Глава XVII. Первое наступление красных на фронте Каховка — Алешки 7—15 августа 1920 г.
Моему корпусу, расположенному на Днепре, предстояла трудная задача прикрывать Северную Таврию на фронте 200 верст, и если прибавить, что мне же приходилось отвечать и за участок Туземной бригады, то надо прибавить еще 70 верст.
В корпусе в это время, за неполучением ни одного солдата пополнения, было около 3500 штыков, и в 8-м кав. полку — 425 шашек; кроме того, в Туземной бригаде было около 1500 шашек. Участки были разбиты между дивизиями: от Большой Лепетихи до Британы исключительно — бригада 13-й; от Британы включительно до устья — бригада 34-й дивизии; общий резерв: бригада 13-й дивизии — Дмитриевка; бригада 34-й дивизии — Большие Маячки, 8-й кав. полк — Чаплинка, Штакор — Чаплинка (хутор Балтазаровка). Расположение Туземной бригады я не менял, и хотя сил этой бригады и было много для пассивного участка, но их боеспособность [109] требовала такого расположения; кроме того, я не хотел смешивать свои части с этими грабителями {28}.
Вначале положение было сравнительно спокойно: на правом берегу Днепра шли восстания, плавни были полны партизанами.
Я стал снабжать их оружием и разработал план переброситься на правый берег Днепра и занять местность между Бугом и Днепром до параллели Вознесенска. Дело в том, что красные спешно подвозили войска, — читатель уже знает, как я скептически относился к обороне Северной Таврии, — между тем, если воспользоваться недовольством хуторян красными, переброситься на правый берег Днепра, вооружить повстанцев и занять линию Николаев — Херсон — Береславль, то силы корпуса утроились бы.
Ландауский район у Вознесенска стал бы бурлить в свою очередь и обеспечил бы корпус от нападения красных. Кроме того, корпус приблизился бы к махновскому району, который непосредственно пришелся бы в тылу 13-й Красной армии и не дал бы ей возможности наступать. Подкреплений для такой операции мне не требовалось — нужен был только прорыв флота мимо Очакова, который вполне возможен и был проделан уже капитаном 1 ранга Бубновым в августе 1919 г. Надо было во чтобы то ни стало предупредить сосредоточение красных, иначе всему предприятию грозила возможность крушения. Я указывал Врангелю, что это поможет мирным переговорам. Врангель мне ответил, что он никаких мирных переговоров не ведет и вести не собирается и что французы, признавшие нас de jure, против этого. Операции же должны развиваться в сторону, прежде определённую, т. е. в сторону Дона и Кубани. Мне же рекомендуется меньше заниматься политикой, а пополнить свой корпус беженцами из Украины и мобилизацией местного населения.
На это я ответил, что повстанцев очень трудно оторвать от их хуторов для борьбы за неизвестные им цели. [110]
Мне самому борьба становится неясной, раз мы предаем сочувствующие нам элементы и идем куда-то по указке французов и все время пляшем под их дудку. Я должен еще раз напомнить о целях нашей борьбы против Советской власти (мой разговор с Врангелем перед сменой с Пологского направления). Пополнить свой корпус мобилизацией местного населения не могу, потому что оно было мобилизовано 1-м корпусом. Поэтому прошу прислать мне комплектования из других районов, потому что у меня всего 3500 штыков, тогда как в 1-м корпусе около 30 000. На это я получил телеграмму за подписью Коновалова, что главком повторяет свою просьбу не вмешиваться в политику и не посылать подобных телеграмм, в особенности в незашифрованном виде. В последнем замечании главком был прав; я, продиктовав телеграмму, не знал, что дежурный адъютант не отнес ее в штаб для зашифровки, а прямо снес на телеграф. Но остальное меня поразило. Правда, раньше чинам армии говорили, что борьба продолжается, приходилось это говорить и мне, но все же переговоры с англичанами были, и Врангель собирался сам вести их с большевиками. Тут же уже не было сомнений, что безыдейная борьба продолжается под командой лиц, не заслуживающих никакого доверия, и, главное, под диктовку иностранцев, т. е. французов, которые теперь вместо немцев желают овладеть «отечеством». Кто же мы тогда? На этот вопрос не хотелось отвечать даже самому себе.
Был конец июля; я собирался было подать в отставку, но на фронте назревал бой, в результате которого вся белая армия могла быть сброшена в море или отрезана от перешейков. Штаб Деникина понял не сразу, а Врангель теперь никак понять не хотел, что прорыв в Северную Таврию грозит гибелью всей армии. И я решил подать рапорт об отставке после боя, а теперь донес Врангелю, что после окончания назревающего боя прошу разрешения приехать к нему для доклада по очень важному вопросу. Ответа не было, и думать о чем-нибудь другом, кроме фронта, не приходилось.
Против моего участка красные собрали (Красная артиллерия. 1922. № 1) 15-ю стрелковую, Латвийскую, [111] 51-ю и 52-ю стрелковые дивизии. Как известно, тогдашние красные дивизии были девятиполкового состава и, кроме того, имели не менее полка конницы. Слабее всех числом были Латвийская и 52-я дивизия, но и у них полки были 300-штыкового состава, т. е. вроде моих, но зато полков было 18, а с 15-й и 51-й дивизиями — 36, а у меня их было 8. 15-я дивизия была очень крупного состава и насчитывала более 10 000 штыков, но состояла из малообученных людей. 51-я дивизия занимала среднее место между 15-й и 52-й дивизиями. Всего насчитывалось у красных от 20 до 25 тысяч штыков (сведения эти потом подтвердились) с 80—120 орудиями, из которых много, приблизительно 20—30, было тяжелых; были указания на наличие больших бронесил (но потом в бою пришлось видеть только 5 машин), у меня же был всего один пулеметный автоброневик. Как потом подтвердилось, красные действительно сосредоточили Латвийскую, 15-ю, 51-ю, 52-ю дивизии в указанном выше составе при 100 орудиях — из которых ¼ были тяжелые — с 5-м, 15-м, 22-м, 24-м бронеотрядами. Конницы было от 1000 до 2000 шашек.
Всему этому я мог противопоставить 13-ю и 34-ю пехотную дивизии четырехполкового состава, всего около 3500 штыков, 8-й кав. полк с Туземной бригадой — около 2000 шашек при 38 легких, 4 конных и 2 тяжелых орудиях и одном автоброневике. Ясно было, что этими силами на такой местности, как Северная Таврия, справиться с красными было невозможно.
В тыл, в район Перекопа, подвозилось около 3000 человек Бредовского отряда, прибывавшего из Польши, но они, во-первых, еще не прибыли полностью, во-вторых, были совершенно деморализованы и могли принять участие только в бегстве — обстановка в действительности не позволила ввести их в бой. С тылу же должны были прибыть комплектования из пленных красных, захваченных в предыдущих боях, всего около 3000, но они еще только выступали и к бою не прибыли. У Серогоз по моей просьбе должен был стоять конный корпус генерала Барбовича, около 6000 шашек и 1000 штыков пеших эскадронов. Это был резерв главкома, и на него я питал надежды. [112]
Местность предстоящего боя была в кратких чертах следующая: район с запада и севера прикрывался Днепром, имеющим много плавней и притоков. Левый берег Днепра ровен, как стол, покрыт отдельными деревнями и хуторами. Участок Каховка — Чаплинка, Большие Маячки — Корсунский Монастырь удобопроходим всюду. Район Казачьи Лагери — Алешки и Голая Пристань — Чалбасы перемешан песками и болотами, затрудняющими движение крупных масс. Правый, красный берег командует над белым, левым своей высотой, в особенности в районе Каховки, совершенно закрывая то, что делается там, и позволяя наблюдать цепям красных все, что делается у белых даже в глубоких тылах. Таким образом, артиллерия красных будет иметь ряд великолепных позиций и наблюдательных пунктов, белые же — никаких. У Каховки, Корсунского Монастыря, Казачьих Лагерей, Алешек берег красных охватывает полукругом, позволяя развить перекрестный огонь артиллерии и, следовательно, отогнать охраняющие части и произвести переправу. К северу от Каховки местность у Днепра с большими плавнями и массою протоков не сулила успеха переправе крупных сил.
Таким образом, условия местности указывают на более вероятную и успешную переправу красных у Каховки и Британы — Корсунский Монастырь. На остальном участке можно было ожидать главным образом демонстративных переправ.
Кроме того, участок севернее Каховки не выводил быстро в опасные для белых направления, а из района Казачьи Лагери — Алешки движение должно было быть затруднено песками и болотами; конечно, все эти соображения надо было все время корректировать разведкой летчиков о сосредоточении красных сил. Таким образом, я пришел к заключению, что вероятнейшим операционным направлением красных будет из района Каховка — Корсунский Монастырь в направлении на Перекоп с заслоном против Мелитополя или с заслоном против Перекопа на Сальково. Остальные направления, как я уже сказал, длительны, и если красные изберут их, то я всегда [113] буду иметь время перегруппировать свои силы; пока же стал ждать оттуда только демонстрации, проверяя свои предположения летчиками.
Мною был составлен следующий план защиты днепровского района, представленный Врангелю 21 июля — 3 августа 1920 г., № 732 с.
План защиты днепровского района
1) Противник превосходит в 6—7 раз своей пехотой, вдвое легкой артиллерией, имеет тяжелую и автомашины и равен в коннице.
2) Берег противника выше нашего, и мы стоим на низкой открытой равнине, так что условия местности на его стороне и в смысле расположения, и в смысле наблюдательных пунктов. Места, удобные для переправ: Каховка, Корсунский Монастырь, Казачьи Лагери, Алешки. От первых двух пунктов грунт благоприятствует движению к Сивашам, от двух последних песок и болото делают его длительным. Группировка противника должна проверяться летчиками.
3) Защита нами переправ не сулит никаких успехов, но зато огромные потери, артиллерия наша будет забита и вряд ли даже сможет сняться с позиций. Бороться с артиллерией противника благодаря высоте его берега и отсутствию тяжелой артиллерии у нас мы не можем.
4) Перетаскивание арт. и всех технических средств на наш берег для противника затруднительно: отойдя на 10—15 верст от берега к нам, он хотя по местности окажется в равных с нами условиях, но питание его затруднится.
5) Стоять против переправ у нас не хватает сил — мы всюду будем слабы, следовательно, главным силам надо отойти.
6) Одними силами корпуса справиться почти невозможно, и поэтому я прошу у Вашего высокопревосходительства подчинения мне корпуса [114] генерала Барбовича. На случай вашего согласия я решил:
а) Держать на фронте даже не охранение, а отдельные посты наблюдения, посылая все время летчиков для определения сосредоточения сил противника и части удальцов отрядами около 100 штыков под командой лично мне известных офицеров для поимки контрольных пленных.
б) Главные силы под напором противника отводятся на Чаплинку через Черную Долину и Большие Маячки, все время демонстрируя упорное сопротивление, но ближе 1000 шагов не сцепляясь. За всеми остальными направлениями только наблюдать и задерживать там противника мелкими частями.
в) Если противник пойдет в направлении на Сальково, его атакует Барбович от Серогоз, а я от Чаплинки, даже если он поставит заслон (летчики мне донесут о его движении). Если он пойдет на Перекоп, что я считаю менее вероятным, так как думаю, что он погонится за живой силой нашей армии, а Перекоп он всегда успеет занять от Алешек, то его атакует в тыл Барбович от Серогоз, а я с фронта от Чаплинки. На первый случай на Перекопе надо держать находящиеся там части и подвести по желдороге с тылу.
г) Для свободы моего маневра прошу о немедленном возврате мне моей автогрузовой колонны в 24 машины для установления запасной линии питания: Сальково — Громовка — Аскания-Нова — Черная Долина.
Прошу срочного ответа.
Приложение: Описание местности и состава корпуса и противника.
Для передачи этого плана был снаряжен личный адъютант сотник Карнаков на штабном автомобиле, назначенном в мое личное распоряжение, чтобы не дожидаться поезда в Юшуне. [115]
Он прибыл в Севастополь ночью, пакет «Секретно. В собственные руки главкому» через Генштаба полковника Шкеленко был передан Врангелю. На рассвете 4 августа я получил телеграмму за подписью Шкеленко: «№ 732/с — главком утвердил». Прошло 4-е число, и утром 5-го я получил телеграмму за подписью Карнакова (моего адъютанта): «Автомобиль задержан в Севастополе штабом главкома за непроизводительную трату бензина по переезду из Чаплинки в Севастополь». Я немедленно вызвал к аппарату Шатилова, его не было, подошел Коновалов. Я ему передал телеграмму о задержке автомобиля. Он мне ответил, что это сделано по его распоряжению, потому что тратить бензин, столь дорогой, по таким пустякам не стоит, так как, по его мнению, красные вовсе не собираются наступать на Днепре. Что мне оставалось делать? Я передал следующую телеграмму в собственные руки главкома: «Главкому: автомобиль, отвозивший вам № 732 с, задержан в тылу вашим генквартом. Если я что-нибудь делаю неправильно, то прошу взыскать с меня, а не лишать личным распоряжением вашего штаба чинов моего корпуса необходимейшего средства связи. Слащов». Очень быстро я получил телеграмму от Карнакова, что он выехал. Я рисую всю эту картину с планом обороны Днепра для выяснения всех трений, которые произошли потом. Автомобиль только-только вернулся к началу боев, в начало которых Ставка в лице Коновалова не верила.
План № 732/с после телеграммы Шкеленко о его утверждении также секретно через адъютантов был разослан в дивизии и командиру 8-го кав. полка; в Туземную бригаду он не посылался: во-первых, потому, что ее направления это мало касалось, во-вторых, потому, что на нее мало можно было рассчитывать, в-третьих, потому, что начальника ее штаба я не знал, в-четвертых, потому, что личной инициативы от нее нечего было ожидать, и, в-пятых, ввиду всего сказанного она знанием плана не могла принести пользы его развитию, а небрежным к тайне отношением вред принести могла. Ей было только указано иметь в виду возможность выделения до 4 сотен в резерв в район Дмитриевки. Командиром 8-го полка был полковник [116] Мезерницкий, бывший начальник моего конвоя, работавший со мной еще на Кубани, человек крайне энергичный, лично храбрый и исполнительный; если он взялся за определенную задачу, можно было быть спокойным, что он ее выполнит в назначенном духе. Он также хорошо работал штабс-капитаном на Кавказе, есаулом (капитаном), начальником конвоя и командиром кав. полка во время Врангеля, хотя волнения и сомнения у него возбуждались те же, что у меня. Мы с ним много говорили и одновременно ушли со службы. Начальником 34-й дивизии был генерал-лейтенант Теплов, человек пожилой, которого я знал еще с мирного времени. Он был генерал-майором, когда я еще был поручиком, и командовал с 1912 г. Финляндским полком, из которого я ушел в Академию Генштаба. Переубеждать его в чем-нибудь было бы уже поздно, но в его исполнительности моих предначертаний, несмотря на мои 34 года, можно было быть уверенным. Его же лет был генерал Андгуладзе, начальник 13-й дивизии, командовавший дивизией еще в старой армии, человек, не хватавший звезд с неба, но упорный, храбрый и честный, — ни предательства, ни паники, ни интриг от этих людей ожидать в тот момент было нельзя, а исполнительности и веры в благоприятный исход — полностью. Это крайне важно, в особенности в серьезные моменты. В большинстве случаев разбит раньше всего бывает начальник, и дело его — всех сохранить от нравственного поражения.
Теперь я прошу читателя стать на мое место. Ему известно, как покачнулась моя идеология, он знает, как я не верил в лиц, стоявших во главе белых, — судьба послала мне еще испытание. В войсках появилась дизентерия, и я тоже заболел ею. Что могло выручить в этом случае? Только сознание долга не перед идеей, не перед родиной, а перед постом, который занимаешь, и связанной с этим ответственностью за жизни, вверенные в данную минуту. Вот почему я не ушел в данный момент.
Согласно плану операции, на боевых участках сосредоточены бригады 13-й дивизии в Черной Долине, имея на своем участке лишь посты, но с поддержкой отдельных орудий, и 34-й дивизии в Больших Маячках в том [117] же порядке, выбросив в район Алешек 134-й Феодосийский полк численностью около 300 штыков с 4 орудиями, назначенный для демонстрирования на этом направлении; таким образом, почти все боеспособные силы были собраны на участке Черная Долина — Большие Маячки, имея впереди отдельные орудийные взводы и части, отдельный отряд у Алешек, 8-й кав. полк в Чаплинке. Туземной бригаде было приказано передвинуть 3 сотни в Дмитриевку, остальные ее части оставались на назначенном им фронте.
Вопреки мнению Ставки, в ночь с 6 на 7 августа красные одновременно начали переправу у Каховки, Корсунского Монастыря и Алешек. Задача красным частям была формулирована приказом по 13-й Красной армии (узнал уже позже) следующим образом: «Форсирование Днепра, разгром живой силы противника, оказание поддержки левобережной группе, закрытие проходов противнику обратно в Крым».
Воздушной разведкой выяснилось наутро, что наибольшее скопление красных и сосредоточение плавучих средств — у Корсунского Монастыря (15-я стрелковая дивизия). Около 14 часов закончилось исправление моста у Каховки, к 17 часам переправилось до 2000 человек красной пехоты с артиллерией и броневиками и началось наступление на фронте Любимовка — Терны, к 18 часам Терны уже были заняты красными.
Настроение белых было неважно, я сам к тому же еще хворал.
Красные двигались крайне осторожно, видимо, опасаясь западни, подобно бывшим раньше в Крыму, и дали моему корпусу сконцентрироваться в районе Чаплинки, несмотря на то что части и их начальники нервничали и управление несколько раз вырывалось у меня из рук. К 11 августа план наступления красных выяснился во всех подробностях и конница Барбовича должна была произвести свой маневр.
Момент не был полностью использован: благодаря крайней неосмотрительности белых конница Барбовича выступила днем и заблаговременно была обнаружена [118] красными аэропланами. Колонны красных спешно хлынули назад к переправам, а конница Барбовича с разрешения Врангеля еще оставалась на отдыхе 12 часов. Конница Барбовича Врангелем мне подчинена не была, несмотря на утверждение моего плана, и только после ее первых неудачных действий к моменту ее подхода к чаплинской дороге он подчинил мне ее на два дня. Благодаря всему этому ближайшая к коннице Барбовича Каховская группа красных (52-я и Латышская дивизии), кроме одной 1-й Латышской бригады, форсированным маршем успела уйти из-под удара в Каховку, и весь удар белых обрушился на 1-ю Латышскую бригаду и на 15-ю стрелковую дивизию, в особенности на последнюю. Наступательный порыв красных был окончательно сломлен и не воскресал до октября месяца.
За 11—12 августа красные очистили, частью после боя, а частью и без него, всю занятую площадь на левом берегу Днепра, кроме Каховского плацдарма. Попытка 2-го корпуса овладеть этими укреплениями кончилась неудачей, и я категорически отказался от атак по причинам, мною указанным выше (устройство берега и возможность для красных овладеть Каховкой в любой момент). Врангель же вопреки утвержденному им самим плану категорически требовал взятия Каховского плацдарма. Я на это ответил, что посылать своих людей на убой не намерен. Врангель обратился ко мне с резкой телеграммой, воспользовавшись которой я ответил рапортом об отставке (с 15 августа 1920 г.). Врангель замолчал и не давал ответа. Тогда утром 17 августа я опять обратился к нему по прямому проводу с указанием, что командовать корпусом не останусь. Наконец вечером 17-го, получив разрешение выехать в Севастополь, я немедленно уехал с фронта. [119]