ГЛАВА ШЕСТАЯ
ТРЕТЬЕ НАСТУПЛЕНИЕ НЕМЦЕВ НА СЕВАСТОПОЛЬ
1. Успехи немцев на Керченском полуострове.
Подготовка севастопольцев к отражению нового наступления
Фашисты все время трубили о предполагаемом гитлеровским командованием весеннем наступлении на юге Советского Союза. Об этом мы в Севастополе знали и готовились к встрече, но весна наступила, прошел март, прошел апрель, шел май, а наступления немцы еще не предпринимали. Не предпринимали наступления и наши войска в Крыму.
— Что же получается, — как-то в первых числах мая обратился ко мне полковник Кольницкий, — ни немцы не наступают, ни мы?
— Трудно сказать, Альфонс Янович. Мы с вами не располагаем для этого ответа [127] многими данными; мне лично ясно только то, что Севастопольский оборонительный район тесно связан с Крымским фронтом. Можно уверенно сказать, что судьба Крыма зависит от войск под Керчью и Севастополем, а наш Севастополь зависит от Керчи.
— Да, это, конечно, так, — рассуждал Альфонс Янович, — если наш Крымский фронт перейдет в наступление и разгромит немцев, а ведь он, собственно говоря, за этим и высадился, то и мы, надо думать, перейдем в наступление. — Помолчав немного, Кольницкий продолжал: — Но если под Керчью нас постигнет неудача, то она сулит нам встречу здесь не только со стоящим перед нами врагом, но и с крупными силами, которые освободятся с Керченского направления. Тогда будет жарко, и даже, пожалуй, чересчур жарко.
Кольницкий замолчал и задумался. Был он опытный и осмотрительный в своих поступках командир. За все то время, что мне пришлось с ним служить, я ни разу не видел его вспылившим, раздраженным и, тем более, растерявшимся. Когда приходили неприятные донесения о положении частей, он спокойно оценивал обстановку и спокойно принимал решения.
— Альфонс Янович, возможно, все будет не так-то уж и плохо. Крымский фронт в состоянии сдержать немцев. Военное счастье изменчиво, оно может изменить и неприятелю. [128]
— Конечно, будем надеяться, но все же... В особенности мне хотелось бы знать, что думает сейчас Крымский фронт? — Кольницкий вопросительно глянул на меня.
Я пожал плечами.
После этой беседы прошло несколько дней.
Восьмого мая, поздно вечером, полковник Кольницкий, увидев меня, тихо сказал:
— Слыхали новость? Немцы перешли под Керчью в наступление.
— Ну вот, теперь все ясно, обстановка определилась. Инициатива в руках немцев. Недаром они так скромно вели себя под Севастополем. Что же, надо думать, что Крымский фронт остановит врага, ведь это сила — целый фронт! В случае чего и нас могут бросить вперед.
На другой день и в последующие дни к нам приходили очень плохие вести с Керченского полуострова. Противник продолжал развивать наступление. Войска Крымского фронта отступали очень быстро. Стало ясно, что нужно готовиться к новому, третьему по счету, наступлению немцев на Севастополь.
К исходу четырнадцатого мая противник подошел к южной и западной окраинам города Керчи. С пятнадцатого по двадцатое мая войска Крымского фронта вели бои уже в районе Керчи и Колонки, обеспечивая эвакуацию войск на Таманский полуостров.
Учитывая тяжелый и горький опыт [129] Крымского фронта, мы начали скрытно от противника сооружать новые командные и наблюдательные пункты. Одновременно наши бойцы стали рыть дополнительно окопы, углублять старые, создавать отсечные позиции, оборудовать запасные позиции для артиллерийских и минометных батарей, выставлять перед передним краем новые минные поля. Еще и еще раз по впереди лежащей местности мы пристреливали артиллерию, минометы и пулеметы. Вновь отрабатывали и улучшали систему вызова огня в нужный район. Проводили проверку радио- и телефонной связи; телефонные провода закапывали в землю.
Наблюдательный пункт бригады на Федюхиных высотах мы считали явно скомпрометированным и создали в новом месте, на тех же высотах, другой. Новый бригадный командный пункт мы отнесли от старого в следующую складку местности Федюхиных высот. Помещение этого ко-мандного пункта было больше старого, вверху наши саперы положили рельсы от разобранной узкоколейной дороги Инкерман—Балаклава, а на них навалили огромные камни и скалистый грунт. Это перекрытие могло предохранить нас теперь от снарядов средних калибров и от всякого рода осколков.
Почти всю вторую половину мая и первые дни июня я вместе с двумя другими командирами проверял ход работ и готовность наших рубежей к обороне. Мне [130] приходилось видеть, как в невероятно тяжелых условиях, без достаточного количества инструментов моряки дюйм за дюймом вгрызались в грунт. Грунт был чрезвычайно прочный, неподатливый и твердый, как гранит. Трудолюбие и неутомимость краснофлотцев поражали. Днем они были готовы отразить врага винтовкой, автоматом, пулеметом, ночью — с киркой, лопатой и штыком в руках под огнем противника рыли землю.
Бывало, спросишь краснофлотца:
— Ну как вам, достается?
— Ничего! — слышишь в ответ.
Какое это большое слово «ничего»!
Я как-то раньше не думал, что оно значит, а оно включает в себя огромный смысл. В этом слове и вздох, и обещание все выдержать, и покорность обстоятельствам, и упрямая борьба с судьбою. Это слово говорится часто, и каждый раз с новым смыслом.
В двадцатых числах мая окопы были так отрыты, что закрывали меня полностью во весь рост, а он у меня немалый.
Мы постарались сделать все, что было можно в наших условиях. Бригаде оставалось только изменить свой внешний облик, то есть получить «сухопутное» обмундирование. Это было обязательно, так как черная флотская одежда демаскировала нас.
Вскоре последовал приказ морской пехоте переодеться в обмундирование защитного цвета. [131]
Моряки одобрили этот приказ. И все же надо было видеть, с каким сожалением они расставались со своей морской одеждой! Почти каждый краснофлотец оставлял себе что-либо из прежнего своего обмундирования: кто — бескозырку, кто — ленточку, кто — нарукавный знак специалиста. А тельняшку оставляли себе все.
Все хотели, чтобы что-то да отличало их как моряков. Единственным таким отличием и была тельняшка. Краснофлотцы, как бы сговорившись, не снимали ее с себя и ходили, расстегнув ворот зеленой гимнастерки, чтобы на груди были видны синие и белые полосы нательной морской рубахи.
Переоделся и я — надел зеленые брюки-галифе, гимнастерку и пилотку. В армейском обмундировании было легче, удобно и не так жарко, как в нашем суконном.
Новая одежда вызывала немало шуток, так как на первых порах мы не сразу узнавали друг друга в непривычном наряде.
2. Бомбардировка Севастопольского оборонительного района
Стремясь любой ценой взять Севастополь, противник подтянул огромные силы. Его наземные войска состояли из 54-го и 30-го армейских корпусов немцев и горного корпуса румын — общей численностью свыше 200 000 солдат и офицеров. В состав этих [132] трех корпусов входили соединения: немецкие — 132-я, 22-я, 50-я, 24-я, 170-я, 72-я, 73-я пехотные дивизии, 28-я легко-пехотная дивизия и части 46-й пехотной дивизии; румынские — 18-я пехотная дивизия, 1-я и 4-я горные дивизии. 54-му армейскому корпусу была придана группа зенитной артиллерии «Север».
Противник сосредоточил многочисленную артиллерию крупных калибров, общей численностью свыше 2000 орудий и тяжелых минометов.
К началу наступления и в ходе самого наступления он имел 400 танков.
Воздушные силы немцев состояли из 8-го авиакорпуса под командованием генерала Рихтгофена — того самого, который осуществлял высадку воздушного десанта на острове Крит. Корпус насчитывал до 900 бомбардировщиков, истребителей и самолетов вспомогательного назначения.
Для действия на морском направлении и на морских сообщениях Севастополя немцы назначили 150 самолетов, 20 торпедных катеров и подводных лодок.
Соотношение сил противника и сил защитников Севастополя показывало превосходство немцев в живой силе, в артиллерии и абсолютное превосходство в танках и авиации.
Главный удар, как выяснилось уже потом, в ходе боев, немцы намеревались нанести с севера в направлении на восточную сторону Северной бухты, а вспомогательный — [133] с востока, на юго-восточную окраину Севастополя. По некоторым данным, полученным разведкой, мы ожидали высадки воздушных и морских десантов и готовились к их отражению, но этих десантов так и не было.
С двадцатого мая, еще продолжая сосредоточение своих сил, немцы начали бомбардировку Севастополя и важнейших объектов нашего фронта.
Наша зенитная артиллерия вступила в бой с воздушным противником. Ярко-синее, безоблачное небо Севастополя покрылось белыми и черными разрывами снарядов. Немецкие бомбардировщики в сопровождении истребителей налетали со всех сторон на главную базу, но повсюду их встречал заградительный огонь и наша авиация.
Многие тысячи глаз защитников следили за развертывающимися над их головами воздушными боями. Наши истребители, по прозванию «чайки» или, как их еще в шутку называли моряки — «этажерки», вызывали у нас восхищение. «Чайка» имела небольшую скорость, но обладала хорошей маневренностью. Когда «мессер», открыв огонь, устремлялся на нее, гибель «чайки» казалась неизбежной, но... умелый разворот — и немецкий истребитель пролетает мимо, расходуя напрасно боеприпас. Очутившись далеко от нашего, он делал большой круговой разворот и вновь направлялся к «чайке». И опять повторялось все с начала. [134]
Когда падал дымящимся факелом самолет противника и спускались на парашютах на нашу территорию фашистские летчики, мы со спортивным азартом мчались на машинах к месту приземления, чтобы захватить их в плен.
Из документов, отобранных у пленных летчиков, мы узнали, что немцы точно изучили нашу систему оборонных сооружений. Карты нашей обороны с условными знаками батарей, командных пунктов, рубежей и прочих военных объектов были отпечатаны в Симферополе на хорошей, плотной бумаге. Вся находившаяся в наших руках небольшая территория Крыма была разбита на квадраты, и летчику отмечался карандашом тот квадрат, который он должен был бомбить. Одну такую карту мы с Сажневым немедленно направили в штаб Приморской армии.
Вечером и ночью, когда фашистские самолеты пролетали через линию фронта, пространство над нашей территорией буквально загоралось. Тысячи трассирующих пуль летели ввысь, предупреждая о налете немцев, затем сразу включались наши прожекторы, освещая самолеты врага, и, наконец, появлялись огненные вспышки стрелявших зениток и блестящие разрывы их снарядов. Гигантский боевой фейерверк превращал ночь в день. Эта картина своей страшной красотой захватывала дух.
Двадцать седьмого мая противник произвел сильный массированный налет на Севастополь. [135] Двадцать девятого число немецких самолетов, принявших участие в бомбардировке, превысило все предыдущие числа.
Наступило второе июня. Близился рассвет. Я вышел из землянки. Предрассветная прохлада освежала, и я вдыхал полной грудью бодрящий воздух. Темная пелена ночи постепенно меняла свою окраску и светлела. Начали мигать и исчезать одна за другой звезды. На востоке появилась бледно-розовая полоска, она, поднимаясь все выше и выше, разрасталась и становилась ярко-розовой. Потом звезды погасли совсем, и вокруг сделалось настолько светло, что можно было уже различать окружающие предметы, а затем и контуры близлежащих гор. Затем сразу все осветилось: из-за высоты Безымянной прорвались первые лучи солнца. Земля, имевшая до сих пор серый цвет, моментально окрасилась в розовые и красные тона. В траве заблестела роса.
И как раз в этот момент раздалась артиллерийская канонада и гул, который нарастал с поразительной быстротой. Я поднял голову. Надо мной неслись «мессершмитты», а за ними, поблескивая в лучах восходящего солнца, плыли бомбардировщики «Ю-88» и «Ю-87». Сотни самолетов противника двигались на Севастопольский оборонительный район.
— Началось... — промолвил выбежавший из землянки на могучий гул моторов [136] полковник Кольницкий. Как бы очарованный необыкновенным, неестественным и величественно жутким зрелищем, он долго смотрел на пролетавшие над нами многочисленные эскадрильи самолетов, не произнося больше ни слова.
Действительно, говорить было нечего, все было совершенно ясно: начался воздушный штурм Севастопольского плацдарма по всему его фронту и по всей его глубине. Этот штурм сопровождался сильнейшей артиллерийской бомбардировкой.
Вокруг, насколько хватало зрения, — ни души, все ушли под землю.
Стрелки часов показывали пять.
Война во всем ее ужасе, казалось, только теперь взглянула нам в лицо. Все, что до сих пор было достигнуто человеческим гением, военным искусством в области истребления людей и уничтожения плодов их труда, было теперь аккуратно собрано, соединено воедино и брошено в ход для того, чтобы стереть с лица земли Севастополь и его защитников. Я уверен, что даже одаренному художнику, владеющему в совершенстве изобразительными средствами, было бы трудно найти немногие и в достаточной степени точные выражения для описания хотя бы приближенно катастрофы, которая надвинулась на нас. Еще труднее было бы ему выразить чувства, охватившие каждого из нас при виде зрелища всеобщего разрушения.
Оглушительный рев множества авиационных [137] моторов создавал общий, неимоверной силы непрекращающийся гул. Этот гул то и дело прорезался воющими звуками самолетов, идущих в пике, и грохотом рвущихся бомб и снарядов. Канонада с обеих сторон заглушалась совершенно и долетала до нас на очень короткое время. Обстановка воздушного штурма и артиллерийской бомбардировки так потрясала, что даже самые твердые духом из севастопольцев, закаленные боями в обороне за семь месяцев, невольно содрогались.
Место, с которого я наблюдал начало воздушного штурма, позволяло видеть большое пространство вокруг. Насколько хватало зрения, не было видно района, куда бы не сбрасывались бомбы, не было видно хотя бы небольшого уголка неба, свободного от самолетов со свастикой и крестом. Одни эскадрильи прибывали на поле боя, другие покидали его, третьи бомбили. Тяжело груженные бомбами пикировщики подходили к объектам на разной высоте и с различных направлений. Не дойдя до цели, каждая эскадрилья перестраивалась из походного порядка в строй кильватера, после чего, придя на цель, головной самолет начинал пикировать и сбрасывал бомбы, черными точками летящие к земле. Второй и последующие самолеты проделывали то же самое, затем, набрав высоту, выравнивались и, освобожденные от бомб, с увеличенной скоростью направлялись к себе на аэродромы, располагавшиеся в нескольких [138] десятках километров от Севастополя. На смену отбомбившей эскадрилье над тем же объектом появлялась новая, которая тоже переходила в пике для сбрасывания бомб. Улетевшие с поля боя самолеты на своих аэродромах прикрепляли новую порцию бомб и возвращались к прежним объектам бомбардировки. Этот воздушный конвейер работал с немецкой педантичностью.
Над многочисленными объектами, подвергавшимися бомбардировке, высоко поднимались клубы дыма и смерчи из земли, песка и камня. Земля дрожала от взрывов. Облака дыма окутывали горы и долины, бухты и город и, поднимаясь вверх, закрывали голубое небо и солнце. И солнце, и небо имели теперь неестественный, зловещий вид.
В стороне от бомбардировщиков можно было видеть немецких истребителей, вступивших в бой с нашими истребителями, стремившимися их атаковать. Превосходство немцев в самолетах было абсолютным.
Родная земля приняла всех севастопольцев в свои объятия, чтобы спасти их от смерти. Севастопольские высоты, равнины и балки были пустынны, нигде не виделось ни одного человека. Только редко-редко промчится легковая или грузовая машина да проползет связной с донесением или связист, исправляющий нарушенную связь.
Мне пришлось быть свидетелем поистине отважной борьбы личного состава наших [139] зенитных батарей, расположенных поблизости, с пикировщиками, забрасывавшими батареи десятками бомб. Когда бомбы взрывались в непосредственной близости от батареи, она прекращала огонь. Со стороны казалось, что батарея подавлена, но как только проходила опасность от воздушных волн и от осколков, зенитчики снова поднимались сквозь толщу засыпавшей их земли и снова вступали в бой с самолетами противника.
Вскоре мои наблюдения были прерваны начавшейся бомбардировкой непосредственно нашего расположения, и я поспешил в землянку.
Гул, завывание, свист, грохот и треск — все смешалось в единый хаос. Покуривая, мы прислушивались к этому хаосу звуков, как будто бы ожидая чего-то наиболее выдающегося, избежать которого, казалось, уже невозможно. На глаз было заметно, как колебались стойки землянки, на наши пилотки и одежду почти беспрерывно сыпалась земля. В голове вереницей проносились тяжелые мысли, среди которых особенно назойливой была та, что верхнее перекрытие убежища ненадежно. Мы знали, что только один удар — и все взлетит и рассыплется в прах.
Дежурный телефонист, державший трубку около уха, несчетное число раз кричал в нее, что ничего не слышит, и, посматривая на нас, пожимал плечами. Тогда у него брал трубку оперативный дежурный по [140] штабу, прислушивался и, в свою очередь пожав плечами, возвращал трубку обратно.
Изредка, для того чтобы отвлечься, мы громким голосом обменивались короткими фразами, не имеющими ничего общего с бомбардировкой нашего расположения. Разговор сразу прерывался, как только свист, грохот и содрогание земли делались сильнее. В этот момент лица боевых моих друзей становились сразу серьезными. Кое-кто пробовал было шутить, но не было ни смеха, ни улыбки — были нудные мысли о настоящем и самом ближайшем будущем, исчисляемом, может быть, какими-то минутами.
Не одни эти грустные мысли проносились в голове — в памяти вставали картины родного края, припоминались близкие люди, все то хорошее, что осталось позади. В условиях, в каких мы находились, все это — такое светлое, родное — представлялось чем-то удивительно далеким и даже фантастическим.
В перерывах между очередными налетами пикировщиков мы успевали запросить передовую, артиллеристов и резервы об обстановке и сообщить ее в штаб армии. Отовсюду мы получали в ответ на наши запросы одно слово — «бомбят».
Шли долгие часы, обстановка не изменялась. Наконец ровно в двадцать один час скрылись последние бомбардировщики, а за ними вслед и истребители. Воздушная бомбардировка Севастопольского района [141] закончилась. Она длилась беспрерывно шестнадцать часов.
Затихала и артиллерийская бомбардировка.
Прекратилась и наша зенитная стрельба. Ее скоро сменила стрельба зениток противника: это наши летающие лодки, пролетая линию фронта, отправились на ночную бомбардировку объектов врага.
Только теперь мы вышли из-под земли и — такова уж натура человека — сразу единодушно заключили, что недурно бы закусить «чем бог послал».
Подкрепиться мы уселись под открытым небом. Впервые вестовые подали нам вместо русской горькой, кавказскую чачу — водку или отжимок винограда, настолько крепкую, что у каждого от чарки захватывало дух. Ужин восстановил наши силы и прибавил бодрости.
Всю ночь было светло от осветительных бомб (или, как их называли, «фонарей»), выброшенных немцами в воздух. Хотя немцы и ночью продолжали бомбардировку, но по своей силе она не шла ни в какое сравнение с дневной.
Наступило третье июня. И опять ровно в пять часов пошли на нас «мессершмиты», а за ними — бомбардировщики. И опять, как вчера, на фоне беспрерывного гула моторов все вокруг завыло, засвистело и загрохотало. И опять потускнело солнце и все небо закрылось рыжей пеленой от дыма и мельчайших крупинок песка и пыли. [142]
Десятки за десятками, сотни за сотнями летели самолеты на Севастополь и его рубежи. Сотни за сотнями, тысячи за тысячами со свистом падали бомбы и вздымали вверх землю, сооружения, людей. Не успеет рассеяться дым и пыль от разорвавшихся бомб, а камни и комья упасть на землю, как вновь летят вниз бомбы и вновь уносятся вверх дым, камни, земля, кусты и обломки разрушенных сооружений и укреплений. И так беспрерывно весь день, все светлое время суток, которое в эти июньские дни, к досаде севастопольцев, было самым максимальным в году. Беспрерывно в течение шестнадцати часов воздушной и артиллерийской бомбардировки все бойцы и жители Севастополя держались в напряжении, совершенно не испытанном ими до сих пор.
И потекли дни воздушного штурма и артиллерийской бомбардировки, похожие один на другой. Ровно в двадцать один час бомбардировка кончалась, чтобы начаться завтра.
Для нас, ежедневно видевших севастопольское небо, было очевидным, что враг большего с воздуха уже сделать не может. Количество самолетов над севастопольским плацдармом или, как его в шутку прозвали наши моряки, «пятачком», было доведено до предела. Воздушное пространство «пятачка» уже не вмещало больше самолетов. Если бы немцы пустили их еще лишнюю сотню, то они не принесли бы им ничего, [143] кроме вреда, так как маневрирующие и бомбардирующие самолеты настолько бы стеснили друг друга, что начались бы в большом количестве аварии. Это мнение неоднократно подтверждалось нашими наблюдениями за столкнувшимися в воздухе самолетами. Последние с ревом валились в район расположения наших частей.
Последующие дни воздушного штурма принесли нам кое-что новое, и об этом следует обязательно сказать.
Это новое заключалось в том, что некоторые эскадрильи, выстроившись в цепочку, с ревом и завыванием пикировали на цель и, не сбрасывая ожидаемых нами бомб, выходили из пике, затем вновь заходили на цепь и вновь пикировали, не сбрасывая бомб. Так повторялось несколько раз. Бомбы сбрасывались после неоднократных заходов.
Это были так называемые «психические» атаки.
Новое было и в том, что немцы начали довольно часто сбрасывать со специально назначенных самолетов негодные к употреблению рельсы и шпалы, ржавые и дырявые чайники, подносы, кастрюли, обрезки жести и прочий железный хлам. Все эти предметы при своем падении создавали невозможный и нестерпимый шум, очень похожий на пыхтение и шипение гигантского паровоза.
Эти поступки врага казались нам глумлением, оскорбляли и возмущали. [144]
— Ничего! — говорили наши бойцы. — Придет торжеству врага конец. Лишь бы он поскорее перешел в наступление, тогда увидит, где зимуют раки.
В ходе бомбардировки на нас сыпался и другой хлам: тысячи листовок с нелепым предложением о сдаче. Это был наивный и глупый расчет, говоривший о том, что враг совершенно не представлял себе, с кем он имеет дело.
— Если надо умереть, то умрем, но не сдадимся! — говорили бойцы. — Отступать все равно некуда — сзади море. Жизнь свою даром не отдадим!
День сменялся днем, а сильнейшие удары гигантского воздушного молота следовали один за другим, никакого просвета в непрерывно продолжающейся сокрушительной бомбардировке не было видно. Горько было сознавать, что мы не можем предотвратить ее или в значительной степени ослабить. Я был уверен, что будь у нас больше истребителей, можно бы спасти Севастополь, но их в нужном количестве у нас тогда не имелось. С остервенением и яростью противник терзал Севастополь и его окрестности, начиная от передовой линии фронта и кончая морским побережьем. В ушах у нас стоял нестерпимый и не прекращающийся ни на минуту шум и звон. Такой звон в ушах я испытывал в далеком детстве, когда мальчишкой попадал на колокольню и помогал звонить в колокола. [145]
Можно ли привыкнуть к такой каждодневной адской какофонии? Вернее будет сказать, что нет. Ко всему, что противоестественно, человеку привыкнуть невозможно. Но терпеливо выносить ужасные условия, мириться с ними временно, как с неизбежным злом, человек, конечно, может. Мы это испытали на себе.
В самом деле, когда в течение нескольких минут мы не слышали поблизости рева моторов, свиста и грохота бомб, то чувствовали себя как бы «не в своей тарелке». Тишина нам уже казалась чем-то неестественным. В таких случаях мы недоуменно глядели друг на друга, как бы спрашивая: «В чем дело? Уж не случилось ли что?» Движения наши становились неуверенными, речь непоследовательной, а наши голоса звучали как-то странно, хрипло. Но стоило вновь приблизиться ужасной свистопляске звуков, как обстановка вокруг нас и мы сами становились как бы нормальными.
Нелегко описать душевное состояние солдат во время этой необычной бомбардировки, необычной по продолжительности, по количеству самолетов и бомб и разрушительной силе последних, необычной по количеству бросаемых на нас снарядов. Можно было судить о нем только по личным наблюдениям и тем откровенным разговорам, которые мы вели между собой на фронте и в особенности сразу же по окончании обороны. Тем не менее можно утверждать, что «критическое» время наступало [146] тогда, когда трагизм смерти почти утрачивался, сменяясь огромным утомлением и апатией. Этой апатии командиры и политработники опасались больше всего. Но здесь мы не учли как следует один важнейший фактор, тот, что в борьбу с нараставшим безразличием вступили чувства воинского долга и жгучей ненависти к врагу. Ненависть росла пудами, а она — великая сила.
«Как чувствуют себя моряки? Все ли готово к отражению наступления?» — эти вопросы интересовали наш штаб.
Пятого июня, когда стемнело, я с капитаном третьего ранга Бабуриным направился в сопровождении связных на передовую. Как приятно идти по свежему воздуху после жаркого дня и невольного сидения в землянке. Тело отдыхало в движении, а нервы освобождались от дневного напряжения. Только глухие, ухающие удары в Севастополе да пение пуль и шлепание мин на передовой напоминали о наступавших решающих действиях обеих сторон.
Дойдя до перекрестка дорог, ведущих к Нижнему Чоргуню и к Ялтинскому шоссе, мы с капитаном расстались. Я и связной пошли направо и хотели было уже свернуть с дороги, чтобы подняться на гору Госфорта, как вдруг услышали приглушенный разговор. Двинулись на голоса.
— Что здесь происходит? — спросил я у командира, оказавшегося врачом и находившегося поодаль от бойцов. [147]
— Готовим раненых к отправке в тыл. Если желаете — посмотрите.
Мы подошли.
Между ранеными моряками, которые лежали и сидели на земле, и теми, кто их доставил сюда, шла прощальная беседа. В словах раненых я уловил нотку извинения и сожаления, что приходится покидать своих друзей в такой важный период. Никто не жаловался, что страдает.
Я спросил одного из краснофлотцев, раненного в ногу, как он себя чувствует. Моряк поморщился, пересиливая боль, и ответил, что после перевязки чувствует себя гораздо лучше. Помолчав немного, он добродушно добавил:
— А знаете, я все-таки счастливый человек!
— Чем же? Смотрите, как вы ранены.
— Ну и что ж, ведь ранен-то в ногу, а не в живот. Ребята все говорят, что самое скверное ранение — это в живот. А я ранен в ногу. Я теперь...
Я поближе нагнулся к краснофлотцу, чтобы услышать его дальнейшие слова, но он, забывшись, замолчал.
Приближалась машина с защитными фарами. Врач засуетился, и бойцы стали перетаскивать в машину тяжелораненых и помогать тем, кто мог сам передвигаться. Уезжавшие просили здоровых отомстить за них и благодарили за пожелания скорее выздороветь.
Простившись с ранеными, мы со связным [148] стали подниматься по тропинке на гору. Взошла луна, освещая нам путь.
В подразделениях, которые я осматривал, большинство людей уже отдыхало, так как немедленная готовность к бою устанавливалась в четыре часа. Те, кто не спал, были деловиты и спокойны. Я пытливо вслушивался в голоса, всматривался в утомленные лица, но встречал везде одно и то же: уверенность в себе, не подлежащую никакому обсуждению готовность встретиться с врагом. Мало того, все, с кем мне пришлось беседовать, жаловались на свое невольное бездействие.
— Как вы думаете, когда наконец немцы перейдут в наступление? — обратился ко мне один старшина.
— Полагаю, что скоро. Во всяком случае, на этих днях, — ответил я.
— А что? Скорее хотите? — спросил связной, затягиваясь табаком и с интересом глядя на бойцов.
— Точно! По крайней мере, работа будет! Да и от самолетов будет потише и полегче. А то смотришь на них, как кролик на удава: хап! — и нет тебя, — проговорил старшина и артистически сплюнул через зубы. — Да что там, глядишь, как падают бомбы, и думаешь: попадет она, черная, в тебя или нет? Все равно что сидишь и играешь в чет и нечет. Поскорей бы в дело!
— А почему вы не спите? — спросил я.
— Днем отлежались. Бомбежка не дает и носу высунуть из дота. Ну, а ночью работа. [149] Укрепляемся и подправляемся. В общем, день превратили в ночь, а ночь в день.
Старшина был прав. Днем почти все люди отдыхали. Но разве можно назвать отдыхом пассивное положение человека под убийственным огнем противника? Разве это отдых, когда нельзя нигде найти места, где бы можно было свободно вздохнуть и забыть про обстановку?
Предрассветная мгла светлела все более и более, когда мы со связным направились к своей землянке.
— А молодцы ребята! — с чувством воскликнул связной. — Нет, с такими не пропадешь!
В пять часов вновь началась бомбардировка — и по-прежнему продолжалась весь день.
Не раз мы в своей землянке задавались вопросами: сколько же тонн горючего для своих самолетов сосредоточил под Севастополем враг? Сколько бомб и снарядов? Какое количество железнодорожных составов и автомашин, а может быть, и транспортных самолетов — участвовало и участвует в подвозе топлива и боеприпаса?
Чтобы хотя приближенно ответить на эти вопросы, мы занимались ориентировочными подсчетами, и цифры получались колоссальные. Некоторые из нас полагали, что неприятель не выдержит такого огромного расхода средств и все у него пойдет на убыль. Но предположения эти не оправдались: взятый немцами темп с начала воздушного [150] штурма не ослабевал до последнего дня обороны Севастополя.
Мне впоследствии пришлось в нашей печати прочитать, что со второго по седьмое июня, то есть за время авиационной и артиллерийской бомбардировки, предварившей наступление наземных сил, противник сбросил на Севастопольский оборонительный район 46 000 фугасных бомб и сделал 9000 самолетовылетов. За эти же пять дней его артиллерия выпустила по боевым порядкам наших войск и городу больше 100 000 снарядов.
Неприятель рассчитывал ударами с воздуха и артиллерией перепахать всю севастопольскую землю, разрушить все наши укрепления, подавить и деморализовать наши войска.
Этот расчет не оправдался: мы не пали духом и сами со дня на день ждали наступления, чтобы утопить врага в его собственной крови. Такое настроение бойцов подтверждено целым рядом документов и особенно клятвами «стоять до конца». Множество солдат и командиров подали заявления о приеме в партию. Немало было случаев, когда бойцы перед боем заготовляли документы такого содержания: «Иду в бой, в случае моей гибели прошу считать меня коммунистом».
Политическая работа среди бойцов была подчинена в эти и другие дни обороны одной основной цели: обеспечить стойкой защитой рубежи и Севастополь. Политработники [151] не говорили громких, напыщенных фраз — в этом никто не нуждался. Наоборот, они были немногословны, они настолько сжились с краснофлотцами, что последние понимали их с полуслова. Когда началось наступление врага, политработники вместе с бойцами, с оружием в руках дрались за Севастополь.
Особую любовь краснофлотцев заслужил комиссар Николай Евдокимович Ехлаков. Заслужить эту любовь, тем более на фронте, далеко не просто. Не всякий командир и политработник при всем желании может ее добиться. Неуверенность, растерянность командира в острые минуты боя (а именно в такие минуты и судят о человеке и выносят ему бесповоротный приговор), подлаживание под вкусы и привычки бойцов, фальш и лицемерие — могут отдалить такого командира или политработника от бойцов, всегда в своей массе поразительно точно и справедливо оценивающих своих начальников и политических наставников.
«Секрет» успеха Ехлакова был очень прост. Бригадный комиссар и не думал прилагать какие-либо усилия к завоеванию любви своих подчиненных, она, эта любовь, пришла к нему сама благодаря твердо проводимой им партийной линии и потому,что он был в высшей степени правдивым и справедливым человеком. Однажды он обещал бойцу подарить за отличную стрельбу усовершенствованную снайперскую винтовку, [152] надеясь получить ее из тыла армии. Но там винтовок уже не оказалось, — спрос на них был велик. Казалось, Ехлаков мог бы так и сказать об этом солдату, но Николай Евдокимович считал, что всякое обещание, раз оно дано, должно быть выполнено и вручил моряку свою личную винтовку с прекрасным оптическим прицелом.
3. Начало третьего наступления немцев.
События на Северной стороне и в районе Комары
Наступила ночь на седьмое июня.
Пообедав, а точнее сказать, поужинав, мы легли спать в землянке командного пункта. Но отдыхать пришлось недолго... Проснувшись от беспрерывного содрогания земли и гула тяжелой артиллерийской канонады, я приложил ухо к земле. С Северной стороны Севастопольского фронта отчетливо слышался глухой, подобный сплошному громовому раскату, рокот артиллерийских выстрелов. Посмотрел на часы. Они показывали два часа.
Проснулись и все обитатели командного пункта. Ни у кого из нас не было сомнения, что началась артиллерийская подготовка к наступлению наземных сил — третьему по счету наступлению немцев на Севастополь — и что направлением первоначального удара противник выбрал Северную сторону. [153]
Запросили части об обстановке. У нас было «тихо и спокойно». Передали указания о немедленной готовности. Доложили о подготовке немцев к наступлению командиру бригады.
На рассвете артиллерийская канонада была совершенно заглушена прилетевшими самолетами и взрывами бомб. Бомбардировка с воздуха по всему нашему фронту и в глубину продолжалась в том же темпе, как и в предыдущие дни. В течение долгих часов сидели, тесно прижавшись к земле, морские пехотинцы, ожидая атаки.
Наступило затишье. Напряжение достигло высшего предела.
Наконец противник перешел в наступление на нашем участке фронта.
Лавина немецких солдат двинулась на нас. Моряки поднялись и ждали момента, когда можно будет стрелять наверняка.
Враг приближался все ближе и ближе... И тут раздалась дробь наших пулеметов и автоматов... Меткий, заранее пристрелянный артиллерийский огонь начал косить противника. Ударили минометы.
— Атака отбита! — вскоре сообщили на командный пункт наши части.
Несколько времени спустя немцы пошли в наступление на наших левых соседей — приморцев. Наткнувшись на твердое сопротивление, они начали пробовать атаки на других, соседних направлениях, стремясь найти слабое место обороны. Телефонист [154] передал мне телефонную трубку. Говорил армейский командир, просил артиллерийской поддержки. Вновь заговорила наша артиллерия.
Прошло немного времени, опять зазвенел телефон. Я взял трубку.
— Противник отбит, — сказал армейский командир. — Покорно благодарим за поддержку!
Немецкие атаки на многих участках фронта и особенно на северном направлении следовали одна за другой и продолжались весь день. Беспрерывной была и бомбардировка с воздуха — противник сбросил на боевые порядки Севастопольского фронта около десяти тысяч бомб, а на город свыше двух тысяч фугасных.
И все же к исходу первого дня наступления немцы не смогли на главном направлении своего удара, в районе Мекензиевых гор, прорвать нашу оборону. Им удалось только несколько включиться в нее и овладеть некоторыми высотами.
Потекли дни непрерывных боев по всему Севастопольскому фронту. Соединения и части командиров Потапова, Новикова, Гусарова, Горпищенко, Богданова, Тарана и других сокрушительным огнем и контратаками встречали противника. Каждый день враг терял десятки танков и тысячи солдат и офицеров.
В течение нескольких дней противник атаковал рубежи обороны нашей бригады, но все его атаки были отбиты моряками. Только [155] один раз за все время ему удалось ворваться в наши окопы возле Итальянского кладбища. Батальон Родина получил категорическое приказание выбить врага из окопов. И батальон выполнил это приказание: немцы из окопов были выбиты, не пробыв в них и получаса.
Как-то вечером мы на командном пункте получили известие, что наш бригадный комиссар Ехлаков тяжело ранен в ногу и подлежит отправке на Кавказ. Эта весть нас опечалила. Николая Евдокимовича все мы уважали как политработника и боевого командира.
Выше уже говорилось, что противнику удалось в районе Мекензиевых гор вклиниться в нашу оборону. Восьмого июня он подошел к полустанку Мекензиевы Горы и завязал здесь упорные бои.
Придавая большое значение обороне города с севера, командование направило сюда из состава нашей бригады два батальона с приданной им артиллерией. Во главе этих сил был поставлен Жидилов.
В течение десяти дней шли непрерывные бои на Мекензиевых горах, наши войска держались так стойко, что дальше полустанка противник не смог пройти.
Встретив жестокий отпор на севере, неприятель вынужден был перенести свои главные усилия на правый фланг нашей обороны. Двенадцатого июня при поддержке ста танков и бомбардировочной авиации [156] он перешел в наступление в районе Комары. Днем и ночью в течение пяти суток шли здесь напряженные бои. Противник хотя и сумел вклиниться в нашу оборону на три — три с половиной километра, но разорвать фронт и развить наступление дальше ему не удалось. Наступательный план противника вдоль Ялтинского шоссе был сорван упорной обороной наших войск.
Учитывая это, фон Манштейн ввел свежие силы и, не прерывая артиллерийской бомбардировки и воздушного штурма всего Севастопольского оборонительного района, с восемнадцатого июня начал атаки на северном и южном участках фронта, а через два дня и на восточном.
На северном участке немцы, подбросив танки и создав огромный перевес в артиллерии, при поддержке авиации перешли в наступление.
И опять они натолкнулись на беспримерную стойкость соединений Приморской армии и морской пехоты. Горы трупов лежали перед передним краем наших войск. Многие дивизии врага были обескровлены. Не меньшие потери несли и румынские войска. Разбитые дивизии сводились в полки, а полки в батальоны. Только ценой потерь многих тысяч своих солдат удалось неприятелю выйти к берегам Северной бухты. На преодоление расстояния в семь с половиной километров от исходного положения своего наступления он потерял почти две недели. [157]
Остатки личного состава наших частей отошли и с большими трудностями переправились по воде — кто вплавь, кто на чем — на южный берег Северной бухты и здесь пополнили собой ряды защитников, оборонявших рубежи на востоке и юго-востоке от Севастополя.
Из многих боевых эпизодов, характеризовавших героизм и стойкость наших частей в борьбе за Северную сторону, особенно большое впечатление произвели тогда на нас события на 30-й батарее севастопольской береговой артиллерии. Эту батарею я знал хорошо. Батарея была установлена очень удачно — недалеко от морского побережья, на крутой скале. Железобетонные казематы ее были глубоко укрыты в скалистом грунте. С моря она была почти неуязвима, а захват ее с суши стоил бы противнику больших потерь.
С первого же дня июньского наступления немцы обрушили на 30-ю батарею сотни снарядов и бомб. Одна эскадрилья сменяла другую, бомбардировка длилась беспрерывно. Батарея стойко держалась, вела огонь, наносила огромные потери врагу — мешала его продвижению. Тогда противник, чтобы скорее разделаться с ней, в добавление к ожесточенной бомбардировке с воздуха открыл огонь из тяжелой артиллерии. Один из колоссальных снарядов не разорвался и лежал недалеко от батареи. Комендоры измерили его. Калибр снаряда был равен 61 сантиметру, длина составляла [158] 2 метра. Впоследствии стало известно, что эти снаряды принадлежали осадной гаубице под названием «Карл» и что каждый из них весил около ста пудов.
Когда 30-я батарея оказалась в тылу у врага, немцы выставили против нее наземные силы большой численности. Храбрые черноморские артиллеристы подрывали танки гранатами, а пехоту уничтожали пулеметным и автоматным огнем. Непрерывный бой длился более десяти суток. После того как батарея была окончательно блокирована, ее личный состав заперся в башнях и железобетонных блоках, продолжая вести мощный артиллерийский огонь. Только когда вышли боеприпасы и уже совсем не стало возможности сражаться, когда немцы замуровали вентиляционные трубы и стали душить бойцов дымом, комендоры покинули батарею через подземную трубу.
4. Наступление немцев вдоль Ялтинского шоссе
Захват немцами Северной стороны определил переломный момент в севастопольской обороне. Установив артиллерию на командных высотах у побережья Северной бухты, немцы лишали наши корабли возможности поддерживать своим огнем сухопутные части, а транспорты — подходить к пристаням. [159]
Но не только это.
Просматривая теперь весь район города и его окрестности, противник мог вести артиллерийский огонь не только по Севастополю и вокруг него, но и по отдаленным бухтам: Карантинной, Стрелецкой, Круглой, Камышовой и Казачьей. Освободившиеся после захвата Северной стороны войска он перебросил для атаки наших укреплений на восточном и южном направлениях.
С потерей Северной стороны Севастопольский оборонительный район значительно уменьшился. Это позволяло врагу в избытке насыщать воздух своими бомбардировщиками.
Вернувшийся с Северной стороны Евгений Иванович Жидилов сразу же возглавил командование частями нашей бригады. За время боев у Мекензиевых гор он заметно похудел, глаза его воспалились от бессонных ночей. Но по-прежнему наш генерал (ему присвоили это звание) не терял присутствия духа, был спокоен и ровным голосом, говоря в нос, отдавал приказания.
Захватив Северную сторону, немцы вновь начали наступление вдоль Ялтинского шоссе.
С утра огневой вал авиации и артиллерии двинулся на наших соседей приморцев, с которыми мы так дружно жили. Завязался упорный и жестокий бой. Много живой силы терял противник, но и приморцы несли большие потери. К тому же у них [160] был недостаток в боеприпасах. Во второй половине дня мы получили неутешительные донесения: противник, перешагивая и переползая через трупы своих солдат, вклинивался в оборону нашего соседа.
Одновременно и Федюхины высоты подвергались отчаянной бомбардировке. Наши батареи находились в тяжелом положении, над ними буквально висели самолеты противника и засыпали их бомбами. Нам порой казалось, что вместе с вихрями взрывов взлетали в воздух и наши пушки. Однако сразу же после бомбежки эти пушки вновь открывали по противнику огонь.
Неоднократно подвергался бомбовым ударам и наш командный пункт. Бомбы рвались вокруг и в нескольких метрах от него. После каждого удара бомбы — а они ударялись одна за другой или сразу по нескольку штук вместе — земля вздрагивала и трепетала. Нас не раз засыпало землей, и мы не успевали счищать ее с себя в интервалы между заходами пикирующих бомбардировщиков. Рев, завывание и грохот были настолько сильны, что почти совершенно исключали возможность разговаривать между собою и по телефону.
Генерал Жидилов сидел на нарах и прислушивался к взрывам. Изредка он обменивался мнениями с Бабуриным, со мной и Кольницким, который, чувствуя себя нездоровым, лежал на нарах, периодически разбивал ампулу и глотал лекарство.
Изредка звонил телефон, я брал у телефониста [161] трубку, принимал донесения и докладывал генералу. Жидилов с усталым видом слушал; если от него зависело отдать какое-либо приказание, то отдавал его своим ровным голосом.
Собственно говоря, все приказания, идущие из командного пункта, только дополняли то основное и единственное приказание, которое все знали с первого же дня обороны. Это приказание было просто и ясно: удерживать рубежи. Только одно это приказание выполняли все в Севастополе, начиная от командующего районом и кончая бойцом.
Основная тяжесть выполнения его лежала на бойцах. Мы, командиры, во главе с нашим генералом руководили действиями бойцов и проявляли свою волю, но в то же время мы сами находились под постоянным их влиянием и под давлением их воли. Неприкосновенность рубежей была всецело в руках бойцов и непосредственных начальников их. Бойцы могли удержать эти рубежи, но могли и сдать их. Что мог сделать в последнем случае командир соединения? Единственно, передать приказ: «Ни шагу назад!» Если связь не перебита, то этот приказ может дойти только до замешкавшегося у аппарата телефониста на передовой, при иных же обстоятельствах приказ повиснет в воздухе землянки командного пункта. Командир соединения не может вскочить в танкетку (которой у него, кстати, не было) и помчаться восстанавливать [162] положение. В хаосе огня и смерти если бы ему и удалось добраться до своих бойцов, то его увидело бы лишь несколько человек, которые никакого влияния на ход событий, конечно, иметь не могли.
«Да, вся сила в бойцах на передовой! Как много значит высокий моральный дух и воля к сопротивлению! А что было бы, если бы мы имели еще и равные силы с врагом?» — думал я.
Но вновь мне передал трубку телефонист: противник вклинивался в наше расположение вдоль Ялтинского шоссе все дальше и дальше. Создавалась угроза окружения наших батальонов. Надо было принимать срочные меры, и Жидилов приказал выдвинуть к шоссе стоявший в резерве батальон, чтобы преградить движение противника на Н.-Чоргунь и к Федюхиным высотам.
Прошло несколько часов. Положение выдвинутого батальона было тяжелым, создавалась угроза и нашему командному пункту.
— Александр Киприанович, — сказал мне генерал Жидилов, — надо удержать командный пункт до наступления темноты. Пройдите в расположение старого КП, соберите несколько десятков людей, ну, скажем, человек сорок, и организуйте оборону на подходах к нашему командному пункту. Я думаю, лучше здесь, — и Жидилов показал на карте юго-западные склоны Федюхиных высот. [163]
— Есть! — ответил я.
Среди связных и вестовых я увидел Трусова и, мысленно посетовав на несправедливость, вынудившую его носить фамилию, смысл которой он совершенно не оправдывал, приказал ему следовать за мной.
Трусов моментально схватился за оружие, поправил пилотку, и без того надетую набекрень, и вышел за мной из землянки.
Мы успели отбежать всего несколько шагов и сразу залегли: бомбы со свистом и грохотом, большие и малые камни так сыпались, что лучше было переждать этот смерч. Наконец стало как будто потише, и мы поднялись. Перевалив за высоту, сзади которой находился наш командный пункт, мы оказались на открытом месте. Побежали... Но сразу же попали под артиллерийский обстрел. Осколки снарядов с резким шуршанием сыпались вокруг и с визгом отскакивали от камней. Мы залегли в воронке, образовавшейся от взрыва однотонной бомбы. Стрельба не прекращалась, хотя и прошло минут пять.
— Сколько же времени придется отсиживаться? — крикнул я Трусову, стараясь перекричать окружающий нас грохот. — Надо двигаться, время идет. Будем делать перебежки от воронки к воронке. Побежим!
И мы побежали, чтобы плюхнуться в следующую воронку. К нашему счастью, Их было больше чем достаточно. Медленно, от воронки к воронке, приближались мы к своему старому жилищу. [164]
Движение людей в светлое время суток было крайне затруднительно. Специально выделенные самолеты врага обстреливали из пушек и пулеметов не только небольшие группы людей, но и одиночек. Не избежали этой участи и мы. Два одномоторных самолета обнаружили нас и, кружась на малой высоте, начали стрелять короткими очередями. Звуки этих выстрелов были очень похожи на хрюканье большой свиньи.
Мы продолжали делать перебежки, но самолеты не оставляли нас. Когда мы лежали в одной из воронок, слева от себя я заметил расщелину в земле, в которой можно было скрыться от пуль.
— За мной! — крикнул я Трусову.
С трудом забравшись в расщелину, я проговорил:
— Выждем здесь немного, пока самолеты не потеряют нас из виду.
Мы сидели на дне расщелины, тесно прижатые землей. Сзади, задевая меня, ворочался Трусов. Самолеты продолжали кружиться над нами, осколки снарядов ударялись о камни над расщелиной. Я смотрел на высокое небо, на полосы слоистого грунта нашего убежища и задумался...
Вдруг прямо перед собой я увидел быстро и, как мне показалось, со зловещий шипением скользнувшую сверху в расщелину змею более метра длиной. Я обомлел...
«Будь что будет! Только не это!» — мгновенно решил я и с быстротой, присущей [165] только ловкому спортсмену, выскочил из щели. Выскочил и бросился бежать.
Не скрою, с детства я страшно ненавидел и боялся змей. «Уж лучше, — думал я, — погибнуть от снаряда, чем быть укушенным змеей!»
— Товарищ капитан первого ранга! Куда вы? Куда вы? — слышал я крик бегущего за мною Трусова.
— Змея! Змея! — не оборачиваясь крикнул я в страшном волнении.
Тяжело дыша, добежал я до какой-то воронки и бросился на дно.
— Что же случилось, товарищ капитан первого ранга? — удивленно спросил прилегший рядом Трусов. — Вы как ужаленный вынеслись из щели. Что-либо страшное?
— Вот именно, как ужаленный!.. Но, к счастью, ужален не был! В наше укрытие вползла змея!
— Эх, а какая важная щель-то была! — сокрушенно проговорил Трусов.
Не без смущения пишу я эти строки. К тому же, вскоре я узнал, что моя змея была не ядовитой, а всего-навсего обыкновенным ужом, которые, как мне говорили, под Севастополем довольно значительных размеров. Впрочем, все равно — для меня все гады одинаковы.
Наши преследователи, самолеты, или потеряли нас, или, обнаружив иную добычу, кружились, хрюкая уже в другом месте. Однако артиллерийский обстрел продолжался. [166] Вокруг воронки, где мы залегли, по земле прыгали птички. Мы за ними наблюдали, выжидая удобного момента для очередного броска вперед. Наблюдали и удивлялись, почему это птички, когда мы двигались, не взлетали, а только отпрыгивали прочь. Мы махали на них руками, пугали их, но они все равно не поднимались в воздух. Только после того как Трусову удалось поймать одну из них, мы поняли, в чем дело: у птички было прострелено крыло.
Сделаю отступление и скажу несколько слов о домашних животных на передовой. Интересно, что через несколько дней после начала воздушной бомбардировки Севастополя, в конце мая, когда все его жители ушли в убежища и окончательно оставили свои наземные жилища, у нас на фронте появилось много собак и кошек, которых до этого не было совсем. Было ясно, что эти животные спасались от бомбардировок. Но они попали из огня да в полымя. Несчастные создания, когда началась бомбардировка фронта, не знали, где найти себе место — забирались в уголки окопов, траншей, землянок, забивались за камни, выли и дрожали от страха. Между ними встречались инвалиды на трех ногах, обезображенные и обожженные. Большинство из них погибло.
Меня не удивляла любовь наших бойцов к животным, здесь играли роль и воспоминания, связанные с семьей, с родным домом, и то, что кошки и собаки забавляли. Меня трогало то соболезнование к искалеченным [167] или убитым животным, которое выражали люди, видевшие с избытком все ужасы кровавой войны.
Наконец мы добрались до старого командного пункта бригады. Наша бывшая землянка и две соседние с ней были почти невредимы, тогда как вся местность вокруг зияла множеством воронок от бомб и снарядов. У входа в нашу землянку даже продолжал расти лук, посаженный в свое время Кажариным, но теперь, без его ухода, совсем высохший и жалкий. В землянках я увидел краснофлотцев, недавно доставленных к нам с Кавказа для пополнения. Это были на вид совсем необстрелянные бойцы, к тому же все одетые в суконное черное обмундирование, с выпущенными наружу синими воротниками.
С бойцами был лейтенант — молоденький, стройный и безусый, одетый так же, как и краснофлотцы, в обмундирование первого срока. Я передал ему приказ и разъяснил, как надо действовать, а затем вместе с ним, в минуты наименьшей интенсивности огня противника, довел всех бойцов к приготовленной нами ранее отсечной позиции. Здесь я расставил их и сказал, что нужно держаться во что бы то ни стало до конца, не суетиться и не открывать огня до тех пор, пока противник не подойдет поближе. Тогда бить без промаха.
С нашего расположения была прекрасно видна местность. Противник продолжал тщательно обрабатывать долину и Федюхины [168] высоты артиллерийским огнем и авиационной бомбардировкой. Внезапно из-за холма выскочила легковая машина, быстро побежала вдоль шоссе и внезапно остановилась. Из нее выскочили два немецких офицера и солдат. Офицеры были в защитных от солнца очках. Они указывали руками в направлении наших позиций. Эта рекогносцировка, да еще во весь рост, длилась не более минуты: немцы вдруг исчезли — или залегли, или, скорее всего, пали под пулями бойцов 5-го батальона, который был расположен влево и вел перестрелку с противником. Машине удалось скрыться.
Я присел на камень в окопе и начал посматривать на краснофлотцев, стоявших вправо и влево от меня. Перед ними на земле лежали винтовки, готовые к бою. Автоматов ни у кого не было. Не было его и у лейтенанта. Пролетавшие снаряды заставляли краснофлотцев втягивать голову в плечи, переминаться с ноги на ногу, поправлять винтовку, подтягивать брюки, скручивать папироску, лезть в карман за носовым платком и одновременно посматривать украдкой в сторону соседа, чтобы узнать, не замечает ли тот его волнения. Во всех этих маленьких, обыкновенных и как бы ничего не значащих действиях были видны и страх, и желание подавить его, скрыть от других.
Посматривал я и на молодого лейтенанта. Он был очень сосредоточен, покуривал и вообще держался молодцом. [169]
— Вы в первый раз? — спросил я у него.
— Да, в первый, — ответил он и протянул папиросу, настоящую папиросу с Кавказа, какую я давно уже не держал во рту.
— А люди тоже впервые?
— Тоже. Мы, знаете, прямо с корабля — и на бал, — ответил лейтенант и захотел улыбнуться своей шутке, но лицо улыбки не отразило.
Мы продолжали быть в готовности, но противник не наступал. Люди стали осваиваться. Начались разговоры, и я даже услышал, как кто-то засмеялся.
Стало темнеть. Так как ночью противник активных действий не вел, то я и Трусов вернулись на командный пункт.
На КП я узнал о приказе из штаба армии оставить этой ночью рубежи на горе Госфорта, у Н.-Чоргунь и на Федюхиных высотах и занять оборону на заранее подготовленных позициях — на Сапун-горе.
Под покровом ночи наши части отошли от занимаемых ими рубежей и взошли на Сапун-гору. Подразделения прикрытия отхода с честью выполнили свою задачу, обстреливая передний край противника и создавая иллюзию, будто все наши части на прежних местах, а перед рассветом отошли и они.
Так были оставлены рубежи 7-й бригады морской пехоты, которые она занимала почти полгода.