ПРЕДИСЛОВИЕ {1}
Дневник А. Н. Куропаткина, бывшего военного министра Николая II и главнокомандующего русской армией в Маньчжурии в 1904—1905 гг., печатается нами с копии, по всем данным вполне точной. К сожалению, копия содержит в себе лишь часть дневника — с 17 ноября 1902 г. по 7 февраля 1904 г., день назначения Куропаткина командующим Маньчжурской армией {2}.
О том, что Куропаткин ведёт дневник, было широко известно в петербургских кругах. По-видимому, он охотно читал выдержки из него своим знакомым, причём не все оставались одинаково довольны тем, что они находили там о себе {3}. Знал о дневнике и Николай II. Знал настолько, что Куропаткин при разговорах с царём ссылался на свой дневник как на своего рода документ (см. запись под 19 августа 1903 г.). По словам Витте, отдельные тетрадки дневника бывали и в руках у Николая. Всё это достаточно объясняет ту настойчивость, с которой после революции спешили изъять дневник из ненадлежащих рук. Подлинник его хранился в Московском архиве военного ведомства (Лефортовском), вместе с другими бумагами Куропаткина: всё было сдано им в архив при отъезде его на империалистическую войну, в 1915 г. В январе 1918-го в архив явился бывший член Военного совета, ген. Нищенков, снабжённый (увы!) соответствующими полномочиями от военных властей, и увез из куропаткинских бумаг — только дневник. Всё прочее осталось в неприкосновенности — дневник исчез неизвестно куда. Сколько мы знаем, не найден он и там, где находился Куропаткин в последние месяцы своей жизни. Бывший начальник штаба Скобелева, видевший своими глазами больше «военных действий», чем какой бы то ни было русский генерал нашей эпохи, кончил, для такой карьеры, весьма прозаически: [78] был убит бандитами на своей родине, где он скромно подвизался после 1917 г. в качестве сельского учителя.
Есть все основания думать, что Нищенков действовал по поручению более крупных и ответственных белогвардейцев, нежели превратившийся в заурядного обывателя автор дневника. Разоблачающее значение куропаткинского дневника отнюдь не в том, чего боялись коронованные «хозяева» в записках Витте, например. У Куропаткина и следа нет той ядовитой критики всего, что не им или «не по его» сделано, критики, которая так блестяща, а иногда и так надоедлива у родоначальника винной монополии в первый период своего министерского существования и русской конституции в последний. Куропаткин — преданный холоп, способный умилиться даже тем, как Великая княгиня Ольга, сестра Николая, «больно укусила государя своими белыми зубами за руку»: эта выходка августейшей вырожденки тоже удостоилась занесения в дневник... И именно этой наивной преданностью он ужасен. Все глупости и подлости, сказанные при нём «обожаемым монархом», воспроизведены с такой же благоговейностью: в итоге получается такой букет, что даже знаменитое собрание речей Николая перед ним пасует. А это собрание более умные романовские холопы недаром поспешили уничтожить, едва оно показалось на свет.
Вот маленькие образчики того, что получается из верноподданнической добросовестности генерала Куропаткина. Запись под 14 апр. 1903 г.: «Перед отъездом сидел у меня час времени В. К. Плеве. Говорили о беспорядках в Кишинёве и Кронштадте. Как и от государя, я услышал от Плеве, что евреев следовало проучить, что они зазнались и в революционном движении идут впереди». Можно после этого сомневаться, что кишинёвский погром был организован Плеве с ведома и согласия Николая?
Или вот ещё запись от 31 августа того же года. Николай «говорил о разных национальностях в нашей армии. С доверием относится к магометанам. Не верит особо полякам. Несколько брезгливо относится к белорусам (!) и вполне презрительно к евреям». Разве это не программа «национальной политики» царствования — если не двух царствований, ибо в [79] этом более, нежели в чём-либо другом, Николай был сыном своего отца?
Больше всего, естественно, военный министр мог запечатлеть штрихов из области внешней политики, ближе всего его касавшейся. Дневник прежде всего даёт понять, как глубоко уходят в прошлое корни империалистической войны. Уже в 1902 г. (запись от 17 ноября) вполне практически ставился вопрос о Западном фронте, точнее о двух фронтах, германском и австро-румынском (Румыния рассматривалась тогда как входящая в орбиту Тройственного союза). Первым должен был командовать Николай Николаевич — главковерх 1914 г., вторым — Куропаткин. К этой теме он и царь возвращались неоднократно, причём война всё время рисовалась обоим как дело совершенно неизбежное, вопрос только во времени. У Куропаткина это было вполне искренно и серьёзно. Насколько то же было со стороны Николая? Тут проскальзывают местами сомнительные ноты. «Вильгельм, — говорил царь, — в последнее наше свидание так был дружески расположен ко мне и к России, как никогда. Он и не скрывал причины: его тревожит Англия, а ещё более Америка». Государь прибавил, что «Америка и его тревожит» (запись под 9 декабря 1903 г.). Эту тенденцию замечал и министр иностранных дел. «Он, Ламздорф, видит, как государя подталкивают к войне (с Японией) даже со стороны Германии. Вильгельм всё справляется, цел ли ещё Безобразов, ибо это — их надёжный союзник» (запись от 11 декабря). Но у Вильгельма был и другой союзник в этом вопросе — или, по крайней мере, была очень послушная ученица, стоившая союзника. Когда Куропаткин попробовал припугнуть Александру Фёдоровну перспективой европейской войны, в которой мы уменьшаем наши шансы, перебрасывая силы и средства на Дальний Восток, «государыня выразила уверенность, что до европейской войны не допустят, но что теперь страшно нашествие жёлтой расы и что ей надо дать отпор и проч.» (запись под 24 августа 1903 г.).
Что всё это было лишь идеологической драпировкой карманных интересов дома Романовых, видно из дневника тоже достаточно ясно. «Главным образом государь держится [80] за Ялу и не хочет соглашаться, чтобы это предприятие стало совершенно частным» (12 августа 1903 г.). Во имя этого велась двойная игра, Алексеев намеренно затягивал переговоры с Японией (запись под 24 ноября 1903 г.), царь особым шифром переписывался с Безобразовым (запись от 16 февраля) и т. д. Для характеристики самого Безобразова, в этот момент форменного «временщика», дневник тоже даёт драгоценные чёрточки. Чрезвычайно характерно для этого личного доверенного Николая его стремление к союзу... с хунхузами. На их благосклонном содействии вертелся, в конце концов, весь его план (1 декабря 1902 г.). Это не то чтобы было очень важно — хунхузы (хотя и нанятые формально, в виде «артели») всё же не помогли, — но ставит в надлежащие психологические рамки сотрудничество Николая с уголовными элементами во время погромов 1905 г.
Ничто другое так не оправдывает эпитет «авантюра», давно прилагающийся к дальневосточной политике Николая, как эти страницы дневника его преданного холопа. И ниоткуда так не ясно, что «предприятие на Ялу» было в сущности только ширмочкой, за которой скрывались неизмеримо более грандиозные планы. Чтобы придать этой декорации более реальный вид, покупали лес... у американцев (запись под 26 ноября 1903 г.). Захватить имели в виду всю Корею — фактически же захватнические планы Николая шли гораздо дальше и этого. Но соответствующее место дневника так важно, что его надо привести целиком.
Беседуя однажды с Витте (эти беседы двух министров происходили чаще всего... в манеже: Витте был страстный любитель верховой езды, а Куропаткин упражнялся в ней, так сказать, по должности), Куропаткин так резюмировал свои впечатления от Николая: «Я говорил Витте, что у нашего государя грандиозные в голове планы: взять для России Маньчжурию, идти к присоединению к России Кореи. Мечтает под свою державу взять и Тибет. Хочет взять Персию, захватить не только Босфор, но и Дарданеллы. Что мы, министры, по местным обстоятельствам задерживаем государя в осуществлении его мечтаний, но всё разочаровываем; он всё же думает, что он прав, что лучше нас понимает вопросы [81] славы и пользы России. Поэтому каждый Безобразов, который поёт в унисон, кажется государю более правильно понимающим его замыслы, чем мы, министры. Поэтому государь и хитрит с нами, но что он быстро крепнет опытностью и разумом и, по моему мнению, несмотря на врождённую недоверчивость в характере, скоро сбросит с себя подпорки, вроде Хлопова, Мещерского и Безобразова, и будет прямо и твёрдо ставить нам своё мнение и свою волю. — Витте сказал мне, что он вполне присоединяется к моему диагнозу...» (запись под 16 февраля 1903 г.).
Присоединение Витте к этой характеристике едва ли было искренним — из записок этого, тоже в своём роде «верного слуги» самодержавия, мы знаем, какого он был мнения об уме и способностях «возлюбленного монарха». Но ограниченность Николая нисколько не делает менее вероятными те тенденции его внешней политики, характеристика которых у Куропаткина, по всей вероятности, просто представляла собой резюме его почти ежедневных разговоров с царём. Конкретные примеры мы находим в этой же части дневника. 3 января 1904 г. (всего за три недели до начала японской войны!) Куропаткин докладывал Николаю «о посылке калмыка, подъесаула Уланова, в Тибет — разузнать, что там делается, и особенно, что там делают англичане. Государь соизволил, чтобы это была частная поездка на свой страх и риск. Приказал посоветовать Уланову разжечь там тибетцев против англичан. О таковом приказании государь сказал, чтобы я не говорил Ламздорфу» (министру иностранных дел).
Вот и ещё одна авантюра, — не доведенная до конца только потому, что японцы помешали. Какими мелкими при свете таких «разоблачений» кажутся старые газетные объяснения японской войны желанием Плеве «отвлечь внимание от внутренней политики» и т. п. Наличность таких желаний у Плеве неопровержимо доказывается тем же дневником, — но они сыграли роль лишь последнего камешка, обрушившего давно скопившуюся лавину. Если сводить дело к субъективным объяснениям, суть была не в этом, суть была в том империалистическом авантюризме, который жил в крови [82] последнего представителя династии. Николай жадно тянул руки ко всему, что, казалось ему, плохо лежит: ограниченность его сказывалась в том, что он не умел разобрать, что именно плохо лежит, и больно получал по рукам...
М. Покровский