постой полки 3-й гвардейской пехотной дивизии, а в нашем доме расположился весь её штаб во главе с начальником дивизии генерал-лейтенантом Потоцким. В связи с этим все комнаты дома были заняты, в большом вестибюле раздавались гудки телефонных аппаратов и выкрики телефонистов, а в большой столовой иногда по вечерам собирались офицеры дивизии, и начинался ужин с винами, с громкими песнями солдатского хора и с некрасивыми выходками пьяных офицеров.
Когда строительство моих укреплений приближалось к концу, ко мне на работы прибыли два офицера с передовых позиций, из которых один был полковник. Со мною вместе они осматривали редуты, и им понравились как детали укрепления, так и солидные препятствия в виде колючей проволоки. Но, увидя на углах укрепления площадки для пулемётов, они сказали: «Откуда же рота, занимающая укрепление, достанет столько пулемётов, когда у нас на батальон имеется всего четыре пулемёта?» Надо признаться, что нам с полковником Архипенко такой вопрос не пришёл в голову, когда мы проектировали наше укрепление.
Но вот мы с прибывшими офицерами, обойдя редут кругом с поля, вышли на ту сторону, которая повёрнута в тыл. «А это что такое?» — внезапно спросил полковник. «Горжа» {55}, — ответил я. «А для чего она?» — с недоумением спросил полковник. «Чтобы обороняться от противника, зашедшего в тыл». «Нет, у нас этого не может быть, — растерянно протянул полковник. — У нас как только заметят обход, то сейчас же уходят, и, значит, оборона окончена. Не-ет! Нам это не подойдёт!»
Вот как у меня решился вопрос с применением на позиции сомкнутых укреплений. Редутов я больше уже никогда не строил. Это было в феврале 1915 года. Между тем из отчётных документов, хранящихся в Инженерном музее, я убедился, что на строительстве тыловых позиций, возводимых под руководством профессора Инженерной академии генерала Ипатовича-Горанского {56}, в подчинении которого там, между прочим, служил Д. М. Карбышев, даже летом 1915 года всё ещё продолжали применять сомкнутые укрепления, отвергнутые фронтом. Этот факт свидетельствует о том, что к началу войны метод укрепления позиций разработан не был, и мы с Архипенко применили на полевой позиции тот же метод, как и при укреплениях Ляояна в Русско-японскую войну, а также при создании фортового пояса в крепости Брест-Литовск, в строительстве которой мы оба с ним участвовали.
В середине февраля было решено удлинить возводимую нами Радом-Гройцкую позицию, продлив её от Илжи до Вислы. В связи с этим было предписано вместе с подчинённым составом строительства перебраться на укрепление новой позиции на участке Ржехов — Длуга Воля протяжённостью тоже около 10 километров. Теперь вместо Архипенко у меня начальником стал полковник Бурхановский, чрезвычайно деликатный — до застенчивости — человек.
Передав свои прежние обязанности указанному мне лицу, сердечно попрощавшись с Любенецкими, которые категорически отказались принять какую-либо компенсацию за моё продовольствие, 23 февраля 1915 года я отправился со своими помощниками и прочими служащими на новые места и поселился в селе Ржечнев у ксёндза Домашевского, проживавшего в доме при костёле с матерью. Она обязалась кормить меня обедами, причём угощала меня вкусными польскими блюдами.
Стоявшая до сего времени мягкая зима сменилась серьёзными морозами, и в течение двух недель конца февраля термометр показывал около 20 градусов.
Здесь количество рабочих у меня значительно возросло и доходило до четырёх тысяч с лишним. Кроме того, осталась на работе и ополченская дружина.
С наступлением тепла земля оттаяла, и работы стали быстро развиваться. Особенно успешно возводились укрепления на левом фланге моего участка, где работами руководил очень энергичный молодой подпоручик 32-й отдельной сапёрной роты по фамилии Берг. Он был тоже из числа «слонят» и пробыл в инженерном училище всего 10 месяцев. Я был очень доволен его самостоятельной деятельностью и умелым возведением укреплений. А он, оказывается, говорил про меня своим товарищам по роте так лестно, что они (как потом при встрече мне признавались) сами мечтали со мной познакомиться. Впоследствии они все со своей ротой были в моём распоряжении, и мы очень дружно выполняли большие и сложные работы вблизи передовой линии.
Итак, наступила весна, приближалась Пасха.
Моя жена, Мария Васильевна, гостившая у меня зимой, когда я жил в «Замечке», как раз к Пасхе вновь приехала ко мне на новое место. Её очень любезно принял мой хозяин, который, несмотря на своё духовное звание, был светски воспитанным человеком, а на пасхальное богослужение он специально присылал церковного служителя, чтобы проводить нас через толпу на первые места в костёле.
Со мною вместе жил также фактический контролёр за моими работами киевлянин Форис. К нему тоже приезжала погостить его жена. Таким образом, вне работы мы проводили время в приятной компании и совсем не ощущали тягот текущей войны. В материальном отношении мы были хорошо обеспечены, так как сверх получаемого содержания в 250 рублей по Брест-Литовску я получал ещё 10 рублей в сутки за работы на строительстве позиции. Из этих сумм я к Пасхе подарил жене красное яичко, в одной половине которого лежало 500 рублей на каракулевое пальто, а в другой — 500 рублей на бриллиантовые серьги. В продовольственном отношении было полное изобилие. Но такому благодушному состоянию скоро наступил конец.
В начале апреля 1915 года внезапно началось грозное наступление противника в Карпатах. На наших дорогах пришлось наблюдать временами экипажи с женщинами, направлявшиеся в тыл. По-видимому, это возвращались домой жёны офицеров, гостившие у своих мужей. Моя жена уехала раньше.
Вслед за нашими отступавшими армиями противник довольно быстро подошёл вплотную к возводимой нами позиции у Илжи, где как раз находился мой начальник полковник Бурхановский. Я с двумя товарищами поехал посмотреть на возведённые там наши позиции, по которым противник вёл одиночную стрельбу из пушек, так как мне захотелось посмотреть на их действие вблизи. Таким образом я впервые оказался в пределах действительного огня противника и впервые испытывал это ощущение. [...]
Третий месяц продолжались работы на моём участке позиции, и вследствие большого количества рабочих, доходившего до семи тысяч, при наличии материалов и благоприятных условий погоды укрепления достигли значительной степени совершенства. Позиция укреплялась по системе групповых окопов, расположенных на возвышенных местах. Окопы были снабжены внутренними траверсами {57} и по всей длине имели стрелковые бойницы, которые для маскировки прикрывались с наружной стороны щитами из холста, натянутого на проволочные рамки. Для производства стрельбы щиты можно было приподнимать кверху, если потянуть за проволоку, прикреплённую к наружному краю щита.
Для осмотра подготовленной позиции приезжала специальная комиссия из офицеров Генерального штаба, вместе с которой мне пришлось верхом объезжать все производимые работы. Комиссия была вполне удовлетворена такой системой укреплений.
В ночь на 4 мая казак привёз мне приказание приступить немедленно к возведению новой позиции, на участке от Сено до Аннополя на берегу Вислы, расположенной впереди уже построенной позиции и направленной фронтом на юго-запад. При этом в моё распоряжение отдавалась вся 32-я отдельная сапёрная рота. Утром я со своими офицерами приступил к рекогносцировке новой позиции, а составы строительных контор с артелями плотников на подводах отправились к намеченным пунктам работ.
Значительный опыт, приобретённый за предыдущее время офицерами-сапёрами, дал возможность быстро развернуть работы и ускоренными темпами строить сооружения по укреплению местности.
Своё местопребывание я выбрал в местечке Сено, где поселился тоже в дома ксёндза. И нужно же было судьбе устроить так, что сюда же в Сено вскоре прибыл полк моего родного Астраханского казачьего войска, а штаб его расположился в одном доме со мной. Офицеры полка, среди которых почти все были мои знакомые и даже родственники, приняли меня как своего, приглашали к себе на обед и сажали на почётное место рядом со своим командиром. Они отчасти оказывали мне своё уважение, как я понимал, за то, что я единственный из всего Астраханского казачьего войска окончил Инженерную академию, стал военным инженером и находился на «большой дороге». [...]
Основная часть позиции располагалась вдоль возвышенного берега широкого оврага, на дне которого протекала маленькая речушка Каменка. С позиции открывался обширный обзор, а речка и крутые берега являлись прекрасными препятствиями для противника. На всём протяжении позиции имелся ряд селений и лесов, служивших укрытием для обороняющегося и дававшим материалы для постройки укреплений, в связи с чем, в частности, все заборы пошли на одежду крутостей в окопах, а доски и брёвна — на устройство укрытий в них. Впрочем, сухой глинистый грунт в некоторых местах прекрасно держал почти вертикальные откосы и не нуждался в укреплении их, однако до известного предела. Неосторожность в этом деле привела к серьёзному несчастному случаю, а именно: в одном месте оставленная без одежды высокая крутая стенка хода сообщения внезапно обвалилась и засыпала двух работавших в нём женщин. Одна из них была завалена грунтом до пояса, а другая оказалась в земле с головой. Я их обеих видел после катастрофы. Первая всё громко плакала и, по-видимому, больше испугалась, чем пострадала в действительности, а вторая лежала без памяти, а язык у неё был изжёван. Её отправили сейчас же в больницу, и по дороге туда она скончалась. И вот тут сказалась разница между мирным и военным временем. В мирное время, как это было со мной в прошлом, смертельный исход навлёк бы на меня немало неприятностей с привлечением к ответственности судебными органами. А в данном случае смерть женщины прошла совсем незамеченной. Правда, этому содействовало то обстоятельство, что её повезли в больницу, находившуюся впереди нашей позиции, а в это время наши войска как раз отходили назад, и поэтому погибшая оказалась за линией нашего фронта.
Опытность сапёров, находчиво использовавших способы укрепления позиции в связи с упомянутыми выше благоприятными местными условиями, дала возможность за пять недель построить хорошие укрепления, и это было весьма кстати, потому что наши армии продолжали отступать.
В жаркий день 11 июня 1915 года, объезжая свой участок позиций, я застал в одном из окопов командира Прохольского полка Генерального штаба генерал-майора Люпова, который мне сказал, что его отступающему полку назначено занять подготовленную мною позицию. «Мы уже осмотрели окопы и, — сказал он, — они нам очень понравились!». «Вот это укрепления!» — с восторгом говорили присутствовавшие офицеры штаба Люпова. «Вот здесь можно по-настоящему обороняться», — повторяли они, заглядывая через бойницы на далёкие горизонты. «Тут так приятно посидеть в холодке», — продолжали они, располагаясь в прохладе блиндажей после долгого пыльного пути под жарким солнцем.
Вернувшись после встречи с генералом Люповым к себе, я застал здесь двух военных врачей из отступавшей армии. Они сели за стол, и к ним потянулись вереницей солдаты: кто с котелком, кто с чайником, а кто и с ведром. Врач каждому выдавал записку с приложением печати, в которой было сказано: «Отпустить котелок или ведро спирта». Эти записки вручались хозяину моей временной квартиры, управляющему заводом. Удовлетворив всех желающих, доктор обратился ко мне: «А вам, капитан, сколько надо спирта?» — «А для чего он мне?» — «Пить», — коротко пояснил он. «Разве можно пить такую гадость?», — удивился я. «Да что вы! Я этот спирт не променяю на лучший коньяк!» — уверял меня доктор. Что и говорить, о вкусах не спорят.
После появления войсковых частей на моём участке я мог бы считать себя свободным, но мне ужасно хотелось побывать в боевой обстановке, и я остался на месте на ночь до следующего утра, хотя занимаемый мною дом находился на самой линии передового окопа. [...]
После сдачи позиции, на другой день утром мы отправились к новому месту работы, а по пути я заехал к командиру полка генералу Люпову. Я его застал в штабе за полевым телефоном, причём мне пришлось присутствовать при интересном разговоре. Командиру полка докладывали о том, что около такой-то деревни видны немецкие разведчики. Люпов посмотрела на карту и, вызвав к телефону командира артиллерийской батареи, задал ему вопрос: «Вы можете из своих орудий достать до такой-то деревни, в которой появились немцы? Хорошо. А сколько у вас осталось снарядов? Только семнадцать? Тогда бросьте туда два снаряда!«. Вскоре мы услышали два орудийных выстрела. «Вот видите, как плохо у нас обстоят дела со снарядами!» — обратился ко мне генерал (пушки из-за отсутствия боеприпасов приходилось тогда отправлять в тыл, превращая таким образом их в обоз).
Затем Люпов снова с похвалой отозвался о построенной нами позиции. «Вам, вероятно, нужно об этом представить начальству в письменном виде?» — добавил он. И, взяв полевую книжку, написал в лестных выражениях отзыв о принятой им укреплённой позиции, и вручил его мне, а я направил записку Люпова своему начальнику полковнику Архипенко, который уже представил её генерал-квартирмейстеру 4-й армии генералу Стайнову. Последний выразил желание познакомиться со мной лично и затем нередко спрашивал Архипенко, на каком участке я работаю.
Однако уже наступили горячие дни нашего быстрого отступления, и моя встреча с генералом Стайновым состоялась значительное позднее.Теперь мы были направлены на укрепление позиции Казимерж — Люблин, расположенной уже на правой стороне Вислы. Для этого мы переправились через широкую Вислу по временному деревянному мосту у Аннополя. В течение этого дня совершалась переправа по мосту целого корпуса, среди обозов которого переехали по мосту и повозки моей конторы с инструментом и плотниками, составлявшими постоянную артель. Путь был длинен, ехали мы долго по пыльным грунтовым дорогам под палящими лучами солнца и лишь к вечеру прибыли на постой в благоустроенный и хорошо обставленный дом помещика недалеко от Люблина. Хозяев дома не было, и мы с комфортом расположились в господской спальне. Бессонная предыдущая ночь, проведённая под опасностью обстрела, долгий утомительный путь в сильную жару и глубокие необычные впечатления вызвали сильную усталость, вследствие которой я так крепко спал, что, проснувшись поздно на другой день, долго не мог понять, где я нахожусь, тем более что окна спальни были закрыты плотными драпировками.
Как и в предыдущее время, погода стояла сухая, и потому тяжко было в пыль и жару объезжать работы на возводимой позиции и ходить пешком по строившимся укреплениям.
На новой позиции мы проработали всего несколько дней, как появились признаки, свидетельствовавшие о том, что фронт снова к нам приблизился. Впереди нас не только была слышна орудийная стрельба, но даже видны в голубом небе белые, как вата, клубки шрапнельных разрывов. Значит, передовая позиция была совсем близка. В один из жарких дней, стоявших в то время, я поехал в сторону выстрелов, чтобы посмотреть, что там делается. По дороге туда я проехал через местечко Ходель, которое сильно пострадало при первом осеннем наступлении противника. В нём от деревянных домов остались лишь ряды печей с насаженными на них трубами, а колокольня костёла у оконных проёмов всех ярусов имела выбоины от метких снарядов наших пушек. Через Ходель в этот момент как раз проходила артиллерия, и я зафиксировал фотоаппаратом её батареи на походе. С дальнейшим моим продвижением вперёд я слышал, как пушки стреляли всё громче, а разрывы шрапнели виднелись всё ближе. Не проехал я и восьми километров, как дорога меня привела как раз к штабу того генерала Люпова, с которым всего несколько дней мы расстались на предыдущей позиции. Он был уже здесь и только что принимал посланца из штаба армии, вручившего георгиевские кресты и медали солдатам его полка, отличившимся в предыдущих боях. Генерала Люпова вместе с награждёнными я тоже сфотографировал. Таким образом, с командиром боевой части у меня установилась непосредственная связь, и он обещал уведомить меня, когда состоится изменение в боевой обстановке.
Вследствие значительности удаления моего участка от управления и близости фронта такая связь была настоятельно необходима как некоторая гарантия от возможных случайностей. Тем более недавно мои офицеры и рабочие были свидетелями того, как мимо них проносились в тыл объятые паникой солдаты без сапог и обозные на лошадях с обрубленными постромками...
Удивительная вещь, что в этом случае человек старается первым делом сбросить сапоги. Мне рассказывал один офицер, что, попав в панику, он, как и все, немедленно сбросил с ног сапоги, хотя никогда в жизни не ходил босиком и так бежать ему было куда сложнее.
Ждать обещанного извещения мне пришлось недолго, и 7 июля мы снова были на колёсах, чтобы ехать на новую позицию близ местечка Любартов.
В этом городке мы остановились на ночлег в квартире местного нотариуса, уютно обставленной хорошей мебелью. [...]
Здесь нам пришлось пробыть всего две недели, и в ночь на 22 июля мы уже выехали в город Радин к месту расположения нашего управления. Отступавшие передовые части были к нам настолько близко, что у нас на глазах разъезды казаков сновали по полю и поджигали разбросанные по нему стога сена, в результате чего получалась большая своеобразная иллюминация в виде ярких костров, рассыпанных по всему видимому пространству. [...]
Я хорошо запомнил этот день, потому что это был день именин моей жены Марии Васильевны, и я её вспоминал всё время моего переезда.
В Радине, в занятом нашим управлением доме, я встретил после большого перерыва своих товарищей и в том числе своего начальника Архипенко.
Тут же стали подъезжать военные инженеры и офицеры, которые по приказанию начальства после отхода наших армий совершали взрывы фортов и укреплений крепостей Ивангорода и Варшавской крепости. Они все имели возбуждённо-растроенный вид от потрясающих зрелищ разрушения того, что сами созидали своими руками.
Вскоре я выехал в отпуск в Киев, где у родителей находилась моя жена с дочерью.
Свою семью я нашёл на даче под Киевом, в Святошине, в обществе всех её родных. Как всегда, меня встретили очень радушно, причём не только укладывали спать на лучшую постель с ватным одеялом и готовили к обеду особенно вкусные блюда, но и украсили веранду цветами и зеленью с надписью «Добро пожаловать».
Три дня, которые я имел право провести в кругу своей семьи, пролетели с невероятной быстротой, и 4 августа, провожаемый женой, которая при этом горько плакала, и её родственниками, я выехал через Брест-Литовск в Каменец-Литовск, куда мне предписано было явиться присланной телеграммой.
Вечером 5 августа я был в Брест-Литовске и, приехав с вокзала в крепость, обратился с просьбой о предоставлении мне экипажа для дальнейшего моего продвижения к начальнику инженеров крепости генералу Лидерсу. Он в это время прохаживался по площадке среди деревьев в центральной ограде и угрюмо молчал. Кругом ощущалась какая-то зловещая тишина. Наш фронт продолжал откатываться от Варшавы с чрезвычайной быстротой. Как я потом узнал, командующий нашей 4-й армией генерал Рагоза поразился, когда циркулем на карте убедился, что всего за два дня армия отступила на 80 вёрст!
Крепость Новогеоргиевск была окружена, а по примеру других крепостей в ту войну это угрожало ей падением.
В Брест-Литовске в качестве гарнизона были одни ополченцы. Почти все военные инженеры крепости находились на постройке полевых позиций. Значительная часть вооружения крепости была отправлена в действующую полевую армию. А самому Брест-Литовску предстояла скорая осада. Отсюда вполне понятно, почему мы с Лидерсом прогуливались молча.
Моя квартира в крепости была заполнена ящиками с моей обстановкой, которая была в них упакована ещё в начале войны, но так и не вывезена в тыл, так как тогда противника отогнали далеко на запад.
Я устроился ночевать у начальника искровой станции капитана Кастнера. Рано утром, когда я только что проснулся, он уже успел вернуться с радиостанции и, не будучи в состоянии от волнения и слёз произнести ни одного слова, молча подошёл к карте и на Новогеоргиевске поставил крест: крепость была сдана... Он показал мне полученную им последнюю прощальную радиограмму от гарнизона, заканчивавшуюся неразборчивыми от спешки знаками...
Выехав из крепости на предоставленном мне экипаже, я поздно вечером прибыл в Каменец-Литовск и разыскал в нём управление начальника инженеров 4-й армии, которое за неделю моего отсутствия отскочило от Варшавы на 200 километров!
Новую позицию мне было предложено укреплять у местечка Шерешёв, откуда ведёт своё начало речка Муховец и имеет там вид ручейка. Северный фланг моего участка примыкал к позиции, пролегавшей через знаменитую Беловежскую Пущу, в которой жили на свободе зубры.
Для рекогносцировки местности с целью выбора позиции мы с П. П. Архипенко приехали на машине в городок Шерешёв и зашли к священнику, проживавшему в хорошеньком домике среди сада с обилием зрелых плодов. У хозяина были две взрослые дочери и два сына. [...]
На другой день, когда я со своими офицерами прибыл в этот дом, чтобы немедленно приступить к работам, в нём уже никого из людей не было, кроме самого священника. Он при нас же сел в экипаж к выезжавшему в тыл своему соседу, взяв с собой в руки лишь маленький узелок, завязанный в носовой платок. Вся остальная обстановка квартиры осталась полностью на своих местах. Даже иконы продолжали висеть в углах комнат, на окнах трепетали беленькие занавески, а на этажерке лежал раскрытый томик стихов Надсона. Я со смущением расположился на ночь на одной из двух стоявших в комнате девичьих узких кроваток с тюлевыми накидками на подушках. [...]
Укреплять позицию у Шерешёва нам пришлось не более трёх дней, так как под давлением противника нас перебросили далее в тыл на позицию к востоку от речки Ясельды у деревни Смоляницы.
Одновременно с этим я получил специальное поручение: подорвать после отхода наших войск шоссе на участке между местечками Пружаны и Ружаны, проходившему по дамбе через огромное болото, шириною в 6 километров. Вдобавок в этом месте шоссе пересекалось речкой Ясельдой. Таким образом, разрушение шоссейной дороги должно было существенно помешать наступлению противника, так как обходных дорог не было, а болото было слишком велико. Для выполнения работ по подрыву дамбы в моё распоряжение были даны сапёры Сибирского батальона. Первым долгом мне нужно было раздобыть взрывчатые вещества, которых у меня никогда не было.
Несмотря на все принятые меры, мне удалось получить пироксилин только у командира 6-го сапёрного батальона генерала Бартоломия. Я его застал на крыльце своей халупы в гимнастёрке без пояса. Он был со мной исключительно предупредителен и отдал мне весь свой наличный запас взрывчатых веществ.
Прибывшие сапёры сразу начали отрывать в насыпи по обеим сторонам шоссе колодцы для помещения в них зарядов. А тем временем вдоль шоссе всё усиливался поток беженцев, поднявшихся со своих мест перед наступавшим противником. [...]
Преодолевая невероятные трудности, 18 августа в день, назначенный для разрушения дамбы, я пробирался к мосту через Ясельду, где было выбрано место для взрыва. Здесь уже были вырыты колодцы. В одном из них лежала мёртвая корова, нелепо задрав на спину свою голову. Сапёры закладывали в камеры заряды и прокладывали сеть из проводников, проверяя её исправность прибором. Я стоял на мосту, а мимо двигались подводы беженцев. В общей массе их проехал верхом казак, державший на руках чужого ребёнка, который доверчиво прижался к груди сурового всадника с бородой. Прошла девочка, ведущая за собой корову. По обочинам гнали овец, гусей и шли пешие. И снова непрерывная полоса телег и экипажей. Вдруг в небе над головой раздался резкий разрыв снарядов. Это немецкая артиллерия начала шрапнелью обстреливать беженцев. Смертоносный град хлестнул по болоту. Дикий многоголосый крик раздался по двигавшемуся людскому потоку, и всё бросилось вперёд, давя друг друга. Повозки цеплялись и переплетались колёсами, вконец застопоривая движение. За первым залпом шрапнели раздался второй, за ним третий и т. д. В болото справа и слева от шоссе после каждого разрыва снарядов дождём шлёпались шрапнельные пули. Так хотелось от опасности спрятаться под мостом, на котором я стоял. Но долг службы заставлял меня глушить эти чувства перед лицом солдат. И я восхищался, как в этом хаосе и шуме под угрозой смерти сапёры с невероятным спокойствием сноровисто выполняли своё кропотливое дело, сращивая проводники, проверяя сеть, закладывали снаряды и зарывали их землёй. Наконец, всё было готово к взрыву. Наступил вечер. Кругом на широком болоте во тьме пылали яркие костры из зажжённых казаками стогов сена. Проехали через мост в тыл их последние разъезды, предупредив нас, что за мостом больше наших войск не осталось. Было уже 10 часов вечера, а мимо нас всё продолжали двигаться беженцы. Сапёры зажгли мост, обложив его сеном и полив керосином. Мост запылал, прекратив возможность по нему перебираться. И всё-таки после затишья какая-то подвода на карьере прогромыхала по деревянной настилке моста, прорвавшись через сильное пламя.
Мы приготовились к взрыву, но какая-то корова продолжала равнодушно стоять вблизи заложенных снарядов и не обращала никакого внимания на наши попытки её отогнать.
Жутко было от сознания, что вся русская армия уже позади, а наша маленькая группа одна стоит перед лицом противника.
В этот момент мы в темноте услышали нерусскую речь на противоположном берегу узенькой речки Ясельды. Тогда я отдал приказ ко взрыву. Сапёр закрутил электрическую машинку, раздались глухие подземные взрывы, и земля дамбы поднялась на воздух. Задание было выполнено.
Поблагодарив сапёров, я отпустил их к своему батальону, а сам сел на свою лошадь и верхом в сопровождении денщика отправился догонять свою часть. [...]
После этого тяжёлая артиллерия противника только через шесть дней появилась перед нашими позициями.
Позицию у Смоляницы мы тоже укрепляли недолго, причём отступавшие войска настолько приблизились к нам, что я из окна своего дома, стоявшего на самой позиции, видел, как рядом с моими рабочими зарывались в землю роты отступавшей пехоты.
Зато от своего управления мы оторвались значительнее обычного и имели с ним очень слабую связь. Поэтому работали мы совершенно самостоятельно, научились действовать весьма оперативно и за какие-нибудь три-четыре дня успевали создавать для отступавших частей приличную позицию.
От берегов Ясельды у д. Смоляницы нас перебросили к городу Слониму, чтобы укреплять позицию на реке Щаре и канале. Наше управление в это время было уже в Минске, в котором, кроме штаба 4-й армии, в результате общего наступления очутились штабы ещё двух армий. «Свидание друзей», — с грустной иронией смеялся Архипенко. [...]
Под Слонимом, как и везде в этот период, мы проработали очень недолго, и уже 29 августа получили приказ приступить к укреплению Минских позиций к западу от городка Койданов.
Приехав на новое место, мы занялись подыскиванием себе жилища, для чего заехали в один из господских домов. Однако проживавший в нём помещик уверял нас, что в его доме для нас совсем не найдётся места. «В этом большом зале, — говорил он, — как видите, находится пальма, которую я выращивал уже сорок лет, и она так выросла, что я должен был для неё поднять потолок, и к нему подвесил каждый лист. Здесь должна поддерживаться определённая температура, не подходящая для вашей жизни. А других свободных комнат нет». Мы с удивлением смотрели на маньяка-помещика, который, не обращая внимания на приближение фронта, продолжал отдаваться выращиванию пальмы, и потому не решились поселиться по соседству с таким чудаком, а отправились ночевать в избу к простому крестьянину.
Но здесь нам не было житья от несметного количества мух. Однажды мы после обеда легли отдохнуть на своих походных кроватях. Мухи моментально до того облепили нас, что мы вместо сна вынуждены были непрестанно отмахиваться. Вдруг прапорщик Щетинин, агроном по образованию, доведённый мухами до остервенения, внезапно вскочил и крикнул денщику: «Шарафудинов! Седлай Ваську!» — «Рехнулся товарищ», — думали мы, с недоумением гладя на офицера. Вскочив на седло и не промолвив ни слова, он помчался прямо в лес, а через несколько минут возвратился, держа в руках грибы-мухоморы с яркими красными шляпками. Этот факт нас ещё больше убедил в потере Щетининым умственных способностей. А он нарезал грибы на кусочки, заварил их кипятком и, в блюдечках, обсыпав их сахаром, поставил на подоконниках. У нас на глазах мухи набросились на приготовленное кушанье и с остервенением стали его высасывать своими хоботками, пока не падали мёртвыми. Количество живых мух в избе заметно уменьшилось, и нам стало жить легче. Вот как нам помогло знание агронома! [...]
[73]
В сентябре 1915 года отступление наших армий Западного фронта окончилось, и, по-видимому, только потому, что немцы сами уже выдохлись и не могли больше наступать, иначе наши войска не могли бы оказывать никакого сопротивления. Артиллерия, не имея совершенно снарядов, превратилась в обоз. Количество штыков в корпусах сократилось до трёх-пяти тысяч. Я видел массовые подкрепления, приходившие на фронт, в которых солдаты были неплохо одеты, во всё новое, у них блестели алюминиевые котелки и не было видно ни одной винтовки. На фронте их вооружали одним гранатами и формировали роты «гренадер». А винтовки они должны были рассчитывать получать только в бою от убитых товарищей.
Фронт замер на месте, и началось его усиленное укрепление путём зарывания в землю. В результате были созданы такие мощные фортификационные полосы, прикрытые проволочными сетями, которые у немцев доходили до ста метров ширины, что уже до конца войны ни та, ни другая сторона не могла сдвинуть противника с места. В руках воюющих не оказалось технических боевых средств, способных пробить стоявшие перед ними бесконечные полосы мощных укреплений. Побеждала фортификация. Так было до появления нового оружия — английских танков, названных так, чтобы ввести противника в заблуждение, ибо на русском языке это слово обозначает — лохань.
29 сентября я получил приказание укреплять на Минской позиции участок её от р. Уссы до р. Немана через д. Кухтице.
В связи с этим я переселился в господский двор Кухтице, где проживала сама владелица имения княгиня Радзивилл. Это была маленькая старушонка в возрасте шестидесяти пяти лет. Её первым мужем был польский богатый граф Каменский, который оставил ей в наследство несколько богатых имений. Два из них были вблизи Минска. Её дочь была замужем за австрийским графом Чарторыйским, который служил в войсках наших противников. Вторым мужем княгини был князь Радзивилл, который состоял на службе в одном из кавалерийских полков русской гвардии и погиб в самом начале войны. Он был в возрасте 45 лет, т. е. значительно моложе своей жены. Княгиня Радзивилл была очень скупа и сварлива. Когда мне приходилось изредка попадать к ней на вечерний чай, то она угощала одним чёрным хлебом с польским сыром, представляющим собою солёный творог с тмином, и всё уверяла, что она разорена, что она совсем нищая. Она проводила большую часть времени у камина за плетением на клюшках кружев, а вокруг неё тогда располагались четыре японские курносые собачки, сопровождавшие её и во время прогулок. Она говорила, что изучает историю Французской революции и что у нас в России в результате войны обязательно будет революция; что во время революции совершаются страшные жестокости и что, может быть, вот этот её добродушный лакей Янек сам её повесит. Не знаю, полностью ли оправдался её прогноз относительно её судьбы, но революция действительно совершилась. [...]
Я здесь, в Кухтице, прожил до середины января, и когда пришёл к ней попрощаться, то она мне подарила бутылку шампанского в благодарность за полный порядок на работах. Я сказал, что разопью её в день нашей победы. «Не дождётесь, — ответила она, смеясь, — лучше выпейте сейчас». Она оказалась и в этом права. Я всё-таки не трогал бутылку до конца войны, а когда откупорил, то от долгого хранения в ней совсем не оказалось газа.
Моим руководителем и начальником продолжал оставаться полковник Пётр Петрович Архипенко, [74] который теперь назывался уже начальником инженеров 4-й армии. По обязанностям службы он нередко бывал у меня и осматривал работы по укреплению позиции. Однажды в октябре, проехав со мной по работам, он предложил мне отправиться в ним в расположенный поблизости от нас штаб 4-й армии. Я охотно согласился, и вскоре мы подъехали к прекрасному помещичьему дому в районе гор. Койданова, в котором квартировал тогда штаб. За всё время войны я ни разу в нём не был и никого там не знал, поэтому входил в дом с большим любопытством. Архипенко пошёл к своему непосредственному начальнику, генерал-квартирмейстеру Стайнову, а потом и меня ему представил, так как он, как я уже отмечал, неоднократно выражал желание меня повидать, и вот только теперь состоялась наша встреча. Стайнов, болгарин по происхождению, был невысокого роста, довольно плотный брюнет с небольшой бородкой. Он являлся одним из молодых генералов Генерального штаба. Внимательно глядя на меня, он любезно поговорил со мной, а потом пригласил нас обоих пообедать у них в штабе. «У нас сегодня обед с Куропаткиным», — сказал он нам на ухо. Оказывается, в штаб как раз прибыл тот генерал от инфантерии, генерал-адъютант А. Н. Куропаткин {58}, который был когда-то военным министром, а потом главнокомандующим русскими армиями во время Русско-японской войны, так неудачно закончившейся, причём в этом позоре была значительная доля вины и главнокомандующего.
Находясь «не у дел», Куропаткин, говорили, долго и тщетно просил дать ему возможность участвовать в текущей войне. И вот только теперь он получил возможность явиться в штаб 4-й армии, чтобы принять под командование входивший в её состав Гренадерский корпус.
Для обеда в зале был накрыт стол, как говорят, «покоем» (в виде буквы «П»). Посредине стола сели командующий армией генерал Рагоза и генерал Куропаткин. Мы с полковником Архипенко заняли места как раз против обоих генералов, и я стал внимательно их рассматривать. Генерал Рагоза перед этим командовал 25-м корпусом, входившим тоже в нашу армию. Это был человек в возрасте около 60 лет, довольно полный, совершенно седой с белой окладистой бородой. Про него говорили, что этим летом во время отступления армии состоялась его свадьба с только что окончившей курс институткой. Он был одет в гимнастёрку защитного цвета, которую в жару носил даже без пояса. Однажды в саду в таком виде его застал казак, прискакавший с донесением, и обратился к нему с вопросом: «Эй, борода! Скажи, где тут командующий армией?» «А это я и есть», — ответил Рагоза к удивлению казака.
Сидевший за столом справа от него генерал Куропаткин, по-видимому, имел уже около 70 лет. Это был полный и потому казавшийся невысоким человек. Он тоже был сед, но бородка у него была небольшая, клинышком. Обращали на себя внимание его глаза, которые представляли собою такие узенькие щёлочки, что собственно глаз почти совсем не было видно (говорят, что это признак сильной воли). Сидя за столом, он с улыбкой поводил своими щёлочками по рядам сидевших вокруг офицеров и непрестанно повторял: «Какая молодёжь!». И действительно, ему, привыкшему в Маньчжурии видеть себя в окружении таких маститых старцев, как генералы Линевич {59}, Бильдерлинг {60}, Каульбарс {61} и другие, здесь, в штабе, все казались молодыми людьми, так как не только генерал-квартирмейстер Стайнов, но и дежурный генерал и другие были молоды для своих обязанностей.
Конечно, далеко не всё содержание разговоров Куропаткина со своими соседями мне было слышно, но хорошо помню, как по какому-то поводу он сказал: «Да, слово «терпение» было проклято со времён Маньчжурии». Несомненно, что он вспомнил, как в начале войны с Японией в ответ на обращение к нему по поводу предстоящих событий он ответил: «Терпение, терпение и терпение!». С тех пор это слово было связано с его личностью надолго. Вставая из-за стола, я не предполагал, что мне придётся вновь встретиться с генералом Куропаткиным, и притом в более тесной обстановке.
В начале декабря ко мне приехала из Киева жена. Проезд женщинам на фронт из Минска был воспрещён. Но в том же поезде случайно ехала домой княгиня Радзивилл, которая по моей просьбе назвала проверявшему документы жандарму мою жену своей прислугой, и тот не воспрепятствовал её проезду.
Жена у меня прогостила около двух недель. [...]
Перед Рождеством (15 декабря) я получил отпуск сроком на месяц и вместе с женой выехал в Киев. Там мы провели в доме её родителей с неделю, и я выехал к моей семье в Астрахань, где я не был с 1906 года, т. е. десять лет. Со мной случилось [75] то, что нередко бывает со многими мужьями: семья жены им делается ближе, чем семья своих родителей.
Мы ехали по железной дороге через Москву, Саратов в мягком вагоне второго класса скорым поездом, делая по 800 вёрст в сутки. Поэтому на другой день после выезда были в Москве, на третий — в Саратове, а на четвёртый — в Астрахани. Моя мать здесь жила в Больших Исадах (базаре) на втором этаже, а под нами находился ресторан, из которого нам по вечерам приносили изрядное количество вкусного шашлыка. Муж моей сестры в это время был хозяином одного клуба, в котором он в нашу честь устроил роскошный обед на всю большую компанию моих родственников. После Нового года мы выехали с таким же комфортом обратно в Киев, а 15-го января я возвратился в Минск на службу.
Здесь за время мего отсутствия произошли большие перемены. Нашему управлению было поручено укреплять вторую полосу войсковой позиции, находившуюся непосредственно за передовой линией, и подчинённые мне офицеры с сапёрами и плотниками уже были на месте. Я выехал на другой же день одиночным порядком и, заблудившись, к вечеру попал вместо пункта назначения в местечко Снов, в штаб 6-го сапёрного батальона, который в мирное время стоял в Киеве. Меня офицеры радушно приняли и напоили чаем, после которого ко мне подошёл один из офицеров и сказал: «А мы с вами знакомы: я, будучи юнкером, бывал в Брест-Литовске у артиллерийского офицера Устимовича, где встречал и вас». Действительно, это так и было. Он теперь был уже женат на своячнице Устимовича, а тогда был её женихом. Это у меня была с ним не последняя случайная встреча, так как я с ним впоследствии неожиданно встречался ещё не один раз.
На другой день я нашёл своих офицеров в районе Гренадерского корпуса. Они временно поместились в землянке, служившей офицерским собранием полка. Отгородившись от остального помещения столовой полотнищами палаток, мы спали на походных кроватях. Скоро нам предложили переселиться на 3—5 дней во вновь построенную землянку командира полка, а тем временем мы должны были соорудить своё жилище. Я решил строить не землянку, а барак, и вот за 10 дней к 31 января был возведён хорошенький домик, обшитый внутри тёсом, а снаружи — расколотыми еловыми жердями и отделанный берёзой. В нём была одна общая комната как столовая и четыре комнаты на каждого офицера. Стены внутри были заполнены глиной с хвойными ветвями. Как только потолок был подшит, а крыша ещё не покрыта, мы в него вселились, затопив только что сложенные, ещё мокрые печи, так как на дворе стоял порядочный мороз. В новом доме всё было насквозь проморожено, и потому от тепла печей на нас полились и с потолка, и от стен целые потоки, поэтому мы были вынуждены повесить над собой палаточное полотнище, чтобы не вымокнуть. В таких условиях мы жили, пока от усиленной топки печей стены достаточно высохли.
Для сапёрной роты, а также для офицеров ополченской дружины были построены хорошие обширные землянки. Тем временем велись работы по укреплению позиции, которая располагалась на расстоянии около одного километра от передовой линии. Нередко противник обстреливал нас артиллерийским огнём, если мы пытались вести работы днём.
Составленный мною проект укрепления позиции мне пришлось докладывать лично генералу Куропаткину, потому что он в это время продолжал командовать Гренадерским корпусом, в районе которого строилась эта позиция. Таким образом произошла моя вторая встреча с этим всем известным генералом.
Штаб Гренадерского корпуса, как и большинство штабов на фронте, был расположен тоже в господском дворе, поблизоти от деревни Черняхово. Когда я прибыл туда, то начальник штаба корпуса, получив разрешение у Куропаткина, поднялся со мной к нему наверх по лестнице в комнату второго этажа и представил меня ему. Развернув карту с нанесённым на ней проектом новой позиции, я доложил Куропаткину, почему отказался от проекта, ранее составленного при штабе корпуса.
«Давайте посмотрим», — сказал Куропаткин и, взяв в руки карандаш, стал им обводить каждый окопчик. Надо иметь в виду, что при масштабе карты две версты в одном дюйме ротный окоп имел в плане протяжение не более четырёх миллиметров; тем не менее Куропаткин требовал объяснения про каждый окоп, почему он располагался именно на данном месте и чем объясняется направление каждого из его фасов. Затем он сравнивал его с положением окопа на штабном проекте. «Значит, у вас окоп так расположен, — приговаривал он, — а посмотрим, как у нас? Да, у вас это лучше. Давайте следующий окоп посмотрим». И так он кропотливо продолжал проверять каждый окоп по всей длине позиции.
Я смотрел со стороны на это занятие Куопаткина и вспомнил, как его упрекали за мелочность в деятельности, из-за которой он пропускал существенные вещи; как в Русско-японскую войну он пытался командовать каждой ротой и не замечал крупных событий. «Значит, правду говорили о нём то, что я слышал», — подумал я.
В это время в кабинет вошёл генерал-лейтенант из управления военных сообщений при Ставке верховного главнокомандующего и доложил Куропаткину о том, что у него имеется срочное дело. «Хорошо, — ответил ему Куропаткин, — вот капитан нам докладывает проект позиции, посидите пока, может быть, и вам будет интересно послушать». «Ваше Высокопревосходительство, — возразил генерал из Ставки, — я очень тороплюсь, и у меня нет времени». — «Или я вам нужен, — резко заговорил Куропаткин, — и тогда вы можете меня подождать, или я вам не нужен, и тогда вы можете уезжать!» — «Слушаюсь, Ваше Высокопревосходительство», — смирился генерал. «Ну вот и прекрасно», — примирительно сказал Куропаткин и предложил мне продолжать свой доклад.
Так обводя своим карандашом один окопчик за другим, Куропаткин прошёлся по карте по всей позиции. Потом он обратил внимание на то, что в восьми верстах к востоку на карте намечена ещё одна укреплённая позиция. «А это что такое?» — спросил он меня. «Следующая тыловая позиция», — ответил я. «Почему же так близко?» — «Согласно последним установкам тыловую позицию следует располагать в восьми верстах из тех соображений, чтобы её артиллерия могла поддержать огнём [76] впереди расположенную позицию». «Если солдат побежит с позиции, — повысив голос, заговорил Куропаткин, — то нужно дать время ему опомниться. А для этого нужно не меньше 25 вёрст. А вашу позицию он пробежит мимо и не заметит». Я замолчал. «Так вам нужно, чтобы я подписал ваш проект?» — спросил Куропаткин. «Так точно, Ваше Высокопревосходительство». И, обмакнув перо в чернильницу, он написал на карте: «Утверждаю. Генерал-адъютант Куропаткин».
В это время пришли доложить о том, что обед готов. «Вот и прекрасно», — отозвался генерал, поднимаясь из-за стола. «А как вы устроились?» — обратился он ко мне. Я доложил, как мы расположились.
«Пойдёмте пообедаем», — сказал он, обняв меня за талию. «Мы с вами ещё поработаем, наш юный друг! Отпутите себе бороду: она вам пойдёт», — продолжал он, внимательно рассматривая меня.
«Сегодня счастливый день», — шепнул мне на ухо начальник штаба корпуса, когда мы спускались вниз по лестнице, намекая, по-видимому, на то, что не так часто заканчиваются благополучно подобные доклады. Пожелание Куропаткина совместно поработать в действительности не сбылось, так как в апреле я надолго заболел и вышел из строя, а он тем временем получил высокое назначение на должность главнокомандующего Северо-Западным фронтом.
А бороду я отпустил только через 25 лет, когда в 1941 году, во время Великой Отечественной войны, будучи призван в Красную Армию в тяжёлые дни октября, должен был со своей частью оставлять Москву, направляясь в глубокий тыл, и потому в знак печали и ради «удобства» перестал бриться.
Офицеры штаба Гренадерского корпуса обедали в том же здании внизу, причём было накрыто два стола человек на сорок. На конце одного стола занял место генерал Куропаткин. Слева от себя на краю стола он посадил меня как своего гостя, а против меня сел начальник его штаба.
На столах на закуску была подана свежая редиска с салатом из имения самого Куропаткина, и он усиленно ими угощал всех. Надо вспомнить, что на дворе стоял конец января! Как радушный хозяин он в течение всего обеда поддерживал общий разговор.
Карта с нанесённой на ней позицией и подписью «генерал-адъютант Куропаткин» хранилась у меня прмерно до 1930 года, когда её увидел один из моих товарищей, который тогда же убедил меня в том, что такую «реликвию» иметь у себя опасно, я её тотчас же сжёг.
Пребывание Куропаткина на посту командующего корпусом принесло Гренадерскому корпусу большую пользу. Его организаторские способности, методичность и огромный боевой опыт сделали своё дело.
Он ежедневно рано утром на автомобиле подъезжал возможно ближе к переднему краю и в сопровождении помощника корпусного инженера полковника Турчина и других лиц обходил передовые окопы каждого пехотного полка по очереди. «Вот храбрый и ничего не боится! — говорил про него Турчин. — Едет себе на машине чуть не в самый окоп!» Невольно вспоминается по описанию Немировича-Данченко, как Куропаткин в Русско-турецкую войну, тогда в должности начальника штаба дивизии у генерала Скобелева {62}, будучи «самым блестящим капитаном Генерального штаба», проводил ночь вместе со своим храбрейшим начальником в только что захваченном у турок укреплении, находившемся в ближайшем расстоянии от противника.
Возвращаясь из окопов в свой штаб, Куропаткин проверял учение полков, стоявших по деревням в резерве, заезжая в кухни, пробовал пищу.
И после «великого» отступления из-под Варшавы, в результате которого в Гренадерском корпусе насчитывалось не более 3000 штыков, а сам корпус имел очень печальный внешний вид и славу, теперь под руководством Куропаткина, получив внушительное подкрепление людьми и оружием, он являлся уже совсем иным. Даже районы расквартирования свидетельствовали об этом. Когда приходилось проезжать в этих местах, то наблюдался не только порядок в деревнях, но и все дороги были расчищены и красиво окаймлены сплошными рядами ёлочек.
Левый фланг занимаемой Гренадерским корпусом позиции примыкал к железной дороге вблизи станции Крошин. В один из первых дней по прибытии на работу я со своими сапёрными офицерами и двумя ротами ополченцев прибыл сюда, чтобы выбрать место и начать работы по возведению окопов. Но едва мы появились на открытой для противника высоте, как послышалось рассекающее воздух приближение снаряда, и рядом раздались два оглушающих разрыва гранат. Мы быстро юркнули в ближайшие ходы сообщения, а роты отвели в место, укрытое от взоров противника. Это был наш первый обстрел противником и ясным знаком того, что в этом пункте нельзя было работать днём. После этого почти ежедневно я получал донесения от своего помощника на правом фланге позиции об обстреле его работ артиллерией противника.
Я со своими офицерами устроился по-походному уютно в своём хорошеньком домике в лесу, и хотя до первой линии было не более одного километра, обстановка сложилась такая спокойная, что мы жили также, как и в глубоком тылу.
Проходя по траншеям, занятым нашими войсками, я знакомился с окопной жизнью пехоты, видел и сфотографировал часового, стоявшего у бруствера, солдат, находившихся в подбрустверном блиндаже, таком миниатюрном, что они помещались только вдвоём, причём, сидя, упирались головой в перекрытие. Вход в этот блиндаж был так мал, что мог заслоняться ставней от обычного деревянного домика. Но и в этом теснейшем помещении солдаты ухитрились для обогревания сложить какой-то очажок из нескольких кирпичей, так как стояла зима. [...]
В том же лесу по соседству с нами были расположены примитивные землянки, в которых находились роты пехотного полка, состоявшего в резерве. Они сменяли полки, стоявшие на позиции, через каждые две недели.
Обычно кругом стояла полная тишина, и лишь изредка где-то совсем рядом внезапный резкий удар пушки, потрясавший стены нашего домика, заставлял невольно вздрагивать и выругаться про себя. Это стоявшее рядом и приспособленное для стрельбы по воздушным целям 3-дюймовое орудие било по налетевшему самолёту. Впрочем, они [77] появлялись нечасто, летали в одиночку на высоте полторы-две тысячи метров. Однажды я, направляясь на свои работы, поехал по одной дороге; а когда возвращался обратно, то на дороге валялись две убитые лошади, запряжённые в походную кухню. Это были первые и единственные жертвы авиации противника, которые мне пришлось увидеть.
Мне редко приходилось по делам службы бывать в штабе Гренадерского корпуса, расположенном в 4—5 километрах от передовой линии. Там же находился и корпусной инженер генерал Томиловский со своими офицерами. Когда я служил в Киеве в 4-м понтонном батальоне, он был командиром соседнего, 5-го понтонного батальона, а теперь мы снова с ним встретились. Роты его батальона находились на работах при дивизиях, его помощник полковник Турчин, как сказано выше, сопровождал командира корпуса генерала Куропаткина при его ежедневных утренних обходах передовых пехотных окопов, а сам Томиловский, оставаясь не у дел, от нечего делать целые дни проводил за раскладыванием карточного пасьянса, за которым я обычно его и заставал, когда приезжал в штаб корпуса.
Время было зимнее, земля была сильно промёрзшая, и поэтому окопные работы выполнялись медленно. Особенно трудно было забивать колья для проволочных сетей. Настроение улучшилось лишь с приближением весны.
В марте в соседних землянках резерва расположился польский легион, который к этому времени был сформирован в подтверждение того обещания русского правительства, что Польша после войны получит самостоятельность. В этой новой национальной части команды подавались на польском языке, солдаты имели подтянутый вид и пели свои песни.
В связи с наступлением весны земля кругом землянок оттаяла, у входов в них поляки устроили площдки, усыпанные песком и нарядно украшенные рисунками из камушков, ветвей и других подручных материалов.
Во всём этом ощущались признаки своей особой культуры.
В первый же день прибытия легиона в наш лес командир части со своим адъютантом при оружии и в орденах явился с официальным визитом ко мне как к старшему начальнику на месте. Я, конечно, тотчас же ответил ему визитом, и с этого момента у нас начались дружественно-соседские отношения.
Если внешнй вид легиона производил благоприятное впечатление, то в отношении дисциплины в нём было не так благополучно, о чём свидетельствует следующий случай.
Польскому легиону было поручено проложить грунтовую дорогу от железнодорожной станции к штабу корпуса в деревне Черняхово. Для технического руководства мне было приказано выделить сапёров во главе с фельдфебелем. Однако назначенные солаты легиона отказались работать, заявив, что они поступали на службу, чтобы «воевать, а не дороги устраивать». А когда фельдфебель сапёр пытался понудить их работать, то один из поляков замахнулся на него лопатой. Сапёры доложили об этом инциденте мне, я о том же сообщил команиру легиона с предупреждением, что больше не буду давать сапёров на дорогу.
Вслед за тем ко мне в полной форме явился командир легиона с адъютантом, чтобы принести официальное извинение за своих подчинённых. А потом вызвал виновного, заставил его извиниться перед фельдфебелем, причём так озверел, что, схватив солдата за воротник, стал трясти его изо всех сил, громко ругаясь по-польски. Мне была так неприятна эта гнусная картина, что я поспешил её немедленно прекратить. После того работы на дороге были возобновлены и закончены успешно.
В том же году Пасха наступила 13 апреля. В Польском легионе было решено отпраздновать этот день. Вместе с другими на празднование пригласили меня. С офицерами, прибывшими в автомобилях из штаба корпуса, на праздник приехали также и дамы. Праздник начался богослужением на открытом воздухе в лесу. Затем офицеры пошли в нам известную большую землянку 3 столовую — на обед, который был исключительно роскошен, несмотря на военное время. Тут были только что доставленные прямо из Москвы свежая осетрина, зернистая икра, чудесные торты и большое количество замечательных вин, хотя в течение всей войны существовал строгий запрет на торговлю ими.
После сытного обеда и выпитого вина я с другими офицерами пошёл смотреть спектакль, поставленный на открытом воздухе. Хотя светило солнце, но день был прохладный (ведь стоял лишь апрель месяц). А я был в одном кителе, потому что не хотелось надевать зимнюю бекешу в присутствии дам, в обществе которых мы находились. В таком виде я пробыл несколько часов. А на другой день, 14 апреля, я почувствовал недомогание и боль в левом боку. Измерение температуры показало 37,8°.
В этот день приехал к нам из нашего управления мой офицер, милейший Щетинин, и привёз с собой виноградного вина. [...]
Мои офицеры засели в общей комнате за столом, на котором стояло вино, граммофон (всё тот же из Любартова!) заливался чудесной арией «Страстью и негою сердце трепещет», а в своей комнатке я лежал на походной койке: у меня начиналась серьёзная болезнь. Прибывший на другой день по моему приглашению врач из польского легиона осмотрел меня и в связи с жалобой на боль в боку определил, что болит селезёнка и что у меня — малярия, от которой и стал меня лечить. Между прочим, он прислал мне с денщиком полстакана лакричного порошка, который, по словам денщика, я должен был съесть. Я понял это указание буквально и, несмотря на противный вкус, жевал порошок и, давясь, глотал его, а потом уже запил водой.
На следующий день температура у меня повысилась. Меня навестил уже другой врач из легиона, так как первый уехал, и, побеседовав со мной, удалился.
На третий день температура стала ещё выше. Снова был у меня врач с визитом и, не осмотрев меня, после беседы ушёл. А в это время пришёл приказ перекинуть вверенную мне организацию на новое место. Мои офицеры уехали вместе с сапёрами и ополченцами, а я со своим денщиком остался один лежать в своём домике в лесу.
Так продолжалось целую неделю. Температура дошла до 39°, и когда снова пришёл врач, то я [78] сказал ему: «А может быть, у меня не малярия, а другая болезнь?» — «А я не знаю, — ответил он, — мне сказал предыдущий врач, что у вас малярия, я так и считал&rquo;. — «Так, может быть, мне лучше лечь в госпиталь?» — «Да, я сам хотел предложить вам отправиться в дивизионный лазарет». «Ну, уж я тогда предпочту ехать прямо в Минск», — сказал я и попросил по телефону штаб корпуса прислать мне автомобиль. Мне любезно была предоставлена легковая машина, на которой меня доставил на станцию один из случайно прибывших моих прапорщиков. В купе первого класса к ночи я приехал в Минск и явился в медицинский пункт при вокзале с просьбой направить меня в госпиталь. Сначала дежурный врач без бумажки от учреждения не хотел выполнить моего желания, но, убедившись в наличии у меня высокой температуры, отправил меня в госпиталь великой княгини Марии Павловны, считавшийся лучшим в Минске.
Госпиталь был расположен в помещении коммерческого училища, и хотя был предназначен для раненых, однако таковых в наличии почти не было, и меня приняли без всяких затруднений. Симпатичнейший дежурный врач — грузин с пышной шевелюрой — после осмотра определил у меня ксудативный плеврит. [...]
[74]
Я пробыл в Дворянском госпитале всего две недели, однако за это время стал свидетелем двух событий. Во-первых, при мне стали поступать первые раненые в знаменитом Брусиловском наступлении, начавшемся 22 мая. Несмотря на ранения, офицеры, участники прорыва, были в сильно приподнятом настроении от победного продвижения вперёд и своим восторгом заражали нас. Во-вторых, при мне госпиталь посетила вдова Александра III императрица Мария Фёдоровна.
При её появлении в госпитале все ходячие больные были выстроены в ряд, она протягивала каждому свою крохотную ручку, к которой они прикладывались. «Вы были больны? — спросила она меня при совершении этой церемонии, с трудом выговаривая слова. — А теперь поправились?» Подобные вопросы она задавала каждому из представлявшихся. Она была очень маленького роста и, несмотря на пожилой возраст, кожа на её лице была гладкой и не имела никаких морщин, производя впечатление живой маски. Говорили, что это было достигнуто специальной косметической операцией, произведённой в Париже. «О эти проклятые немцы!», — воскликнула она в ответ на слова одного из офицеров, потрясая своим маленьким кулачком. Сама она была родом из Дании, не дружившей с немцами Германии.
Затем в её присутствии был устроен концерт, на котором выступал Собинов {63} в форме прапорщика, спевший романс «Дитя, не тянися весной за розой».
После концерта на открытой веранде был организован чай для гостей. Потом императрица в окружении лечащихся офицеров была снята фотографом. При посещении Марии Фёдоровны в госпитале присутствовало много роскошно одетых дам и мужчин из дворян во главе с их предводителем — Безаном, с супругой.
На первой же медицинской комиссии я попросился, чтобы меня перевели в санаторий, находившийся под Киевом, в Святошине, где родители жены сняли дачу для всей своей большой семьи. Несмотря на то что этот санаторий был предназначен специально для нервнобольных, моя просьба была уважена, и меня направили туда для лечения. Там я пользовался очень большой свободой, проводя полностью все дни на даче в кругу своей семьи и являясь в санаторий поздно вечером только для ночлега и утреннего завтрака.
Самочувствие моё было приличным, и потому всякий раз при прохождении медицинской комиссии, проводившейся через каждые три недели, я ожидал направления на фронт. Однако в груди у меня, постоянно что-то находили и потому оставляли продолжать лечение.
Наконец через три месяца пребывания в санатории в начале сентября, когда я считал, что теперь-то я окончательно здоров, врачи сказали мне, что они отправляют меня «отполироваться» на южный берег Крыма.
Мне никогда до того не приходилось бывать в этом благословенном краю, о котором я слышал так много чудесного, и потому решение врачебной комиссии было принято мною с непередаваемым восторгом. И вот 14 сентября 1916 года в купе второго класса скорого поезда я выехал из Киева на юг. По удивительному совпадению туда же в этом же поезде выехал и мой начальник полковник Архипенко со своей семьёй после операций аппендицита, произведённых почти одновременно в Москве ему и его сыну.
В Симферополе распределительная медицинская комиссия ошибочно поставила мне диагноз «хроническое воспаление лёгких», а не плеврит, чем сильно удручила меня, назначив пребывание в Ялте.
Вместе с семьёй Архипенко, имевшего сына и дочку, на одном вместительном экипаже, запряжённом четвёркой лошадей в ряд, из Симферополя через перевал Чатырдаг мы отправились часов в 10 утра к южному побережью. По пути проезжая лесом и постепенно поднимаясь всё выше и выше, мы испытывали на себе такое похолодание, что вынуждены были надеть шинели. После остановки у перевала Чатырдаг, зафиксировав этот момент на фотографии, мы начали спуск с горы и одновременно ощущали заметное потепление. А когда подъехали к Алуште, к самому морю, то, несмотря на наступивший вечер, по всему, и особенно по загорелому виду и лёгкой одежде отдыхающих, увидели, что они только что пережили очень жаркий день. В это время в Симферополе была осенняя моросящая погода, и потому у нас был вид людей, прибывших с севера.
Я стоял у самой кромки зеркально-гладкой поверхности моря и с затаённым дыханием впервые ощущал необъятный простор раскинувшейся передо мной водной стихии...
Далее дорога причудливо вилась по гористому побережью, настолько изменяя своё направление, подчиняясь очертаниям местности, что приходилось двигаться то вперёд, то назад, и потому гора Медведь оказывалась то слева, а то и справа от нас.
Семья Архипенко высадилась в Гурзуфе, а я в том же экипаже поехал в Ялту, куда прибыл только в одиннадцать часов вечера, когда было уже совсем темно.
В гостинице, расположенной вблизи порта, я занял номер и сразу лёг спать. На другой день утром, когда я проснулся после крепкого сна, в комнате было светло. [75] Быстро сообразив, где я нахожусь, я поспешил к окну, отдёрнув занавеску, и невольно ахнул перед открывшимся видом. Всё кругом было насыщено солнечным светом, который непривычен нам, жителям севера. Особенно меня поразила яркая синева моря, причём даже у самого берега, как будто в нём была растворена краска бирюзового цвета. Чтобы убедиться в этом, я, не умываясь, спешно оделся, прицепив по обычаю шашку и выйдя из гостиницы, устремился к самой воде. Она была прозрачна и действительно имела голубоватый оттенок.
Возвратившись в гостиницу, я после завтрака отправился к воинскому начальнику. Там мне сказали, что в настоящее время в ялтинских санаториях мест не имеется и предложили подождать. После недельного проживания в гостинице я вновь отправился к воинскому начальнику и мне вновь ответили, что в санаториях мест нет, но порекомендовали обратиться в санаторий, находящийся в Кореизе и содержавшийся на средства князя Юсупова. [...]
Санаторий размещался в парке роскошного крымского имения князя Ф. Ф. Юсупова — графа Сумарокова-Эльстон, одного из самых богатых людей России. Его называли «золотым мешком» и говорили, что многие из великих князей были у него в долгу. Ему принадлежало чуть-ли не более шестидесяти имений в различных частях России, для управления которыми существовала собственная структура с целой системой хозяйственной и финансовой администрации. Полная фамилия князя составилась в результате брачных союзов: господин Эльстон женился на последней в роде графине Сумароковой, поэтому к его фамилии была присоединена фамилия жены. Тогдашний хозяин Кореиза граф Сумароков-Эльстон был женат на княгине З. Н. Юсуповой, являвшейся тоже последней в роде, и потому её фамилия удлинила фамилию её мужа.
Юсупов во время войны занимал высокий пост московского генерал-губернатора. В далёком прошлом на этом месте был популярный генерал М. Д. Скобелев, на котором его застигла внезапная смерть. Позднее, в 1905 году, в этой должности был убит от рук революционеров великий князь Сергей Александрович. За допущение во время войны в Москве погромов немцев Юсупов был снят со своего поста и во время моего пребывании в санатории он был «не у дел» и им занималась прокуратура.
Он был высокого роста, плотного телосложения, держался напыщенно, уподобляясь индюку. В общих разговорах мало принимал участие, и только один раз пришлось наблюдать, как он с другим генералом серьёзно обсуждал вопрос... о разведении кур. И забавно было видеть, как эти два важных генерала рассуждали о сельскохозяйственном деле, обнаруживая в нём свои наивные познания.
Его супруга Зинаида Николаевна, урождённая княгиня Юсупова, в своём обращении к раненым проявляла много сердечности. Она знала состояние здоровья всех тяжело больных, находившихся на излечении в их госпитале, развёрнутом в Петроградском дворце, а в Кореиз ей ежедневно присылали телеграммы с указанием их температуры. Когда при мне в санатории появился трудно больной генерал, начальник штаба 7-го корпуса, то княгиня всегда с утра интересовалась его здоровьем и лично заботилась о вызове врача-специалиста из Ялты.
Старшии сын Юсуповых, бывший офицер кавалергардскогр полка, был убит на дуэли. Эта потеря стала причиной столь сильного нервного потрясения его матери, что у неё постоянно тряслась голова. Второй сын Юсуповых Феликс Феликсович в то время в возрасте двадцати одного года учился в специальном классе Пажеского кадетского корпуса. Несерьёзное отношение к учению лишало его возможности добиться производства в офицеры, поэтому мы его видели ещё в форме пажа. Он был уже женат на княгине Ирине Александровне, имевшей титул её высочества, так как она была дочерью великого князя Александра Михайловича и сестры Николая II великой княгини Ксении Александровны, следовательно приходилась по матери родной племянницей царя, Ей тогда было двадцать лет. Она была очень миловидна и чрезвычайно застенчива. При случайных встречах в парке она всегда старалась скрыться, а находясь в обществе с кем-либо из офицеров, она никогда первой не начинала разговора, чем ставила их в большое затруднение, ибо согласно придворному этикету рядовые люди не имели права сами начинать разговор с высочайшими особами, и, лишь зная Ирину Александровну, мы нарушали установленное правило, чтобы не играть в молчанку. Впрочем, нахождение высочайших особ на курорте в Ялте обычно освобождало их от соблюдения стеснительного этикета.
У молодых Юсуповых была маленькая дочь тоже по имени Ирина. В момент моего появления в Кореизе никого из Юсуповых на месте не было. Их имение под названием Кореиз представляло собой обширный парк, простиравшийся от деревни того же названия, расположенной от верхней дороги вниз по склону к самому морю, и засаженный всевозможными тропическими растениями. Здесь были и пальмы, и кипарисы, и лавр, и другие виды южной экзотики, создававшие декорации необычайной красоты. Воздух был насыщен ароматом местной сосны, которая своим узловатым извилистым стволом нисколько не походила на своих удивительно прямоствольных родичей севера. По парку во всех направлениях извивались широкие дорожки и аллеи, усыпанные мелким гравием, привозимым из района Коктебеля. Среди парка на открытой площадке с видом на море стоял прекрасный дворец Юсуповых, сооружённый архитектором Красновым {64}, о котором говорили, что он хотя и не имел высшего специального образования, но был талантлив и быстро вошёл в моду. Им были возведены многие выдающиеся здания в Ялте, в том числе и дворец Николая II в Ливадии.
В парке, недалеко от дворца Юсуповых, один из их управляющих самочинно построил для своего проживания прекрасный дом в два этажа. За это своеволие управляющий был уволен, а в построенном им доме был организован наш санаторий.
Я был помещён в огромной застеклённой веранде с открытым видом на море вместе с находящимся на излечении военным врачом. Всего в санатории нас, больных офицеров, было двадцать человек. Для медицинского обслуживания имелся врач (сам больной туберкулёзом) и две сестры милосердия. Никаких физиотерапевтических процедур, кроме соляриума, не было организовано. Большинство находящихся в санатории страдало болезнями лёгких и лечилось воздухом, солнцем и усиленным питанием. В жаркое время купались в море на собственном просторном пляже, украшенном прекрасно оформленным зданием купальни, а также бронзовой статуей русалки с ребёнком, выходящей из воды, и скульптурной группой фонтана работы знаменитого Антокольского {65}.
Большую часть времени мы проводили в прогулках по парку. Погода всё время стояла неизменно солнечная, температура была умеренно тёплая, недаром этот период времени называли «бархатным сезоном».
В начале октября в Кореиз прибыли Юсуповы и поселились: старики во дворце, а молодые — наверху, в так называемой «Даче Морозова». На горе был поднят флаг с гербом Юсуповых. В это время по соседству в Ай-Тодоре жила тёща младшего Юсупова великая княгиня Ксения Александровна (сестра Николая II) со своим многочисленным семейством. Словом, в этом районе сосредоточилась большая группа царских родственников. С приездом Юсуповых началось приглашение по воскресным дням к их обеду во дворце по очереди двух офицеров из состоявших в санатории. Как старший по чину, я со своим товарищем попал к ним первым. В обширной и роскошно обставленной столовой мы с ним сидели за небольшим столом, накрытом на четверых, вместе с Юсуповыми. Слева от меня сидел хозяин, а справа — хозяйка. Перед прибором Юсупова стояла бутылка его любимого вина из собственных погребов. За обедом велась непринуждённая беседа преимущественно с хозяйкой, сам Юсупов больше молчал.
Санаторий при дворце Юсуповых в Кореизе. В центре сидит княгиня
З. Н. Юсупова,
справа сидит Ирина Александровна, стоит третий справа
Ф. Ф. Юсупов (мл.).
Октябрь 1916 г.
11 октября З. Н. Юсупова была именинницей, и мне, как старшему, пришлось поднести букет цветов от лица [76] всех офицеров, явившихся для поздравления. Мы все были приглашены к вечернему чаю, на который собрались их близкие родственники из Ай-Тодора. Сначала мы были в гостиной, обставленной диванами и мягкой мебелью, потом направились в столовую. Для этого пришлось проходить по небольшому коридору с зеркальным стеклом во всю стену, открывавшим вид на море. Дальше у нас на пути в тёмном месте была одна ступенька и, чтобы гости не спотыкались на ней, сам хозяин должен был стоять здесь и предупреждать каждого проходившего. Вот какие неприятные ошибки допускают иногда даже известные архитекторы в сооружениях высокого назначения.
За стол я, как почётный гость — представитель офицеров санатория, был посажен справа от хозяики, а справа от меня сидела великая княгиня Ксения Александровна. Большой круглый стол, накрытый к чаю, был украшен прекрасным сервизом, подарком императрицы с прибором ножей, вилок и ложек из чистого золота. Вазы были наполнены лучшими сортами варенья. В огромной корзине посредине стола красовались чудесные плоды винограда, персиков и груш из собственных садов Юсупова. Эта корзина потом была прислана к нам в санаторий и попала на мою фотографическую карточку. Кроме семейства Юсуповых, великой княгини и нас, офицеров из санатория, за чаем сидел лишь один генерал, состоявший лично при её особе. За столом велись беседы на разные темы преимущественно со своими соседями.
Как раз в это время в Государственной думе шла резкая критика деятельности правительства и известный депутат П. Н. Милюков {66} произнёс свою знаменитую речь под названием «Глупость или измена». Она была напечатана в газетах с большим количеством пустых мест — результат работы цензуры. В руках Юсупова находился в этот час доставленный ему полный текст речи без всяких выпусков. Он примыкал к так называемой «русской» партии сторонников царя, в то время как царица относилась к «немецком» партии — сторонникам мира с немцами, ибо сама была родом из Германии и среди воюющей против нас армии Вильгельма II было немало её августейших братьев.
За время моего пребывания старая и молодая княгини нередко заглядывали в санаторий, чтобы просто поболтать с нами. В одну из таких бесед я заметил, что браслет в виде жгута из массивного червонного золота, находящийся на руке у молодой княгини, сильно покалечен. Я попросил его снять и тут же привёл его в надлежащим вид, так как червонное золото легко гнётся. В следующий раз княгиня сама сняла свой браслет с руки. «Смотрите, — сказала она мне, — мои маленькие братья опять изогнули его. Поправьте, пожалуйста». И снова я получил случай выпрямить её браслет.
По воскресеньям великая княгиня Ксения Александровна имела обыкновение приезжать в церковь, находившуюся в деревне Кореиз. Однажды я там был вместе с капитаном Рудневым. Выйдя после окончания службы из церкви, мы остановились в стороне и смотрели, как в боковую дверь из храма вышла Ксения Александровна. Для приветствия её мы взяли под козырёк. Увидев нас, она сама подошла к нам, подала руку и в ожидании автомобиля стала с нами беседовать. А в это время её младшие сыновья окружили нас и, как простые дети, стали дёргать нас, кто за руку, а кто за китель. И так продолжалось, пока подъехавший шофёр не вышел из машины и не начал перебрасывать в кузов автомобиля всех княжат по очереди. [...]
Кроме Кореиза Юсуповы владели в Крыму ещё имением Кокозы у Ай-Петри. В Петрограде у них был дворец на Английской набережной, а в Москве — другой дворец близ Красных ворот и ещё знаменитое Архангельское в Подмосковье, где ныне созданы военный санаторий и музей. Говорят, что в Петербургском дворце при гардеробной имелась комната специально для обуви, в которой хранилось три тысячи различных туфель и ботинок, принадлежащих княгине Юсуповой.
Если в те времена мало кто имел собственные автомобили, то в Кореизе у Юсуповой было несколько легковых машин. При себе Юсуповы обычно денег никогда не носили, за исключением мелочи серебром для подачи нищим, а если что приобретали в магазинах, то распоряжались доставлять им купленное на дом.
Для организации собственного питания у них был повар, которому они только указывали, на сколько персон надо приготовить обед, не входя ни в какие подробности. Повар получал плату из конторы по количеству обедавших. И всё-таки, несмотря на своё богатство и высокое общественное положение, им приходилось подчиняться общим постановлениям. Так, они рассказывали, прибыв в Кореиз, что проездом с Кавказа на одной из станций недалеко от Курска им в вагон был принесён мешок с сахаром из их собственного сахарного завода. Но так как в то время в стране уже ощущался недостаток этого продукта и свободная торговля им была прекращена, то вслед за тем в вагон вошёл жандарм и отобрал принесённый Юсуповым сахар. [...]
Среди газет и журналов, которые выписывались для офицеров санатория, была также газета «Инвалид», в которой печатались официальные приказы о производствах и наградах орденами. Однажды, развернув эту газету, я неожиданно обнаружил в ней свою фамилию. Оказалось, что я вместе со своими сверстниками по службе был произведён в чин подполковника. Быть произведённым в этот чин после всего трёхлетнего состояния в чине капитана было большой удачей для меня. В мирное время обычно военные инженеры просиживали в чине капитана много лет из-за отсутствия вакансий. В данном случае мне помогла война, участвуя в которой я занимал штаб-офицерскую должность, мне тогда не было 32 лет. По внешности я был моложав и для этого возраста. И помню, как про меня рассказывал один мой знакомый офицер: «Сидели мы с дамами в зале кино. В полутьме входит какой-то мальчик и садится впереди нас. А когда он повернулся, то к нашему удивлению оказалось, что это — подполковник».
Узнав из газеты о своём производстве, я сейчас же пошёл на почту и послал телеграмму в Киев жене: «Поздравляю молодую штаб-офицершу». Она получила это поздравление, находясь в церкви, и очень была рада поважничать перед своей ближайшей подругой Ларисой, муж которой был только капитаном гвардии. [...]
В парке санатория. В первом ряду вторая слева княгиня
З. Н. Юсупова,
в центре князь Ф. Ф. Юсупов (мл.), заведующая санаторием Юсуповых
сестра милосердия
и княгиня Ирина Александровна.
1 ноября 1916 г.
Срок моего пребывания в санатории зависел от медицинской комиссии, которая, как и везде, появлялась у нас через каждые три недели. Только в конце ноября комиссия признала меня годным для отравления в действующую армию после семи с половиной месяцев общего лечения. И правда, за это время моё здоровье так поправилось, что за все последующие сорок с лишним лет жизни болезнь уже никогда не повторялась, хотя неизживаемые следы её на лёгких врачи неизменно обнаруживали при каждом осмотре. [77]
Моё начальство по управлению было так внимательно и предупредительно ко мне, что я в течение всего семимесячного отсутствия по болезни продолжал числиться в списках своего учреждения и регулярно полностью получал своё содержание в сумме свыше семисот рублей в месяц, которые высылались моей жене, в то время как я состоял на содержании в лечебных заведениях.
Когда я явился к княгине Юсуповой, чтобы проститься по случаю выезда и поблагодарить её за заботы, она предложила мне получить в подарок шерстяной свитер и пригласила бывать у них во дворце, когда я буду приезжать в Петроград.
Одновременно Ирина Александровна вручила мне письмо для передачи своему отцу, великому князю Александру Михайловичу, находившемуся в Киеве в должности начальника Воздушного флота, так как она знала, что я направляюсь через этот город. Поручение я выполнил, лично явившись к адресату в кабинет. Он меня расспросил о самочувствии дочери, жены и всего своего семейства, проживавшего в крымском Ай-Тодоре.
Пробыв в течение двух с половиной месяцев в санатории в окружении больных туберкулёзом и находясь под постоянным воздействием врачей, настаивавших на необходимости создавать для своего организма особо благоприятные условия, устроившись для этого на службу на юге, я действительно поддался этому внушению. Мне стало казаться, что мои лёгкие не в порядке и что поэтому мне надо специально позаботиться о своём здоровье.
Особенно на меня неприятно подействовал момент, когда после солнечной тёплой погоды на южном побережье Крыма наш экипаж по дороге в Севастополь за Байдарскими воротами попал в мокрый снег и слякоть. Тут у меня явилась мысль попытаться устроиться на службу в Крыму.
По приезде в Севастополь, после осмотра этого красивого прелестного города, я вышел на Графскую пристань и залюбовался в последний раз тёплым морем, которое успел уже так полюбить, что почувствовал себя им покорённым навсегда. Моя мысль остаться здесь на работе ещё более окрепла. На моё счастье в Севастополе на службе оказался военный инженер А. П. Трухачёв, у которого в 1910 году я был на практике в крепости Ковно. Он одобрил моё намерение, представил меня начальнику инженеров Севастопольской крепости генералу Энбергу, замолвил перед ним за меня словечко, и генерал выразил согласие принять меня к себе на службу.
Приехав в Киев, я рассказал свой жене о моём желании устроиться на службу в Крыму и о сделанных мною шагах. Она в это время серьёзно болела хроническим колитом и была очень рада поселиться на юге. С такими мечтами я прибыл на службу в Минск.
К этому времени 4-я армия, в которой я состоял до болезни, была переведена на Румынский фронт, и я был назначен начальником вновь организованного отделения, занимающегося составлением планов неприятельских позиций и состоявшем при штабе Западного фронта. Офицеры отделения должны были наносить укрепления противника на карты, руководствуясь фотографическими снимками, сделанными с наших самолётов (так называемая фотограммометрическая съёмка). Карты делались в красках, были очень наглядны и по мере изготовления рассылались по войсковым частям, занимавшим боевые позиции.
Работа была новая и интересная, но я чувствовал себя здесь одиноким, так как мои товарищи были в Румынии, а главное — теперь все мои мысли и желания были сосредоточены на переводе в Севастополь.
Начальник инженеров фронта генерал Гиршфельд сначала не соглашался меня отпустить и уговаривал остаться здесь. Но когда я встретил своего однокашника по кадетскому корпусу — военного инженера Рубцова и уговорил его быть моим заместителем, то Гиршфельд отпустил меня в Петроград, чтобы выхлопотать там себе перевод.
В столицу я приехал в начале декабря 1916 года и в Главном инженерном управлении нашёл для себя протекцию в лице начальника 5-го отделения генерала Овчинникова, который ранее был при мне начальником инженеров в Брест-Литовской крепости. Со мной вместе он пошёл к начальнику 1-го отделения генералу Геранли, ведающему личным составом инженерных войск, и поддержал мою просьбу. В результате я получил согласие на перевод в Севастопольскую крепость, и мне было сказано, что будет издан соответствующий приказ. Таким образом, мои упорные хлопоты увенчались успехом. О! Если бы я знал, что меня ожидает в Севастополе! Что судьба как бы хотела избавить меня от жутких переживаний! Этот пример показал мне, а Великая Отечественная война ещё более убедила меня, что иногда следует быть фаталистом и не вступать в спор со своей судьбой.
Однако нетерпеливо ожидаемая мною перемена места службы произошла не так скоро, как мне того хотелось бы, и потому почти четыре месяца я продолжал заведовать отделением «по составлению планов неприятельских позиций», мыслями настроенный на жизнь в Севастополе. Впрочем, работа в моём отделении была уже до меня хорошо налажена, мой помощник был опытен в этом, хотя и новом деле, все офицеры, выполнявшие изготовление карт, были хорошо подобраны и аккуратно выполняли свои обязанности; но тем скучнее мне было отсиживать положенные часы в своём кабинете. Я пытался найти способ облегчить перенос изображения позиций с фотографий на карту, так как тогда ещё не существовало специальных фотографических аппаратов для целей фотограммометрии, и эти занятия помогали мне заполнять своё свободное время, хотя практических результатов мне достичь не удалось. В ту зиму ко мне в Минск приезжала из Киева погостить моя Мария Васильевна, но она в то время уже сильно страдала от хронического колита, её пребывание на временной квартире в чужом городе было трудным и поэтому она вскоре уехала домой к своим родителям. Ведь для неё нужно было организовать диетическое питание и специальный медицинский уход. Мне вспоминается, как при прощании перед отъездом она трогательно просила у меня прощения за то, что принесла мало радостей и усложнила мою жизнь...
А тем временем продовольственное положение в стране всё ухудшалось. В городах уже не стало хватать хлеба, и в Петрограде около булочных днём и ночью появились огромные очереди.
Надо заметить, что до Первой мировой войны никто не имел понятия об очередях. Только у билетных касс на железнодорожных вокзалах в момент усиленных передвижений иногда выстраивался хвост, да ещё у кассы Мариинского театра в Петербурге, когда на гастроли приезжали Шаляпин {67}, Собинов или ещё какая знаменитость. Но очередь у какого-либо магазина тогда было невозможно себе представить.
Впервые очереди появились летом 1915 года, когда было установлено ограничение в продаже сахара из-за недостатка его в стране. Тогда в Киеве сахар стали продавать по карточкам, заложив тем самым начало карточной системы.
Я лично не ощущал затруднений в продовольствии, так как обедал в столовой штаба Западного фронта, располагавшейся в большом зале какого-то общественного здания. Там стояли два длинных стола, за которыми размещались офицеры штаба. В этой столовой мне приходилось видеть главнокомандующего фронтом генерала Эверта {68}, который появлялся в мундире генерал-адъютанта. Высокого роста, гордо неся свою голову, он проходил от двери по залу и занимал место на одном конце стола в окружении чинов штаба. Здесь же при мне впервые явился в генеральском мундире А. А. Самойло {69}, записки которого под заглавием «Две жизни» только что появились в печати. Наконец примерно 26 февраля пришёл желанный приказ [78] из Главного инженерного управления о переводе меня в Строительство Севастопольской крепости, и я, сдав свою должность полковнику Рубцову, быстро приготовился со своим денщиком к выезду через Киев, где находилась моя семья, к новому месту служения.
28 февраля я в последний раз перед отправкой пришёл пообедать в столовую. Едва я успел занять своё место за столом, как мой сосед, пожилой военный врач в генеральском чине статского советника, с сияющим лицом прошептал мне на ухо: «В Петрограде — революция! Началось с того, что зашумели женщины, стоявшие в очереди у булочной, требуя хлеба. Полиция обратилась к казакам, стоявшим в охране, за помощью, чтобы разогнать народ. А те не только отказались, но сами напали на полицейских».
В дальнейшем мы узнали, что при Государственной думе образовался особый комитет во главе с её председателем Родзянко {70}, что к Таврическому дворцу, где заседала Государственная дума, стали прибывать войсковые части и в том числе Гвардейский флотский экипаж во главе с великим князем Кириллом Владимировичем, чтобы отдать себя в распоряжение образованного комитета.
Утром 3 марта я поездом приехал в Киев. И только на извозчике отъехал от вокзала, как едущий со мной рядом на другом извозчике случайный спутник по вагону развернул свежий номер газеты и радостно крикнул мне: «Царь отрёкся от престола!..» Затем в Манифесте мы прочитали, что царь отрекается и за наследника сына в пользу своего брата Михаила Александровича. А на другой день стало известно, что последний тоже отказался от престола, предоставив решать вопрос о верховной власти Учредительному собранию.
Вот вкратце в каком виде представлялся нам великий акт свержения самодержавия. И я не видел ни одного недовольного этим человека, у всех были радостные лица — так был всем ненавистен старый, прогнивший режим, особенно обнаруживший свои язвы во время происходившей войны.
Моё намерение выехать в Севастополь на другой день после прибытия в Киев пришлось отложить на две недели, так как въезд в город был закрыт в связи с введением там нового режима. Установление новых порядков осуществлялось под руководством адмирала Колчака {71}, который тогда был командующим Черноморским флотом.
Въезд в Севастополь был открыт лишь 18 марта, и я немедленно выехал, мечтая о прелестях южной весны на берегу Чёрного моря.
Моя жена, состояние которой к этому времени настолько ухудшилось, что она потеряла почти половину своего веса, тоже радовалась перемене моей службы, так как после подготовки квартиры собиралась приехать ко мне с дочерью и прислугой, надеясь в тёплом климате быстрее излечиться от своего недуга.
Хотя крепость Севастополь состояла на осадном положении, так как в любой момент могла быть обстреляна турецкими или германскими («Гебен» и «Бреслау») военными судами, и поэтому служба здесь считалась пребыванием в действующей армии, однако жизнь в Севастополе по своим условиям мало чем отличалась от жизни в мирное время. И в связи с переездом сюда на службу собственно заканчивается моё нахождение на фронте Первой мировои воины, и тем самым я получаю право на этом завершить излагаемую часть моих «Воспоминаний».
Окинув взглядом описанный период моей жизни в действующеи армии, мне хотелось бы отметить, что судьба дала мне возможность увидеть своими глазами как бы всю толщу захваченного войной пространства — от передового окопа до чудесного крымского санатория в глубоком тылу и близко познакомиться с жизнью, начиная с солдата-часового, наблюдающего из своего окопа за неприятелем, до членов императорской фамилии. Всё увиденное мне и хотелось бы запечатлеть в своих «Записках» насколько это возможно искренне и беспристрастно.
В своих описаниях событий и людей я старался подходить ко всему с точки зрения и с позиций того времени, как оно воспринималось мною в условиях давно прошедшей жизни. Не придерживаясь строго латинской пословицы «О мёртвых говорят только хорошее или ничего», я вместе с тем стремился не злоупотреблять нынешнею безнаказанностью для присвоения отрицательных черт всему без исключения «прошлому».
16 января 1959 г.
г. Москва