БАТАРЕЯ ГЕРОЕВ
Непокоренная высота
Как известно, войн без смертей не бывает. Гибли, конечно, и мои побратимы — зенитчики. Каждая потеря была не просто ощутима, она отзывалась болью в душе, глубокой зарубкой ложилась на сердце. Но случалась такая смерть, в которой чувствовал себя будто виноватым, хоть ни в чем и не был повинен. И все же...
Третий раз на пути врага встала безымянная высота 60,0. Встала неприступной крепостью — ни взять ее, ни обойти. Более полугода мужественно обороняла ничем не приметную, но стратегически важную высоту батарея Героя Советского Союза старшего лейтенанта Н. А. Воробьева. Теперь мы находились почти рядом, как бы за спиной воробьевцев. Взаимодействовали, страховали, поддерживали друг друга огнем.
С начала третьего штурма фашисты еще настойчивее, яростнее, чем прежде, атаковали батарею — самолетами и танками, артиллерией и мотопехотой. О невиданном размахе и жесточайшем характере этих, по сути, локальных боев можно судить хотя бы по целому кладбищу, разбитой техники, валявшейся и на дальних, и особенно на ближних подступах к высоте. Тут и обломки тяжелых бомбовозов, одного «мессера», несколько безжизненно застывших бронированных чудовищ, десятки трупов, которые гитлеровцы не успели убрать. Они разлагались, отравляя и без того удушливый, пропитанный гарью июньский воздух.
Во время жесточайшего вражеского артналета тяжело ранило боевого комбата 365-й батареи Николая Воробьева. Его сменил командир огневого взвода лейтенант Ефим Матвеев. К тому времени бессменный комиссар [200] батареи А. И. Донюшкин был уже комиссаром 114-го дивизиона, а его обязанности выполнял И. И. Уваров, прирожденный моряк, в недавнем прошлом секретарь партийной организации крейсера «Красный Крым».
Батарея стояла как скала. 9 июня на позицию дважды налетали по 25 бомбардировщиков. И оба раза уходили ни с чем, оставив на земле по две догорающие машины. Одиночные пикировщики проносились чуть ли не ежечасно. Но результат был тот же, а один из них пополнил кладбище вражеской техники. Батарея была как заколдованная.
День уже клонился к вечеру, когда враг обрушил на высоту шквал артиллерийского огня. Зенитчики надежно укрылись, переждали, а едва огонь поутих, снова заняли места у орудий. Вот только лейтенанта Матвеева ранило в руку, но от госпитализации он отказался наотрез.
Рассвет следующего дня начался еще более мощным артналетом. В самый разгар обстрела Матвеев заметил, что на северном фланге скапливается вражеская пехота. Решил лично разобраться, что к чему, и бросился туда. И вот незадача — осколок попадает прямо ему в голову. Краснофлотцы подхватили потерявшего сознание комбата и осторожно перенесли в кубрик санинструктора. Обработав рану, Пономаренко решил перевязать и руку. Размотал бинты и ужаснулся: гангрена!
— Руку необходимо срочно ампутировать, товарищ лейтенант, — без всяких обиняков сказал санинструктор.
— Некогда. Сам видишь, что делается!
— Все равно немедленно в госпиталь! Завтра будет поздно, — настаивал многоопытный Пономаренко.
— Если так — сам режь!
— Так ведь ни специальных инструментов, ни анестезии...
— Бери нож! — приказал Матвеев. — А насчет боли... Душа сильнее болит, и ничего. Так что действуй, медицина!
Наточил Пономаренко обычный нож и ампутировал руку. Поначалу Матвеев терпел. Потом потерял сознание. Пришел в себя только ночью.
Положение на позиции оставалось серьезным. К этому времени 365-ю батарею включили в состав 1-го дивизиона. Познакомившись с делами и узнав все обстоятельства, я представил Матвеева к награде. Вскоре комбата [201] отправили в госпиталь. Встал вопрос о новом комбате. Я раздумывал недолго. Вызвал с Северного укрепления старшего лейтенанта И. С. Пьянзина и приказал принять 365-ю батарею.
— Спасибо, товарищ комдив. — Иван сверкнул своими ясными, глубоко посаженными глазами. — Конечно, фашистов бить и из винтовки можно, но из зенитки все же сподручнее. Какие будут указания?
— Только одно: любой ценой удержать высоту. И еще. Батарея геройская, так что и комбат должен быть... Сам понимаешь...
Путь на 365-ю был опасный. Он извивался вдоль вражеских окопов. Поэтому я дал Пьянзину для сопровождения двух бойцов, бывавших там не раз. Сам тоже вышел его проводить. Шли тропинкой, едва освещенной молодым месяцем, тихо переговаривались. Когда достигли Северного укрепления, Пьянзин остановился:
— На минутку, товарищ командир. Со своими хочу проститься.
Я понимал: там оставались его друзья по 80-й батарее — те немногие, что вышли из огня живыми. Вместе с бойцами я приготовился ждать. Но Иван не задержался. Он подбежал довольный, улыбающийся.
— Спасибо, Евгений Андреевич! Здесь, пожалуй, и простимся.
Я знал, куда и на что посылаю Пьянзина. Понимал это и он. Мы по-братски обнялись, трижды расцеловались. И легким, пружинистым шагом, не оборачиваясь, он ушел. Я стоял на тропинке до тех пор, пока три темных силуэта не скрылись из виду.
По прибытии Пьянзии доложил, что добрался благополучно и вступает в командование 365-й батареей. Его сопровождающие попросили разрешения остаться. Я позволил.
Теперь надо было спешить с отправкой группы усиления, которую для защиты высоты 60,0, понимая все ее значение, выделил штаб Севастопольского базового района ПВО. В группу вошли 40 добровольцев-пулеметчиков — коммунистов и комсомольцев — во главе с лейтенантом В. Пустынцевым. Майор Семенов лично занимался подбором людей. Он позаботился, чтобы все были хорошо экипированы, вооружены. Каждый получил автомат, достаточное количество патронов и гранат. С ними послали провизию и, главное, воду. [202]
365-й батарее судьба готовила тяжелое испытание: любой ценой — умением и опытом, хитростью и ловкостью, а если надо, самой жизнью — затормозить, остановить натиск врага. Об этом и сказал комиссар Лебедев перед тем, как попрощаться с добровольцами. Я ничего не добавил. Говорить было тяжело. Лишь попросил Пустынцева совсем не по-уставному:
— Пьянзину помоги и сбереги хлопцев. Прошу тебя. Очень...
В расположение батареи можно было попасть лишь затемно, до рассвета, и часть пути отряд проделал на машине. Дальше его повел комиссар Уваров, встречавший пополнение. Обязанности связного в пути выполнял старшина второй статьи Иван Шелег. Его лучший в дивизионе пулеметный расчет в полном составе и со своим оружием мы тоже отправили в помощь зенитчикам Пьянзина.
Много лет спустя Иван Шелег рассказал мне о событиях, развернувшихся на батарее.
...Подходы к склонам были усеяны трупами. Позиция, образцово оборудованная еще в довоенное время, неузнаваема: бетонные перекрытия взорваны, ходы сообщения полузасыпаны. Орудия в сплошных царапинах, шрамах. Израненные люди измотаны боями, недоеданием, отсутствием воды.
И все же первый вопрос к новоприбывшим был один: «Принесли боеприпасы?» И лишь после этого: «Глотка воды не найдется?». В первую очередь напоили раненых. Но сержант Гончаров — тот, что с двумя пулями в груди, — сказал, как припечатал: «Там, братва, напьемся. А здесь без воды много не навоюешь». И те, кто вместе с ним отправлялся в госпиталь, от воды отказались наотрез.
Пьянзин разбил отряд на отделения, назначил командиров, указал секторы и поставил каждому задачу. Приказал привести в порядок щели и ходы сообщения. Кроме того, из тех же отделений сколотили несколько орудийных расчетов для подмены.
Шелегу с его расчетом тоже нашлось место — у караульного помещения. Задача — не пропустить врага с юга. Кроме основного оружия — пулемета, каждый имел карабин со 120 патронами, ручные и противотанковые гранаты, бутылки с зажигательной смесью.
Северный склон будут защищать пулеметчики сержанта [203] Минасова, западный — сержанта Семенова. Полувзвод во главе с лейтенантом Пустынцевым прикроет командный пункт.
Пьянзин и Уваров, обходя позицию, особое внимание уделили оборудованию траншей. Проследили, чтобы каждая огневая точка имела ниши, устланные ветками и травой, чтобы все было под руками. Комбат показал, как готовить связки гранат, что оказалось делом непростым, и каков должен быть порядок в нише.
Подбежал санинструктор и сообщил: многие раненые отказываются уходить с батареи. Комбат пошел к ним.
— Братцы, — стал он их уговаривать. — Да вас проведут, протащат через «нейтралку». А там уже поджидает машина. Госпиталь, чистота, воды вдоволь... Поправитесь — и милости просим!
— Не то говоришь, командир, — перебил высокий, жилистый боец с перебинтованной головой. — Мы клятву давали: с высоты ни шагу! А теперь драпать?! И на голову не смотри так жалостливо. Санинструктор лишнего намотал, чтоб фашисты пугались. Зато ноги держат и руки есть.
— Меня хоть ноги и не держат, поддержал товарища молодой боец, но если подтащат к окопу, обоймы набивать буду. Все-таки помощь.
Как ни уговаривал комбат, а половина раненых все же осталась. Он их понимал — лишним никто не будет.
Заговорила вражеская артиллерия. «В укрытие!» — скомандовал Пьянзин и сам прыгнул в щель.
— Вот так до десяти раз на день лают, — объяснил он стоящему рядом Пустынцеву. — А глотки им заткнуть почти нечем: снаряды на исходе, других боеприпасов тоже не густо...
После артналета Пьянзин поспешил па КП. Перед ним неожиданно вырос командир четвертого орудия сержант Стрельцов — с медалью «3а отвагу» на груди, в истрепанной форменке. Он доложил:
— В расчете убитых и раненых нет. Материальная часть в порядке. Разрешите ударить. А то лезут, гады, нахально, будто нас здесь и вовсе нет. — И показал в сторону станции Мекензиевы Горы.
На батарею и в самом деле шли танки. А за ними во весь рост, не прячась, цепью двигалась пехота. На переднем танке люк был открыт, офицер, высунувшийся из него по пояс, размахивал фуражкой. [204]
В ответ на просьбу сержанта комбат улыбнулся и согласно кивнул головой. Сам приник к окуляру. Потом раздернул планшетку, нанес ориентиры и, занявшись вычислениями, бросил вполоборота:
— Для начала неплохо было бы офицерика снять.
— Заметано, — послышалось где-то рядом, и тут же щелкнул выстрел.
Гитлеровец нелепо взмахнул фуражкой и перевесился из люка вниз головой. А снайпер — это был Антон Шкода — опустил винтовку, спокойно достал перочинный ножик и сделал на цевье очередную зарубку.
Танки тем временем стали расползаться веером, с трех сторон охватывая высотку. Прозвучала зычная, четкая команда:
— Первое орудие! Сектор... прицел... Второе — сектор... прицел... Третье... Залпом, по танкам и пехоте — огонь!
Данич, из-за некомплекта бойцов в расчете исполнявший обязанности не только командира орудия, но и наводчика, заблаговременно прицелился по головному танку. И как только прозвучала команда, выстрелил. Он лишь на миг опередил общий залп. Земля вздрогнула, и все увидели, как тонкий синеватый огонек вертким жучком пополз по броне. Вдруг из открытого люка рвануло пламя! В танке затрещало, загрохотало, зацокало — взорвался боезапас.
У зенитчиков Стрельцова и Кожемяки тоже удача. Еще один танк замер, обволакиваясь багрово-черным дымом. Другой завертелся на месте, сбрасывая гусеничные траки. Вражеская пехота, под защитой брони уверовавшая в свою безопасность, в панике разбегалась от пылающих, взрывающихся машин. Не успевшие убежать валились на землю, извивались, катались по ней, чтобы сбить язычки пламени с одежды.
Но два уцелевших танка, несмотря на меткие залпы орудий с прямой наводки, упрямо ползли вперед, поливая позицию свинцом. Опять грохнули зенитки. Один танк остановился, будто наткнувшись на невидимое препятствие, и вспыхнул беловатым пламенем, не дойдя до передних окопов метров тридцать. Его напарник повернул вспять, преследуемый своей же бегущей пехотой, не говоря уже об огне наших автоматов, винтовок, летящих вслед гранатах. Сомнений не было — атака врагов захлебнулась. [205]
Через час, подтянув около роты автоматчиков, гитлеровцы попробовали атаковать высоту уже с запада, но их встретили дружным огнем пушкари Данича и боевые хлопцы Владимира Базовикова, оставившие на время свою зенитку. Теперь, как заправские пулеметчики, они косили фашистов, пока те не показали спины.
К вечеру, когда все, кажется, утихло, ребята вповалку падали там, где держали оборону, и засыпали, порой зажав в руке недоеденный — первый за весь день — сухарь. Но отдохнуть как следует так и не успели. Вскоре снова засвистело, заухало, и тяжелый снаряд угодил прямо в продсклад. Двенадцать батарейцев, которые получили сухой паек и тут же устроились отдохнуть, погибли. Сгорел и весь продовольственный запас. Таким был последний трагический аккорд первых суток Ивана Пьянзина на 365-й батарее.
Белая линия
На землю опустилась ночь — темная, почти черная. В двух шагах не различишь ни гор, ни склонов, ни орудий. Зато звуки множатся, усиливаются.
Лейтенант Пустынцев и сержант Стрельцов только сегодня познакомились, но как-то сразу потянулись друг к другу. Лежа на выгоревшей траве у орудия, они тихо переговаривались. Вдруг со стороны противника что-то зашуршало. Прислушались. Опять будто мелкие камешки осыпаются.
Что еще придумали эти «жабы»? Присмотревшись, на фоне неба разглядели три согнутые фигуры, копошившиеся метрах в ста от батареи.
Пустынцев и Стрельцов прихватили богатыря Петра Липовенко и договорились: они снимают двоих, а Липовенко хватает третьего, видимо, главного; он возился с чем-то белым. Осторожно, конечно, чтобы тот живым остался.
Сделали, как задумали.
Не прошло и пяти минут, как перед удивленным Пьянзиным предстал худой и длинноногий гитлеровец с раскосыми, совсем не арийскими глазами. Пугливо озираясь и захлебываясь словами, он сбивчиво рассказывал. Все же поняли: утром готовится очередная атака танков. Путь им расчистит бомбардировочная авиация, [206] которая должна будет уничтожить батарею внезапным массированным ударом. Но так как исходные позиции гитлеровцев находились в опасной близости от нас, решили обозначить рубеж ослепительно белой полосой, дабы летчики не ударили по своим.
— Ничего не скажешь, хорошо придумали, — лукаво улыбнулся Пьянзин. — Но ведь мы тоже не лаптем щи хлебаем. Так что...
И приказал той же тройке — Пустынцеву, Стрельцову и Липовенко — передвинуть полосу впритык к вражеским окопам. Незаметно, разумеется.
Южная ночь коротка. Море еще подремывало, тихо шевеля темными, будто маслянистыми, волнами, а на востоке, за холмами, небо стремительно начинало светлеть. Оттуда же вместе с рассветом появились пикировщики.
Шли нагло, строем, будто догадывались, что снарядов на заградительный огонь у зенитчиков почти нет. Спокойно развернулись, сделали над высотой круг и, ориентируясь на белую полосу, стали бомбить. Лесенка за лесенкой бомбы вываливались из люков, быстро опускали тупые носы и устремлялись вниз — на голову собственной пехоте. Что там делалось — легко себе представить. Батарейцы Пьянзина видели все это собственными глазами.
Гитлеровцы выскакивали из укрытий, метались по лощине, искали спасения за тощими кустиками, под глыбами вывороченных камней и падали, сраженные осколками своих же бомб. Наконец, решив, что затаившаяся батарея подавлена, фашистские летчики четким строем повели свои самолеты обратно. И тогда зенитчики, спокойно переждавшие бомбежку в укрытиях, быстро очистили от земли и пыли орудия и пулеметы, протерли прицелы и заняли свои места.
Почти до полудня фашисты не могли опомниться. Убирали убитых, эвакуировали раненых. Лишь когда южное солнце поднялось в зенит и раскалилось донельзя, появились первые танки. Будто нехотя массивные бронированные машины двигались, заваливаясь то на один, то на другой бок, лениво покачивая стволами, и постреливали в сторону нашей позиции. Вверх взметнулись комья сухой земли, загорелся кустарник, давно потерявший листья, кругом загрохотало, защелкало. [207]
Батарея молчала. Осмелев, вслед за танками вперед пошла пехота. «Пацюки» {9} — так краснофлотцы называли горных стрелков за цвет формы — бежали, широко разевая рты, — то ли глотали перегретый, пропитанный гарью воздух, то ли орали, подбадривая себя.
Первым ударило орудие Стрельцова. Недолет. Но танки резко сбавили ход, а пехота и вовсе замерла. Как раз то, что нужно! Вторым выстрелом Стрельцов «разул» передний танк. Тот застыл на месте, но продолжал стрелять. Следующий снаряд доконал наглеца. В тот же миг расчет Кожемяки поджег вторую машину. Пехота отстала, но третья громадина упрямо наползала на высотку.
И тогда из окопчика поднялся Петр Липовенко. Подхватил подсумок, где бутылки с зажигательной смесью, пошире расстегнул ворот, так что хорошо стала видна тельняшка, сменил каску на бескозырку и резким броском перемахнул бруствер. Вертким вьюном он пополз к танку с ненавистным белым крестом на борту. Передвигался в основном на локтях, почти не касаясь коленями земли и как зеницу ока оберегая подсумок с бутылками. Вся позиция, затаив дыхание, следила за ним.
Танк уже преодолевал склон, то есть был почти рядом. Пулеметные очереди проносились над головами. Но Липовенко был воином опытным и знал: здесь, под носом у танка, пулям его не достать — мертвое пространство. Выждав еще немного, он вытащил пару, бутылок, взял одну в обхват — только бы не за горлышко, — широко размахнулся и, резко откинув свое могучее тело назад, с силой швырнул ее в танк. Следом за ней полетела вторая. Петр замер с вытянутой вперед рукой — попал или не попал?..
Но вот показался первый смрадный дымок, тонкие язычки огня осторожно лизнули броню и тут же превратились в мощное пламя, охватившее всю переднюю часть машины, а вскоре и весь танк.
Петр был уже в траншее. Он придерживал бескозырку под мышкой, потому что товарищи со всех сторон тянулись к нему, пожимали его твердые, как камень, руки...
И на этот раз зенитчики Пьянзина отбились от танков. [208]
В стереотрубу я хорошо видел: не успела эта танковая атака захлебнуться, как огненный вихрь опять забушевал на позиции. Три пушчонки старого образца отбивались от двух десятков вражеских пикировщиков и нескольких артбатарей. Бомбы остервенело рвали высотку на куски. К склонам уже вплотную подбиралась пехота. От урагана огня и в нашем, и во вражеском стане были большие потери.
Иван Пьянзин передал по радио, что пушка Данича разбита прямым попаданием. Орудие Кожемяки тоже выведено из строя; у зенитки Стрельцова пробит ствол. Но сержант с этой пушкой-инвалидом продолжает сражаться {10}. Вот только снарядов совсем мало, да много раненых.
Многое, конечно, я видел сам. Заметил, как батарейцы шрапнелью буквально разметали роту вражеских автоматчиков. Но не мог видеть другого — узнал об этом гораздо позже, — как в горячке боя Стрельцов вдруг услышал: «Рус, сдавайся!». Он едва успел обернуться, как зататакал трофейный «шмайссер» — это Скляров, защищая командира, уложил на месте троих гитлеровцев. И все же четвертый успел дать короткую очередь. Александр Геккер попытался грудью прикрыть друга, но свалился замертво. Стрельцову досталось три пули — в голову и грудь. Ребята подхватили командира и бережно перенесли на КП, где размещался батарейный медпункт.
Рукопашные схватки тем временем вспыхивали уже в самых разных точках, на орудийных двориках и даже в траншеях. Гортанное «рус, сдавайся» глохло, тонуло в грохоте разрывов, трескотне стрельбы, в дружном матросском «ура» и крепком просоленном словце, которое, чего греха таить, порой тоже помогало разить врага. Оставляя убитых и раненых, фашисты ушли с непокоренной высоты. Вслед им летели камни, обломки металла и бетона — боеприпасы берегли.
Когда наступила ночь, на КП дивизиона пробрались краснофлотцы, которые два дня назад сопровождали на батарею Пьянзина. Их трудно было узнать: закопченные лица, ввалившиеся глаза, потрескавшиеся до крови губы. [209]
Пьянзин запрашивал боеприпасы и воду, воду, воду... Передавал, что раненых необходимо эвакуировать как можно быстрее.
Мы тут же решили послать в помощь Пьянзину шестерых бойцов. Но как тяжело сделать выбор! Все рвались на 365-ю, в самое пекло. Остановились на самых выносливых, физически крепких.
Кольцо вокруг батареи практически сомкнулось, и тем, кто шел к Пьянзину, надо было не только прорваться, но и доставить немалый груз: два ящика со снарядами для единственной уцелевшей пушки, гранаты, патроны и продукты, да еще 250-литровую бочку с водой.
Вода в Севастополе была на вес золота. Водопровод не работал. Жаркое крымское солнце высушило почти все колодцы в районе Бартеньевки. Когда становилось невмоготу, пили опресненную морскую воду, которая тоже доставалась с трудом. Правда, мы со Сметаниным в конце концов нашли выход из положения. С помощью двух движков «Л-3», которыми подзаряжали аккумуляторы, приспособились опреснять морскую воду. На вкус она напоминала дистиллированную, но с каким-то привкусом. Но все-таки не соленая.
Когда весь груз уже был собран и погружен в машину, которая должна подбросить ребят хотя бы до Братского кладбища, кто-то заметил:
— А если в бочке окажется несколько пулевых пробоин или же вообще пробиться с ней будет невозможно, что тогда? Батарея опять без воды останется?..
Опасение разумное. И тогда мы собрали все имеющиеся фляги, наполнили их водой и тоже отправили на 365-ю. В машину, кроме шестерых добровольцев, сели бойцы-проводники, прибывшие от Пьянзина, а также комиссар А. И. Донюшкин. Алексей Ильич был теперь комиссаром 114-го дивизиона. Но 365-я оставалась для него самой родной. Поэтому, прибыв 12 июня на наш КП, он искал малейшую возможность попасть к своим. Я разрешил, правда, с условием, что возвратится этой же ночью вместе с ранеными.
И опять до звона в ушах, до рези в глазах мы на КП вслушивались и всматривались туда, куда укатила наша видавшая виды полуторка. Со стороны Братского кладбища донеслись звуки беспорядочной пальбы, взрывов гранат. Но вскоре все стихло. Никто не ложился, [210] время будто остановилось, а тревога росла. Наконец, на рассвете машина прибыла.
Осторожно выгрузили раненых. Из-под бушлатов и тельняшек, пилоток и бескозырок проглядывали ржавые от крови, черные от копоти бинты. Осунувшиеся, постаревшие лица — трудно даже определить возраст. Голоса глухие, надсадные. С ног валятся от боли и усталости, но держатся, даже улыбаются. Мол, видите: выстояли, не пропустили! Несмотря ни на что! В каждой позе, в каждом взгляде — уверенность, лихость.
Вернувшийся Донюшкин передал комиссару Лебедеву аккуратную стопочку бумаг от Ивана Уварова. На клочках, оторванных от бережно хранимых писем, на оборотной стороне семейных фотографий разными почерками были написаны почти одинаковые, краткие, от сердца идущие слова: «В бой хочу идти коммунистом». В уголке, как рекомендации, рукой Пьянзина или Уварова небольшие примечания: «Командир орудия Кожемяка уничтожил два вражеских танка», «Сержант Степанов, заменив убитого наводчика, сбил «юнкерс», «Краснофлотец Скляренко отличился в рукопашном бою»...
Мне Донюшкин передал кусок от белой полосы, сыгравшей такую злую шутку с гитлеровцами, а также краткое — в несколько слов — послание комсорга батареи Василия Чирвы. От имени всех защитников комсорг заявил, что высота 60,0 будет держаться, пока на ней останется хоть один человек. Пьянзин и здесь оставил свою приписку: «Так и будет!»
«Вызываю огонь на себя»
13 июня. Сколько боли и горечи вобрал в себя этот день! Это он первой сединой припорошил мне виски, а в сердце оставил незаживающую рану.
...Рассвет начался звонком майора Семенова. Он говорил о будничных, привычных вещах, но голос звучал как-то странно. А когда обратился ко мне по имени-отчеству — что редко случалось даже в личной беседе, — недоброе предчувствие холодком сковало грудь.
— Евгений Андреевич, — тихо произнес Иосиф Кузьмич. — Погибла 54-я батарея... Такая беда у нас с тобой... [211]
Родная моя 54-я! Камчатский люнет на Зеленом холме... Сынки мои дорогие! Уж так устроен человек, что ему всегда кажется: будь он там, где случилась беда, что-то предпринял бы, защитил, не позволил...
Находясь на Северной стороне, я в мыслях часто обращался к Камчатскому люнету. Когда на Корабельной стороне рвались бомбы и снаряды, прикидывал, как далеко это от «моей» батареи. Если замечал там удачное попадание зенитки, втайне надеялся, что достала врага 54-я.
После того, как от Бориса Ефимова узнал все подробности трагедии, осталось одно ощущение — я потерял самых близких людей, может быть, собственных детей, хоть, если говорить честно, многие из них годились мне в отцы или в старшие братья. Но на войне плакать и горевать некогда. Все откладываешь на потом...
...Утром 11 июня на 54-ю батарею завезли снаряды. Полный боезапас. Сгружать довелось у северного склона, на глазах у противника; в ином месте машине не пройти: сплошные воронки. Разгрузить-то разгрузили, а укрыть не успели. Фашисты, стоявшие невдалеке, немедленно отреагировали — и с воздуха, и с земли обрушили на батарею ураган огня.
Зенитчики приняли неравный бой. Два «хейнкеля» сбили, остальных отогнали. Но справиться с тяжелой артиллерией, расположенной за горным кряжем, не удалось. А Зеленый холм у врага давно был пристрелян и прямое попадание в штабель боеприпасов сделало свое дело: позиция превратилась в настоящий ад. Снаряды взорвались и осколками усеяли все вокруг. Разнесло дальномер и прибор управления огнем, вдребезги разбило пушки.
Укрытия на батарее были надежные, но в бою надо работать, действовать. И вот уже тринадцать человек погибли, у многих — тяжелые раны. А батарея жила, боролась. За ночь оборудовали новую позицию и в ожидании орудий забрались в кубрики. Там-то полутонная авиабомба накрыла еще восьмерых.
Почти безоружные, с одним М-4 да легкими карабинами, вели батарейцы бой с двумя десятками «музыкантов». Когда умолк счетверенный «максим» — весь расчет во главе со Степаном Водяницким погиб, — пикировщики [212] окончательно обнаглели: с бреющего расстреливали беззащитных теперь зенитчиков.
Погиб мой испытанный в боях заместитель Володя Сюсюра, скромный безотказный шофер Миша Крысанов, волшебник-кок Ашот Авакян. Тяжелые ранения получили комендоры Полтавец и Рыбак, командир приборного отделения Серобаба, двужильный работяга Шкурко и многие номерные, которых в ходе непрерывного боя благодаря стараниям израненного Николая Жушмана и Бориса Ефимова все же удалось переправить в госпиталь.
Один лишь Марченко со своими хлопцами из обычного «дегтяря» все еще отбивался от хищной стаи воздушных пиратов, пока тяжелая бомба, угодившая в бруствер, не похоронила целиком весь расчет. Почти одновременно прямым попаданием артснаряда разнесло БКП, где находились связисты. Убиты командир отделения младший сержант Литвинов, телефонисты Бобровников и Шумилин, радист Коломийцев.
Немногих уцелевших временно прикомандировали к штабу ПВО флота...
Да... Не зря говорят: горе не ходит в одиночку. В этот страшный день мне предстояло пережить не меньшее, а может быть, и большее потрясение в связи с 365-й батареей Ивана Пьянзина.
Едва рассвело, как атаки на высоту 60,0 возобновились с новой силой. Враги приближались более безбоязненно, чем прежде. Еще вчера они почувствовали, что на высоте всего одна зенитка. Где им было знать, что за короткую июньскую ночь измотанные, израненные краснофлотцы сумели подлатать орудие Данича, а в «загашнике» имелось еще с десяток шрапнельных снарядов.
В расчетах обоих орудий были по сути одни «старики». У стрельцовской пушки — Гончаров и Пономаренко, в номерных — Присяч, Черненко и Абдулбабиев. Ну, а Степан Данич, конечно, остался за командира у своей подремонтированной «Зиночки». Под его рукой теперь оказались Кожемяка, Кармазин и Кравченко.
Надежды возлагались и на трофейный миномет, захваченный в очередной вылазке разведчиками Морозовым и Лебеденко. Мин они прихватили немало, и старшина Нагорянский, хорошо разбиравшийся в любом оружии, вместе с импровизированным расчетом — Скляровым [213] и Рыжовым при поддержке пулеметчиков должен был отсечь вражеских пехотинцев, которые с автоматами, прижатыми к животу, почти в полный рост продвигались вслед за танками. Тут же, подстраховывыя миномет, со своей снайперской винтовкой залег Антон Шкода.
Трудно описывать тот последний бой. Еще тяжелее говорить от имени тех, кого уже никогда не увидишь. Кажется, и то не сказал, и это упустил — самое-самое... Они были не просто бойцами. Они были героями. И хочется, чтобы о них узнали, полюбили их веселыми и дерзкими, злыми и суровыми, влюбленными в жизнь и готовыми к самопожертвованию, когда речь шла о судьбе высоты 60,0, о доброй славе 365-й — воробьевской, матвеевской, пьянзинской — батареи.
Со своего дивизионного КП я, конечно, не мог видеть многих деталей боя. Тем не менее явственно и четко представил себе все, что там происходило, почувствовал каким-то внутренним чутьем, а главное, увидел глазами тех считанных людей, которые чудом уцелели в адовом огне последнего дня батареи.
Скажу больше: не только тогда — я и сегодня вижу, как Степан Данич бережно берет в руки снаряд и, прежде чем дослать его в казенник, тщательно отирает рукавом. Выстрел — и бронированная махина, уже почти взобравшаяся на холм, застывает с перекошенной башней. Но Данич не слышит могучего «ура-а-а!», перекрывающего грохот боя. Кожемяка подготовил второй снаряд, а Данич занял место наводчика. И второе чудовище с крестом на борту загорается на самом пороге батареи. Всего два снаряда — и два фашистских танка! Это видели все.
А третий еще на подходе, покачивает стволом, выискивает пушку. Сам Пьянзин, слегка отодвинув Гончарова, приник к прицелу стрельцовского орудия. И два выстрела — из пушки и танка — слились в один. Танк, будто саваном, окутался белесоватым дымом. Но не промазал и фашист. Когда дым развеялся, все увидели окончательно искореженную пушку Данича, а возле нее мертвых зенитчиков. Сержант, правда, еще какое-то мгновение стоял, склонив голову на горячий ствол, будто целуя его. Потом начал оседать и рухнул, раскинув руки, на землю, будто пытаясь обнять ее. [214]
В этом последнем жесте и был весь Степан. Кто на батарее не знал, как он дорожил орудием, как берег свою «Зиночку». Даже назвал ее этим теплым женским именем. После боя надраивал, холил, нежно поглаживал по стволу. А в ответ на смешки и незлобливые шутки на полном серьезе отмечал: она все понимает. Мол, не поблагодаришь за работу — назавтра будет хуже стрелять...
Через несколько минут умолкла и стрельцовская пушка. Кончился боезапас. Последние снаряды Пьянзин с Гончаровым и Пономаревым использовали с максимальной отдачей. Еще два танка сгорели на подступах к батарее.
Орудий больше не было, снарядов тоже, и как зенитное подразделение 365-я перестала существовать. Но еще продолжал стрелять трофейный миномет, взахлеб, без устали бил пулемет. Все еще стучали горячие, мужественные сердца оставшихся в живых бойцов. Батарея жила и сражалась.
На западном склоне высотки, и бункере, где прежде хранился боезапас, Пьянзин оборудовал дзот. За старшего в нем был комиссар Уваров. Вместе с комсоргом батареи опытным пулеметчиком Чирвой и его двумя номерными он из четырехствольного «максима» расстреливал вражескую пехоту. Все пространство перед смотровыми щелями уже усеяно трупами врагов. Но фашисты упрямо рвались к дзоту, и пулемет стрелял, не остывая, метко, безотказно. Бил до тех пор, пока крупнокалиберный снаряд не угодил прямо в амбразуру.
Неугомонный комсорг Василий Чирва... Неутомимый комиссар Иван Уваров...
У меня сызмальства слова «большевик», «комиссар» вызывали особые чувства. В нашей семье, где отец, потомственный кузнец, был старым большевиком, участником революции 1905 года, эти слова произносились с особым уважением. Почитали мы и труд хлебороба.
Может быть потому, да и по многим причинам мне сразу пришелся по душе Иван Уваров, вдумчивый, степенный человек, потомственный хлебороб.
Я знал, что до войны он был колхозным бригадиром. Потом связал свою жизнь с флотом. Жил в Балаклаве с женой и дочерью. По натуре трудолюбивый, покладистый, добрый, на войне он пылал ненавистью к фашистам; [215] потому-то и казался в боях двужильным, не обращал внимания на тяготы, лишения, раны.
Таким я запомнил его за тот короткий отрезок времени, что стоил, пожалуй, целой жизни...
Когда защитников дота вытащили из-под развалин, только комсорг Василий Чирва, смертельно раненный, еще подавал признаки жизни. Узнал ребят, склонившихся над ним, и белыми, как снег, губами едва слышно прошептал:
— Прощайте, друзья...
Теперь по западному склону били лишь трофейный миномет Нагорянского да пулемет Шелега. Но вот закончились мины. Запас совсем рядом, в погребке, но фашисты не дают поднять голову. Тогда старшина привязал к концу веревки камень, ловко перебросил к бойцам, засевшим у погребка, и крикнул:
— Вяжи, братва, ящики с минами и давай их ко мне!
Удалось подтащить 12 ящиков. Миномет продолжал косить гитлеровцев, а Нагорянский приговаривал: «Сами заварили — сами жрите, сами смастерили — сами получайте». Когда же иссякли и эти мины, он взял в руки автомат и яростно стрелял до тех пор, пока пулеметная очередь гитлеровца не прошила грудь зенитчика.
Неся огромные потери, фашисты все же ворвались на позицию батареи. Оставшиеся в живых советские воины продолжали сражаться за каждый окопчик, каждую щель и воронку. Орудуя штыком и прикладом, отбивался парторг батареи сержант Базовиков, пока пуля не сразила его. Кончились гранаты у группы Антона Шкоды, и вместе с Гончаровым и Пономаревым он отошел к разрушенному дзоту.
Пять часов, не прекращая огня ни на миг, косили врагов из последнего «опорного пункта» Шкода и его побратимы. Фашисты забрасывали смельчаков гранатами, толовыми шашками, но так и не могли взять маленькое укрепление. И тогда ударили по нему из двух огнеметов сразу. Ворвавшись вовнутрь, они увидели десятерых погибших бойцов, прикрывших своими телами троих тяжелораненых товарищей.
Лейтенант Пустынцев, командир огневого взвода младший лейтенант Храмцов, старшина второй статьи Шелег дерзко и яростно атаковали большую группу вражеских автоматчиков. Оттеснив их от караульного [216] помещения, они с боем пробивались на командный пункт. По пути к ним присоединились еще четверо бойцов во главе с Петром Липовенко. Как рассказывал мне впоследствии Иван Шелег, старший группы прорыва лейтенант Пустынцев с возгласом «Вперед, братва!» первым рванулся из окопа.
Бой был короткий, но страшный по ярости и накалу. Шутка ли, семеро отчаянных храбрецов против взвода! В рукопашной Пустынцев свалил двоих, но и сам получил колотую рану в грудь. Храмцов тоже сразил двоих, а Шелег застрелил офицера. Но больше всего гитлеровцев было на счету богатыря Липовенко. Первого он просто задушил своими огромными руками. А потом, стреляя поочередно из карабина и трофейного «парабеллума», уложил еще четверых. Когда же закончились патроны, он двинулся врукопашную, действуя либо кулаком, либо, перехватив карабин за цевье, бил прикладом по вражьим головам — наповал с одного удара.
Семеро смельчаков пробились к командному пункту, возле которого лежали, отстреливаясь, лишь несколько тяжелораненых. Сам Пьянзин тоже был весь в крови и бинтах. Как он обрадовался неожиданной подмоге! Все повторял: «Пробились... Хлопцы вы мои родные...»
Понимая, что оставшимися силами ни КП, ни высотки уже не удержать, он подозвал Петра Липовенко и приказал собрать всех, кто может передвигаться. И вскоре перед ним собралась горсточка бойцов. Руки твердо сжимали оружие, в глазах — решимость.
— Готовы к выполнению задания, — за всех доложил Липовенко.
— Хорошо! — Пьянзин обнял Петра за плечи. — Слушайте, братцы, приказ: ползком, перебежками, с боем или без — как хотите, но отсюда выбраться. Старшим назначаю Липовенко...
— Как же это, товарищ комбат? Мы еще можем драться!
— Вы и будете драться. Будете добывать победу — за себя и за всех наших!
— Я так понимаю, товарищ старший лейтенант, — пробовал убедить командира Липовенко. — Если уходить, то всем. И вам тоже.
— Нет, друг. Всем не уйти. Так что идите и помните: вам сражаться за всех, кто остался здесь. [217]
Пьянзин с каждым попрощался за руку, подхватил противотанковое ружье, подошел к радиорубке и взял микрофон. В этот день Иван Пьянзин трижды выходил на связь. И хотя записи не сохранились, я всю жизнь буду помнить каждое его слово, посланное в эфир сквозь помехи, через многоголосье войны.
Было 12.03, когда Пьянзин передал: «Нас забрасывают гранатами. Много танков. Прощайте, товарищи, добывайте победу без нас!..». В это время батарея еще держалась. Каким чудом — непонятно, но в клокочущем море огня держалась и продолжала бой.
Через час вторая радиограмма: «Ведем борьбу за дзоты. Только драться некому — все переранены». Сейчас я уже знаю, что в рукопашную вступили сам Пьянзин, контуженный Храмцов и даже тяжелораненый Иван Стрельцов, получивший еще две раны в живот.
На ходу в окопчике комбат перевязал друга, затащил его на КП и последний раз в жизни вышел в эфир: «Биться некому и нечем. Открывайте огонь по командному пункту. Тут много немцев!».
Кровь будто застыла в моих жилах. Я ведь уже открывал огонь по 365-й батарее с Камчатского люнета. Но тогда бил по склону, по скоплению фашистов. Бил, надеясь, что ребята укроются, отойдут. А здесь? С трудом проглотив, подкативший к горлу ком, я каким-то чужим голосом переспросил:
— Не спешишь, Иван?
— Никак нет! — твердо ответил Пьянзин. — Открывайте огонь немедленно. Вызываю огонь на себя!
Я тут же связался с штабом полка и по указанию полковника Матвеева отдал свою самую страшную команду на войне:
— Дивизион! По высоте 60,0, по нашей 365-й — огонь!
Залп. Еще залп. Зенитчики, сжав губы, снова и снова заряжали пушки. Прицеливались и били по высоте 60,0, где последние ее защитники ждали этой последней помощи.
15 минут длился шквальный обстрел. Пьянзин какое-то время из радиорубки еще сам корректировал огонь, подправлял, направлял на места скопления фашистов. А когда разрывы стали ложиться ближе и ближе, повторил свои последние слова: «Прощайте, товарищи! Добывайте победу без нас...» В микрофоне еще грохотало, [218] скрежетало, свистело. 13 июня на маленькой высотке близ Севастополя смерть сражалась с бессмертием. И победа осталась за бессмертием. За вечной памятью.
...Говорят, что дети растут во сне. Так ли это, лучше меня знают врачи. Я же хорошо знаю, как вырастают герои. И в ходе боев растут, и тогда, когда, сжимая боевое оружие, погибают в бою. Растут и после гибели, когда слава их подвигов набирает новую невиданную высоту.
Такова и судьба Ивана Семеновича Пьянзина, моего друга и боевого товарища, героя-комбата 80-й и 365-й батарей. Приняв громкую славу 365-й из рук Героя Советского Союза Н. А. Воробьева, Пьянзин пронес ее как эстафету дальше — в бессмертие. Старшему лейтенанту И. С. Пьянзину посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.
Неопалимая купина
Этот издавна известный символ бессмертия, символ жизни, горящей в огне и не сгорающей, я вспомнил, когда спустя некоторое время после наших последних залпов по высоте 60,0 оттуда послышались отголоски боя. Казалось, что после массированного, точно нацеленного Пьянзиным огня наших зениток там ничего живого не осталось. Так, вероятно, думали и гитлеровцы, подтянувшие к позиции свежие силы, собираясь убрать убитых и закрепиться на высотке, так долго остававшейся неприступной. Пока фашистская похоронная команда подбирала трупы, на бывшей позиции 365-й батареи было тихо. Но как только туда сунулись пехотинцы, батарея ожила, восстала из небытия.
Подробности боя я позже узнал от Ивана Шелега. Вот что, по его словам, там произошло.
...Фашисты занимали позицию спокойно, не спеша, совершенно безбоязненно. Неожиданно для них из полуразрушенного блиндажа полоснул огонь. Израненные, оглушенные бойцы пулеметного отделения поливали врагов свинцом, забрасывали гранатами.
Гитлеровцы, потеряв до двух десятков убитыми, отступили, но вскоре, выдвинув вперед штурмовую группу, ринулись на блиндаж и забросали его связками ручных гранат. Рухнуло перекрытие. Под его обломками погибли пулеметчики Новиков, Скляренко, Шепелев и Шмаль. Фашисты решили, что все в блиндаже заживо [219] погребены, и ушли. И все же четверо израненных бойцов ночью выбрались из-под обломков: сам командир отделения Иван Шелег, краснофлотцы Михайлов, Марченко, Ванюшенко. Поддерживая друг друга, они ползком пробирались сквозь вражеские заслоны и в конце концов достигли дивизионного КП. В тот же день бойцы одного из наших наблюдательных постов принесли на руках окровавленного полуживого Ивана Стрельцова. Теряя от боли сознание, плача от отчаяния, он почти сутки полз к своим. Полз упрямо, настойчиво, чтобы рассказать о последних часах и минутах геройской батареи. Всех пятерых отправили в госпиталь, а вскоре и на Большую землю.
Петр Липовенко выполнил приказ Пьянзина — вывел группу раненых в расположение 366-й батареи. Там же 20 июня, когда фашисты прорвались к Северному укреплению, он принял свой последний бой.
...На позиции оставалось лишь одно орудие с неполным расчетом, и Петр, раненный в плечо, был за трубочного и заряжающего одновременно. Два десятка батарейцев заняли огневые точки в окопах и траншеях, готовясь встретить врага лицом к лицу.
Против этой горсточки героев были брошены танки и артиллерия, минометы и пехотинцы. Два танка уже горели, когда на орудийном дворике разорвался снаряд. Из всего расчета остался в живых лишь Липовенко. Уцелела и пушка. Рядом со сраженными наповал пулеметчиками, подстраховывавшими орудие, лежал осиротевший «дегтярь» с расколотым прикладом. Петр придвинул его поближе и принял неравный бой. Один против наползавшего на позицию танка и еще целого взвода гитлеровских автоматчиков! Со второго выстрела из зенитки он поджег этот, третий танк, а затем шрапнельным ударил по пехоте. А когда заметил, что с тыла полукольцом приближаются серо-зеленые мундиры, подхватил «дегтярь» и стал косить врагов длинными очередями. Потом опять бил из пушки и опять из пулемета, пока не иссякли боеприпасы.
Тем временем фашисты захватили опустевший дзот и оттуда стали поливать огнем измотанных, израненных, почти безоружных батарейцев. Тогда-то поднялся во весь свой гигантский рост комсомолец Петр Липовенко и с возгласом «За мной!» метнулся к дзоту. Вслед за ним, перемахнув бруствер, побежали бойцы. [220]
Петр бросил в амбразуру связку гранат. Дзот умолк, и зенитчики 366-й вырвались из окружения. За этот дерзкий прорыв Липовенко отдал жизнь.
Герой Советского Союза Петр Липовенко — третий Герой бессмертной 365-й батареи, третий Герой непокоренной высоты 60,0 — навечно остался жить в народной памяти.
...На высоту невдалеке от Мекензиевых гор я снова поднялся уже после освобождения Севастополя от оккупантов. Страшную картину представляла собой бывшая позиция 365-й батареи: сплошные воронки от бомб и снарядов, изуродованные, изъеденные ржавчиной пушки и пулеметы, простреленные каски и фляги. И всюду среди проросшей травы и невысокого кустарника — останки погибших зенитчиков, лишь слегка присыпанные землей и щебнем. Местные жители рассказали, что фашисты под угрозой расстрела запретили им хоронить героев.
Невдалеке от бывшего КП батареи я приметил полуистлевшую, но очень знакомую парусиновую туфлю и сразу вспомнил, как выговаривал Пьянзину за то, что вместо форменной он носил вот эту «штатскую» обувь. Он тогда объяснил просто: болят ноги, а за день не всегда и присядешь.
Я не ушел — организовал раскопки. И вскоре из-под обломков бетона показался рукав морского кителя с потемневшими нашивками старшего лейтенанта. А затем отрыли останки человека высокого роста. Тут же лежала каска с рваным отверстием с левой стороны, а также ржавое противотанковое ружье. Каску примерили к голове погибшего, и отверстие точно совпало с пробоиной в черепе.
Я доложил о печальной находке адмиралу Ф. С. Октябрьскому, и он назначил комиссию по опознанию. Решение комиссии было единодушным: найдены останки Героя Советского Союза И. С. Пьянзина.
13 июня 1945 года, ровно через три года после гибели комбата, на бывшей безымянной высоте 60,0 у свежевырытой могилы прогремел салют в честь павшего героя. Севастополь, отдавая последние почести своему доблестному защитнику, похоронил его там, где он принял последний бой. Здесь же, в братской могиле, были погребены и те, кто сражался бок о бок с ним, погиб, но не отступил ни на шаг. [221]