[38]
3. НА ВИСЛЕ
Опять мы в вагонах, опять проносятся мимо пейзажи мирной жизни, а мы сами всё ближе к тому, что нас всё время волнует.
День сменяется сумерками. На этот раз мы знаем, куда нас везут: цель наша Ивангород. Неужели опять в гарнизон крепости?
На станции Ивангород мы разгружаемся.
10 часов вечера. Эшелон отводят в сторону, на товарную платформу, погружённую в густую тьму осенней ненастной ночи. Паровоз отцеплен, и нас оставляют одних.
Кругом тишина, прерываемая лишь шелестом дождевых капель, ударяющих о листву густых, тёмных деревьев, мрачными силуэтами выступающих на тёмном фоне общей картины. Кругом мокро и неприветливо.
Шипят и трещат зажжённые смоляные факелы. Дым, идущий от них, окрашен в багровый оттенок. Их пламя колышится неровными, яркими вспышками, отбрасывая свой минутный отблеск на тёмную платформу, на лошадей, выходящих робко и нерешительно из вагонов, на верхушки тёмных деревьев.
Какое-то странное впечатление от этой картины: сильное, никогда не забудется, но неприятное, жуткое.
Я отхожу в сторону, закуриваю папиросу и думаю о том, как ловко и проворно справляются наши солдаты, тёмною ночью аккуратно и быстро разгружая вагоны, обамуничивая и запрягая лошадей. И вся эта [39] работа происходит в глубокой тишине, и лишь изредка слышен короткий окрик на лошадь запрягающего её ездового.
Откуда-то появился слух, что неприятель очень близко, слух, который начинает волновать нас: а что, если немцы застанут нас врасплох при разгрузке?
— Батарея готова, — докладывает мне старший офицер.
Весь дивизион в сборе, только поджидали нашу 6-ю батарею.
Мы двигаемся куда-то в глубину ночи, в дивизионной колонне: 6-я батарея сзади — в хвосте колонны. Какими-то просёлочными дорогами обходим Ивангород. Сначала всё идёт хорошо, несмотря на то, что дорога невероятно плоха: дождём дорогу размыло. Всё время попадаются глубокие выбоины, наполненные водой и грязью. Вдруг остановка. В чём дело? Еду вперёд, в голову колонны. Неожиданное препятствие: большая, глубокая, грязная яма, a после неё довольно крутой подъём в гору. Смотрю, как в эту яму ныряютъ упряжки, сначала 4-й, а потом и 5-й батарей, а когда очередь дойдёт до нашей 6-й, яма увеличится уже наверно раза в два, размолотая колёсами 4-й и 5-й батарей. Объехать её невозможно, видимо, мы идём дорогой, которой уже никто не пользуется, но в темноте дела уже не исправить.
Первое орудие с налёта бросается в яму, ездовые берут в нагайки лошадей, и орудие благополучно галопом выносится в гору. За первым орудием ящик, опять орудие, и все упряжки, по очереди, проделывают это необходимое упражнение. На горке батарея собирается.
Темно. Грязь хлюпает под копытами уставших уже лошадей, под ногами людей, тяжело, тёмными силуэтами, молча поднимающихся в гору. Изредка вспыхивает огонь от зажжённой крученки, несколько мелких искр отлетит в сторону, лёгкий ласковый [40] окрик ездового нарушит безмолвие и, вдруг, не в силах преодолеть попавшийся, скрытый под тёмною грязью, бугор, орудие или зарядный ящик остановится. Лошади бьются, дёргают, и тогда люди приходят им на помощь: общим, дружным толчком сдвигают застрявшее орудие или ящик. Батарея понемногу растягивается, орудия и ящики теряют связь, наезжают на застрявшие упряжки 4-й и 5-й батарей, которыми усеяна вся дорога. Выбираемся на большак, обсаженный крупными деревьями. Дорога как будто бы лучше, но это теперь имеет уже мало значения: все измучены до крайности и, в конце концов, под утро я прихожу к назначенному нам месту бивуака с одним лишь первым орудием. Батарея полностью собралась лишь поздно вечером.
Зато и отдых... Как хорош этот отдых в тёплой, уютной избе. Намокшие грязные сапоги стянуты с ног. Набухшая, торчащая, словно картонная, шинель валяется где-то в углу. С ногами забрались офицеры на походные койки.
Уставшее тело, в сладкой истоме, в ожидании стакана горячего чаю, стремится вытянуться.
Да, стоит проделать этот поход, чтобы почувствовать всю прелесть наступившего отдыха.
Люди разместились по избам. Шум, говор, смех сменили безмолвие тяжёлого 35-вёрстного похода. Пьют чай с чёрным хлебом, дымят папиросами.
— Сильно устали, ребята?
— Ничего, В. В., на то и война. Не мёды-то сладкие распивать, чай знали, на что идём, не сахарные, целы будем. Лошадки-то наши подбились маленько — ложатся. Отдыхнуть бы им надо.
— Да, надо. Да кто знает, сколько мы здесь простоим? Ничего неизвестно. — На этой стоянке мы пробыли около 3-х суток. [41]
* * *
— Командующий дивизионом просит вас сейчас к себе.
Прихожу: командиры 4-й и 5-й батарей уже здесь.
— Господа командиры, — обращается к нам подполковник Попов, — нам приказано вечером выступить. Маршрут я получил, но куда мы идём и для чего, мне неизвестно. Знаю только одно, что дивизион будет участвовать в выполнении какой-то важной задачи. Итак, собирайтесь, часа через три мы выступим.
Надежда на улучшение погоды к предстоящему нам в эту ночь поводу не оправдалась: мелкий упорный дождь заставил нас съёжиться, как только мы вышли из тёплой избы на улицу. Глубокая темнота ночи сейчас же приняла нас в свои холодные объятья. Тёмною сплошною массой чуть вырисовывается из густого мрака запряжённая батарея, понуро стоящие мокрые лошади, прижавшиеся к орудиям и зарядным ящикам люди.
— Садись!..
Зашевелилась батарея. Громадная тень заколыхалась и постепенно начала вытягиваться по грязному, мокрому просёлку длинной тёмной полосой. Уныло плетутся ещё не отдохнувшие лошади, ноги людей хлюпают в вязкой грязи. Батарея опять постепенно растягивается. Время от времени останавливаю первое орудие, чтобы дать возможность подойти остальным. На рассвете подходим к назначенному в маршруте пункту, и предвкушение отдыха и возможности отогреться и обсушиться поднимает общее настроение. Лошади тоже чувствуют конец перехода и сами прибавляют шаг.
Деревня, в которую мы входим, совершенно пуста, то есть совершенно свободна от военного постоя, и дивизион располагается на широких квартирах, но не на долго: постепенно наша деревня [42] забивается войсками до отказа, главным образом пехотой.
Группа донских казаков, забрызганных грязью, измокших и промёрзших, явилась ко мне просить разрешения переночевать где-нибудь с людьми батареи. Мне стало их жаль, и я приказал своим разведчикам принять их и накормить.
Разведчики поместились в сенном сарае и, боясь, чтобы они вместе с казаками, освещая своё помещение, не подожгли сарая, я направился к ним.
Моё опасение оказалось напрасным: вся команда, зарывшись в сено, сидела в полной темноте.
— Темно у вас, ребята, но ничего не поделаешь. Курить здесь в сарае тоже нельзя.
— Так точно, В. В., да нам света и не надо: оно так, в темноте, больше подходит.
— Почему же больше подходит?
— Да сказки сказываем друг другу страшные.
Вот чудаки, как дети маленькие, чтобы страшнее было, создают даже обстановку, а настоящего страха, действительного, часто не будут совсем ощущать.
* * *
— Командир 3-го Кавказского корпуса генерал Ирманов просит командира дивизиона к себе.
Эту новость привёз нам офицер, присланный из штаба этого корпуса. Мы, с понятным нетерпением, ждём возвращения уехавшего командующего дивизионом. Наконец он возвращается.
— Ну, господа, поздравляю: мы вошли в состав 3-го Кавказского корпуса, который получил особую, ответственную, боевую задачу, но какую, генерал Ирманов мне не сказал. Он спросил только, хороши ли наши батареи?
Я, конечно, ответил, что, надеюсь, не будут хуже других, хотя мы в боях ещё не участвовали. Завтра утром выступаем вместо одного из [43] дивизионов 52-ой бригады, который находится где-то в отделе, а пока постарайтесь хорошенько отдохнуть, чтобы потом не ударить лицом в грязь.
Вечером я обошёл нашу коновязь. Больше всего меня беспокоили наши усталые лошади. Многие из них лежали. Слава Богу, что не все, — значит, не так уже плохо.
Утром батарея поднялась до света и начала готовиться к походу. Появился командующий дивизионом:
— Господа, сейчас генерал Ирманов известил меня, что по просьбе нашего начальника дивизии дивизион возвращается в его распоряжение. Итак, поход с 3-м Кавказским корпусом отменяется. Будем ждать дальнейших распоряжений.
Мы разочарованы. И надо было нашему начальнику дивизии вмешаться.
3-й Кавказский корпус проходит через нашу деревню. Вот и 52-я бригада, с которой мы должны были идти.
Через сутки двинулись и мы.
— В. В., разрешите доложить: 5-го орудия кобыла Щеголиха никак не поднимается. Должно прийдётся оставить. Как прикажете?
Иду на место происшествия: толпа солдат окружила лежащую на земле небольшую рыжую лошадку. Толпа расступается и пропускает меня в середину.
— Надорвалась сердешная. Ишь, стонет даже, как человек. Что тутъ поделаешь? — слышу кругом себя сочувственный говор солдат.
— Да, ничего не поделаешь. Отдайте её хозяину, на земле которого она лежит.
— Глаза-то какие, гляди: точно у человека, когда ему тяжко.
Бедная лошадка, она только жалобно заржала нам вслед, как бы прощаясь с уходящей батареей. [44]
* * *
Скрипят колёса орудий 6-й батареи, размалывая дорожный польский песок. Дорога тяжёлая, а для наших уставших, мало втянутых в работу лошадей даже вдвойне тяжёлая.
Лошади легли в хомуты, постромки натянуты, утренний холодок подбадривает их.
На лицах людей больше всего отражена усталость, но тем не менее они перебрасываются шутками, временами даже слышится смех.
Откуда-то издали глухо донёсся орудийный выстрел. Один... другой... всё чаще и чаще, и вот всё слилось в один отдалённый гул.
Как серьёзны стали сразу лица. Всё смолкло: и смех, и шутки, и разговоры.
Все внимательно прислушиваются к недалёкому бою. Настала сразу какая-то торжественная тишина. И лица людей тоже стали какими-то торжественными.
Что они думают, эти мои офицеры и солдаты? Почему на их лицах появилось какое-то загадочное вопросительное выражение?
Да ведь это первый бой.
Первый, невидимый нами, но действительный бой, и мы в нём тоже участвуем... своими душами.
Что-же чувствуют ваши души, мои дорогие соратники?
А что чувствую я?
Где-то глубоко в груди заныло сердце. Это испуг или страх?
Нет, не испуг и не страх: я чувствую только, что где-то, уже близко от нас, происходит что-то стихийное, великое, грозное. То, что рано или поздно ожидает и нас, чего мы уже не минуем.
И всё, что чувствую я, отчётливо и твёрдо сквозит и на лицах моих офицеров и солдат.
3-й Кавказский корпус берёт Козеницы. [45]
* * *
Мы идём по направлению к Висле, в состав особого отряда генерала Н., которому дана задача двумя полками пехоты и нашим дивизионом не допустить германцев переправиться через Вислу, где-то между Козеницами и Кальварией.
Двигаемся уже днём — это много легче и веселее, и к тому-же погода прояснилась, дождя больше нет. Переходы небольшие — вёрст 20—25, и это тоже сильно облегчает наше положение. Я с беспокойством оглядываю своих лошадей, пропускаю батарею мимо себя, но угрожающего ничего не замечаю. Лошади везут дружно и, видимо, начинают втягиваться в свою работу. Это успокаивает меня, и я рысью иду на своё место, в голову колонны. У моего чернобородого трубача Калина на седле болтается кисет с махоркой и, время от времени, сзади ко мне протягивается рука с национальной «козьей ножкой». Я закуриваю, не беспокоясь о том, что распространяю вокруг себя родной махорочный запах, и мне становится веселее.
* * *
Мы ночуем недалеко от Вислы в деревне Подленж. Переходы окончены, и теперь перед нами встают другие вопросы: завтра утром мы должны рекогносцировать наши будущие позиции. Неприятель близко, и надо спешить. Наша пехота — 1-й и 4-й полки дивизии — уже на месте и роют свои окопы.
Утром под руководством командующего бригадой мы, командиры батарей, уже в седле.
Вот она Висла, светлая, блестящая полоса, уходящая вдаль. Зелёными широкими коврами стелятся её берега вдоль её вод. Местами над самой рекой спускается в воду гуща нависших высоких кустов, в чистое зеркало её струй глядятся, наглядеться не могут. Песчаными, золотистыми пятнами [46] сверкают на солнце её отмели. Старыми тенистыми садами покрыты острова, на которых раскинуты ютящиеся в деревьях селения. Блестят серебром крылья чаек, снующих взад и вперёд вдоль берега. Стонут, жалобно плачут и вдруг камнем падают в воду. Взмахнула крылом, круги пошли по воде, а чайка вновь стонет, вновь блестит серебром своего оперения.
* * *
Наш берег, далеко вглубь покрытый сплошным лесом, сходит почти обрывом к широкому, болотистому открытому лугу. В этом месте Висла расширяется, образуя целую группу мелей и утопающих в зелени островов.
Незанятый ещё в этом месте неприятелем противоположный берег густо населён. Здесь сравнительно на небольшом пространстве сосредоточилось сразу несколько селений: вправо из-за густой растительности виднеется черепичная крыша господского дома Магнушев. Перед нами деревни: Пшедвржицы, Клода и Ричавол.
Батарейные участки размечены: 6-я батарея как раз против вероятной переправы германцев.
Едем домой и слышим над собой шум мотора. Из предосторожности сворачиваем в лес, вынимаем бинокли и стараемся определить национальность летящего аэроплана. Резкие очертания чёрных крестов на светлых крыльях не вызывают никаких сомнений в том, что это германский разведчик. Мы провожаем его глазами, пока он совершенно не скрывается в облаке.
Командующий бригадой предполагает сегодня дать людям отдых, а завтра с утра окончательно рекогносцировать позиции, после чего сейчас же занять их батареями. Я протестую: мы можем опоздать. Необходимо занять позиции раньше, чем неприятель появится на противоположном берегу. [47]
Мало ли что может случиться? Я, во всяком случае, прошу разрешения проделать всё это сегодня.
— Как хотите.
* * *
В тот же день батарея двинулась на свою первую боевую позицию.
— Ну, В. В., — смеются люди, — японца видели, теперь поглядим и на немца.
Дорога идёт лесом, и мы любуемся образцовым порядком, в котором содержится лес.
Какой лес! Сплелись верхушками высокие буки, плетнём закрыли лазоревое небо. С трудом пролезают меж листьев и тонких ветвей лучи солнца, освещая прямые, ровные, как один, серые стволы деревьев. Нет бурелома, нет валяющихся гниющих веток, топор никогда не звенел здесь, под зелёною сенью этих буков-красавцев. Между стволами быстро промчались какие-то тени. Выскочили на небольшую лесную полянку, застыли на месте, изящные, стройные, с полными дикого любопытства глазами. Это козы. Только один момент простояли недвижно и скрылись, исчезли так же быстро, как появились.
Наши наблюдения вскоре были прерваны самым неожиданным образом: опять шум мотора и опять германский аэроплан у нас над головой. Вдруг почти у самой батареи раздался какой-то выстрел, появился дымок и что-то как будто бы свистнуло в воздухе. Мы сразу не поняли, в чём дело, только некоторые лошади испугались и шарахнулись в сторону, но сейчас же всё пришло в порядок. Оказалось, что германский лётчик заметил батарею и бросил в неё какой-то жалкий снаряд, вроде маленькой бомбы. Аэроплан скрылся, и мы продолжали спокойно свой путь.
Крутой, высокий берег, у подножья которого раскинулся широкий болотистый луг, освещён [48] лучами мало уже греющего позднего осеннего солнца. Невдалеке темнеет чаща густого леса, уходящего до самого горизонта, скрывающая внутреннюю жизнь батареи: её передки, зарядные ящики, обоз. 6-я батарея устанавливается на своей первой позиции, между старых, широких, редких сосен, которые должны прикрыть своими ветвями орудия и зарядные ящики, пока ещё в беспорядке разбросанные по намеченной позиции. Невдалеке раскинулось какое-то селение, над которым высится остроконечная колокольня старого костёла. Стадо коров, рассеянное светлыми пятнами, пасётся на изумрудной глади обширного луга.
Кучка светлоголовых деревенских детей робко наблюдает издали странную, невиданную ещё ими картину солдат, лошадей и орудий.
Указав старшему офицеру поручику Яковлеву места орудий, я сам в сопровождении H. A. Тиличеева и двух разведчиков отправился на поиски наблюдательного пункта. Мы выбрали для этой цели ближайший к неприятельскому берегу остров, занятый уже нашей пехотой 1-го полка. Пехотные окопы шли по берегу острова с некоторыми перерывами, в одном из которых, на линии окопов, и был для меня вырыт небольшой наблюдательный ровик. Этот ровик для маскировки мы усадили зелёными ветками, совершенно упустив из виду, что ветки вскоре завянут и могут вызвать у неприятеля подозрение. К счастью, как оказалось, немцы не обратили на него никакого внимания. Подход к моему ровику был скрыт растущими кустами, идущими к небольшой деревушке, ютившейся в густой древесной заросли. В этой деревушке я и поселился со всей своей командой наблюдателей и телефонистов. Хозяева приняли нас очень приветливо, и во всё время нашего пребывания мы жили с ними очень дружно.
Теперь осталось самое трудное: проводка двух телефонных линий для связи батареи с наблюдательным пунктом. Трудное это дело было потому, что [49] пришлось телефонный провод тянуть через несколько, правда, не широких, водных рукавов.
Когда я вернулся в батарею, то позиция была уже готова: орудия стояли на местах, и по бокам их были вырыты ровики для прислуги таких размеров, что даже испугался: это не ровики, a целые блиндажи крепостного типа.
Стало вечереть, и стал накрапывать дождь. Телефонисты потянули провод на наблюдательный пункт, и тут же начались наши страдания. Добыли какую-то старую лодку-долблёнку, но без весла. Лодка вертится, переваливается с боку на бок, того и гляди очутимся в воде. Провод ускользает из рук, темно, а сверху поливает дождём. Наконец через один рукав протянули провод, до следующего несли лодку на руках, а там опять та же мука.
— Да, — шутит H. A. Тиличеев, ёжась от пронизывающего холода, весь мокрый, с задеревеневшими пальцами на руках, — мы подвигаемся по способу наших дедов, когда они ходили «из варяг в греки». Только они, наверно, так не спешили и ночью не мокли под дождём и ветром.
Через несколько часов, грязные, измокшие, продрогшие, голодные, мы, наконец, окончили наше трудное дело и, предварительно сняв с себя промокшие шинели и сапоги, с невероятным наслаждением уселись вокруг печки, затопленной для нас гостеприимным хозяином. Вот в этот момент мы были почти счастливы.
На следующее утро противоположный берег ещё не был занят неприятелем, хотя жители почему-то попрятались, что дало нам повод предполагать, что ждать уже осталось недолго, и, действительно, около 10 часов утра из лесу выехали два всадника и [50] шагом, не спеша, подъехали к самой реке. Это были германские офицеры. Очевидно офицеры эти не предполагали, что им здесь может угрожать какая-нибудь опасность. Бросив поводья на шеи лошадей и вынув ноги из стремян, они, потягиваясь, старались размять свои уставшие от долгого похода тела. Закурив папиросы, они спокойно разговаривали, указывая руками на наш берег. Вдруг выстрел... Не выдержал, видимо, стрелок и дал промах. Бешенно мчатся обратно в лес кони, настёгиваемые стэками пригнувшихся в сёдлах своих седоков.
Пользуясь временем, я выпустил из орудий несколько шрапнелей по разным точкам неприятельского берега, в случае нужды не терять времени на пристрелку.
* * *
К вечеру, когда мы с Н. А. Тиличеевым сидели в своей избе за чаем, загудел телефон:
— В. В., немцы!
Это передавал с наблюдательного пункта дежурный наблюдатель Чухломин. Мы оба моментально побежали на пункт.
Вдоль берега Вислы, по боковой дороге, шёл германский обоз, повозок около 10-ти, конвоируемый ротой пехоты.
Немцы были от нас очень близко, и мы в бинокли совершенно свободно могли разглядеть даже их лица. Все в чёрных блестящих касках, с золочёными шишаками и полном походном снаряжении, они казались очень утомлёнными.
Пока мы с замирающим сердцем разглядывали этих первых, видимых нами врагов, и я раздумывал, стрелять по ним или не стрелять, колонна остановилась. Усталые люди стали сбрасывать с себя в одну кучу свою аммуницию, составили ружья и повалились на землю. Откуда-то появился котёл, который сейчас же был подвешен над костром на [51] трёх кольях. Очевидно, колонна собиралась здесь ночевать.
Восемь шрапнелей внезапно разорвались над усталым, отдыхающим противником, густым белым дымом покрыли повозки, людей, лошадей и деревья ближнего леса. В один момент дорога опустела, и в надвигающихся сумерках были видны лишь перевёрнутые с испугу повозки и судорожно бившиеся в повозках несчастные лошади.
Ночь скрыла результаты первых боевых выстрелов 6-й батареи, нарушивших тишину осеннего вечера 6-го октября 1914 года.
* * *
Стреляя первый раз по живой цели, я испытал неприятное ощущение. Стрелять мне приходилось много, но целью всегда бывали деревянные мишени. Здесь же были живые усталые люди, и если бы они были бы ещё не так близко от меня, моя первая боевая стрельба «по противнику» не произвела бы может быть на меня такого неприятного впечатления. Кроме того, я сам в это время не подвергался ровно никакой опасности и расстреливал их совершенно спокойно. Но странно то, что на следующий день этого угнетённого состояния у меня уже не было, и оно уже больше никогда и ни при каких обстоятельствах не появлялось в продолжение всей войны, и, наоборот, хорошие попадания моих снарядов доставляли мне большое удовлетворение. Люди как будто перестали быть для меня людьми и превратились в те же деревянные подвижные мишени.
Что касается моего ближайшего помощника и свидетеля этого боя Н. А. Тиличеева, то он был в полном восторге, в эту ночь долго не мог заснуть и, конечно, не давал спать и мне.
* * *
Итак, германцы не только должны уже были бы [52] быть осведомлёнными о том, что луговой берег Вислы в этом месте занят нашими войсками, но должны были бы принять некоторые меры предосторожности в этом районе, a между тем на следующий день оказалось, что они совершенно ещё не подозревали нашего здесь присутствия.
Утром все селения уже были заняты германской пехотой, видимо, выставленным в нашу сторону боковым заслоном, и одиночные люди бродили совершенно беспечно у этих селений.
Пехота наша пока воздерживалась от открытия огня и сидела, притаившись, в своих окопах.
Как раз против моего наблюдательного пункта появляются три человека: два офицера и солдат. Один из офицеров, пятясь задом, чертит каблуком границу окопа. Затем появляются с лопатами рабочие, и вскоре окоп готов. Рабочие удаляются, и на смену им из деревни Пшедворжица выходит взвод пехоты и направляется к новому окопу. Я вижу ясно, как немцы, подняв высоко головы, отбивают ногу. Перед окопом они останавливаются, выстраиваются в две шеренги, соскакивают в него, и в этот момент четыре шрапнельных разрыва 6-й батареи окутывают своим дымом их фигуры. Когда дым несколько рассеялся, в окопе жизни уже не было. Этот окоп был ночью засыпан, и больше уже никто к нему не подходил никогда.
* * *
Потекла однообразная, довольно скучная жизнь позиционного характера, прерываемая по временам неожиданными боевыми эпизодами, заставляющими на это время всю батарею сразу стряхнуть с себя сонливость, навеянную слишком скучной обстановкой. Редкая орудийная перестрелка, одиночный ружейный выстрел по неосторожно высунувшемуся противнику сухо прорежет воздух, глухо отдастся в зарослях острова и покатится дальше, далеко по водной [53] поверхности Вислы. Солдаты явно скучают, бесконечно пьют чай, a затем спят целыми днями, свернувшись под отсыревшими своими шинелями в углу орудийного окопа или в лесу за позицией.
* * *
— В. В., наши разведчики убили в камышах дикого кабана, — доложил мне старший в команде разведчиков фейерверкер Романов.
— Ну, что же, молодцы.
Окружные леса и камыши кишели дичью, и потому доклад моего старшего разведчика меня нисколько не удивил.
Романов мнётся и, видимо, хочет ещё что-то сказать.
— Ну, что еще?
— Разрешите доложить, только баба плачет.
Так вот какого кабана убили разведчики. Иду расследовать дело: баба действительно плачет над мёртвой небольшой свинкой. Первым делом постарался утешить бабу: спросил, сколько ей заплатить за свинью? Баба перестала плакать и заявила, что она будет довольна, если я дам ей пять рублей. Я дал ей десять, и дело было улажено.
— Чтобы битых диких кабанов больше не было, понял?
— Так точно, В. В., — Романов совсем смущён.
В этот день мы ели щи со свининой. На следующий день борщ, и из борща вытаскиваю куриную ногу. Зову Романова.
— Это что такое?
— Кабанятина, В. В., — совершенно не смутившись моим вопросом, отчеканил, подёргивая длинными рыжими усами, Романов.
— Так вот, если ещё раз замечу такую кабанятину, то ты, как старший в команде, пойдёшь под суд. [54]
— Понимаю, В. В.
Появление кабанятины прекратилось.
* * *
Ко мне зашёл командир 1-й роты штабс-капитан Ерченко.
— У меня к вам просьба: мы сейчас в лодках отправляемся на разведку на неприятельский берег. Следите за нами и не дайте нас немцам в обиду.
— Хорошо. При первой тревоге у противника я дам вам знать одиночным выстрелом, a затем постараюсь, как смогу, исполнить вашу просьбу.
Слежу в бинокль за двумя нашими лодками. Вот они медленно двигаются против течения вдоль нашего берега, прикрываясь растущими камышами. Лодки поворачивают на середину реки, режут её поперёк и благополучно пристают к неприятельскому берегу. Люди выходят и скрываются в камышах. Некоторое время проходит в тишине.
Наших заметили: из деревни Пшедворжица, застёгиваясь на ходу, выбегают немцы. Много немцев, наверное роты две.
Я даю условный выстрел, a затем преграждаю огнём батареи путь бегущему неприятелю: беглым огнём устраиваю огневую завесу. Немцы не выдержали и легли на землю.
Разведчики всё ещё не возвращаются. Я продолжаю стрелять, несколько ослабив темп выстрелов, и вдруг теряю связь с батареей: обе телефонные линии сразу перестали действовать. По линиям побежали телефонисты и пропали. Батарея продолжает вести огонь самостоятельно, уже без моих команд.
Пехотные разведчики вполне благополучно вернулись обратно, и только когда они опять выплыли на середину реки, в их направлении стали рваться [55] тяжёлые германские шрапнели, провожая их до самого берега, пока они не скрылись в окаймляющей реку растительности.
6-я батарея всё ещё стреляет в прежнем направлении, а всё видимое нам поле перед деревней покрыто лежащими немцами.
Я посылаю верхового разведчика на батарею, и только через полчаса батарея замолкает. Как оказалось, старший офицер поручик А. Р. Яковлев, потеряв связь со мною и учитывая положение наших разведчиков на неприятельском берегу, решил не прекращать огня до получения от меня приказания.
Закончив всю операцию, мы с Н. А. Тиличеевым ушли домой, оставив на наблюдательном пункте дежурного наблюдателя. Через некоторое время я его спросил по телефону, что делают немцы?
— Всё лежат, В. В.
Возвратились посланные телефонисты и доложили, что оба телефонные провода обрезаны, и концы их закинуты в стороны. Как оказалось, в каждом проводе было вырезано по несколько десятков саженей. Очевидно, у противника на нашем берегу появились доброжелатели. Надо быть осторожным и принять усиленные меры к постоянной охране телефонных проводов.
Немцы всё продолжали лежать на месте до самых сумерек, и только тогда, когда ночь начала спускаться на землю и окутывать их непроницаемой мглой, их фигуры зашевелились и, не поднимаясь, ползком, стали постепенно исчезать в строениях деревни Пшедворжица.
* * *
Тяжёлая германская батарея, стрелявшая по нашим разведчикам, на следующий день открыла редкий огонь по нашему острову.
Я долго присматривался, чтобы заметить, откуда [56] она стреляет, но безрезультатно, пока на пункт не прибежал запыхавшийся пехотный солдат.
— В. В., немецкая артиллерия!
— Где?
— У нас из окопа хорошо видно: стоит у леса, в кустах.
Первая мысль, пришедшая мне в голову, после того, как из пехотного окопа я увидел германскую батарею, была: как глупо поставлена батарея. Тяжёлая пушечная 4-х орудийная батарея стояла на ровном месте, прикрываясь лишь редкими кустами, и вела огонь по нашим пехотным окопам.
Что это: наивность, полное непонимание основных начал артиллерийской тактики и боя или халатность?
— 6-я батарея, к бою!..
Первая одинокая шрапнель пропела на полёте над самой моей головой свою песню и, лопнув, выпустила свой белый дымок, как распускающуюся белую розу. Минута затишья, и германская батарея потонула в огне и дыме урагана рвущихся на ней снарядов. Внезапность огня 6-й батареи сделала своё дело: германская тяжёлая батарея перестала существовать.
Увлеченные этим артиллерийским боем, наши пехотинцы, забыв всякую осторожность, вылезли из окопов наружу. Они были правы: ни одна ружейная пуля не просвистела в воздухе — всё внимание обеих сторон было сосредоточено на гибнующей германской батарее. Солдаты были серьёзны: страшная участь германских артиллеристов, видимо, задела глубокие душевные струны затихших свидетелей этого боя.
В лесу за батареей какое-то движение. Я останавливаю огонь батареи. В опушке появились орудийные передки, запряжённые восьмёрками лошадей.
— Три патрона беглый огонь!..
Лес заволокло дымом. Бой был окончен. [57]
Когда через несколько дней наша пехота перешла через Вислу, то местные жители рассказывали, что германская батарея погибла целиком. Избитые осколками и прямыми попаданиями снарядов пушки германцы сначала бросили в небольшую протекающую здесь речку, но затем вытянули их оттуда и, погрузив на повозки, куда-то увезли.
Мне же на память была привезена снятая с могилы офицерская каска, скальп, содранный осколком снаряда с головы германского артиллериста и несколько открытых писем, подобранных на бывшей позиции германской батареи.
«Милый Генрих! Так как Господь ещё тебя хранит...» — можно было ещё разобрать начало одного из писем. Все же остальные были густо залиты запёкшейся кровью.
* * *
Немцы решили отомстить: к вечеру перед позицией батареи разорвалась тяжёлая бомба, другая перелетела через батарею. Третий снаряд ударил перед самым фронтом батареи и засыпал землёю ближайшие пушки. Вилка {3} взята. Наступившие сумерки помешали дальнейшей стрельбе.
Стало ясно, что утром немцы будут бомбардировать батарею, и поэтому, пользуясь ночью, надо принять необходимые меры.
Ночью с Н. А. Тиличеевым и разведчиками ищу новую позицию. Задача очень трудная, но урок хороший: вторая — запасная — позиция должна всегда заранее быть подготовленной. После долгих поисков, почти на ощупь, спускаю батарею с высокого берега вниз, к лугу, где с самого края нашёлся довольно большой и тенистый фруктовый сад. Здесь в саду ставлю батарею. [58]
Предположение наше оправдалось вполне: чуть ли не с первыми лучами солнца пустые окопы бывшей позиции 6-й батареи подверглись разрушительному огню тяжёлых гаубичных бомб к большому удовольствию глядевших на это весёлое представление солдат.
После пустой позиции подверглась обстрелу колокольня недалёкого костёла. Видимо, это обстреливался мой «наблюдательный пункт». Эта последняя задача была решена точно «по руководству», очень аккуратно и верно, только на колокольнях и на мельницах моих наблюдательных пунктов не будет никогда.
* * *
Откуда стреляют немцы? Втроём, с H. A. Тиличеевым и дежурным наблюдателем, усиленно всматриваемся вправо — в сторону звука, но найти позицию германской батареи не можем.
— Беда в том, что стреляют гаубицы. Такую батарею можно поставить так, что к самой подойдёшь, не увидишь.
— Никак нет, В. В., вон она... Глядите... Ну, конечно, это ихняя батарея!.. одно, два, три орудия. Все четыре, В. В... И прислуга... Прислуга тоже видна, — почти шёпотом от избытка волнующих его чувств спешит передать мне наблюдатель Чухломин.
Я слежу в бинокль за указаниями Чухломина. Он прав: германская тяжёлая гаубичная батарея стоит на ровном месте, в кустах.
От радости я потерял способность рассуждать хладнокровно. Я вижу перед собой только эти германские орудия.
Опять снаряды 6-й батареи летят тучей, и белый столб дыма покрывает орудия. Я жду, когда рассеется дым, и... ничего не понимаю: орудия разлетелись [59] на части, а то, что уцелело от орудийной прислуги, стоит, как вкопанное, не шевелясь.
Ну конечно, и есть вкопанное: простые доски — мишени. Дервянная ложная батарея!
Я, как последний дурак, попался на удочку и перепортил так глупо массу снарядов. Мне и обидно, и стыдно перед своей пехотой и перед своей батареей. Отомстили. Воображаю, какое у немцев теперь ликование.
Опять германские гаубицы стреляют... Всё оттуда, со стороны только что разбитых мною деревянных мишеней, и вдруг... дымовое кольцо поднимается кверху. Очень жидкое, но явно видимое на тёмном фоне леса. Направление точное за ложной батареей, но дальше: за кустами, у самого леса. Я вглядываюсь пристальнее и по лёгким дымкам выстрелов устанавливаю точно места германских орудий. Тяжёлая гаубичная батарея опять стоит только на маскированной позиции. Странные у немцев артиллеристы.
На этот раз снаряды 6-й батареи бьют уже по настоящим, живым орудиям и бьют жестоко. Дым от разрывов покрывает кусты и высоко поднимается кверху, закрывая собою и лес.
* * *
За двое суток две разбитые 6-й батареей тяжёлые батареи противника.
В штабе дивизии все взволнованы. Офицеры батареи представлены к боевым наградам. Подпрапорщик Т. М. Галущук по телеграмме производится в офицеры, и первые во всей бригаде люди 6-й батареи украшаются Георгиевскими крестами и медалями. Только мой ближайший помощник, мой милый Н. А. Тиличеев отклоняет назначенный ему Георгиевский крест:
— Мне он не нужен, лучше пусть его носит кто-нибудь из солдат. [60]
Дивизионный интендант прислал для лошадей батареи, не в счёт, несколько мешков овса, и сам начальник дивизии очень ласков и вежлив со мною.
* * *
С нашей пехотой 1-го полка мы живём в большой дружбе. Начальником нашего боевого участка состоит командир этого полка полковник П. П. Карпов, спокойный, умный и храбрый старый офицер. Когда он собирает командиров батальонов, я тоже считаю своим долгом являться на эти собрания: здесь много выясняется интересного, и я всё время нахожусь в курсе всех боевых дел дивизии.
Полковник Карпов собственноручно жарит на примусе колбасу, которую мы все с большим удовольствием поедаем, запивая её горячим чаем, и в это время весело и шумно решаются и выясняются все вопросы настоящего боевого момента.
Эта связь с пехотой очень ценна: узнаёшь офицеров, знаешь степень их личного мужества, предприимчивость, знания дела, и тогда становится ясно, когда, на кого и в какой мере можно положиться и расcчитывать: всё это необходимо учесть в боевой обстановке. Наша пехота умеет ценить то внимание, которое к ней проявляет её артиллерия, и сама старается не остаться в долгу, и в критическую минуту себя не пожалеет — выручит.
* * *
Раннее утро. С реки поднимается густой туман — как будто белым молочным облаком окутаны берега.
У нашего берега, соблюдая полную тишину, в лодки садятся люди. Это наша пехота отправляется в разведку на неприятельский берег. Лодки отчалили [61] и пропали в тумане. Оставшиеся в окопах люди напряжены, слух ловит каждый малейший звук, глаза впились в поднимающейся туман.
Некоторое время проходит в полном затишьи. Но что это?.. Тихо, без малейшего всплеска, к берегу подкрадываются какие-то тени. Это силуэты лодок.
— Немцы!..
Ружейный залп прорезал туман. С лодок в ответ залп по берегу. Бой разгорается: падают люди, крики, стоны.
Туман редеет. Фигуры сражающихся проясняются, и перед нашей изумлённой пехотой на берегу — в лодках свои же. Туман сбил лодки с пути: они незаметно для себя повернули обратно и приняли наш берег за неприятельский.
Бой происходил накоротке: потери большие.
* * *
Я прошу разрешения перевести 6-ю батарею на остров. Настоящая позиция слишком далеко, очень трудно поддерживать связь, и, самое главное, я слышу всё время движение за лесом, по шоссе, больших сил противника. Это грозные войска императора Вильгельма двигаются в направлении на Варшаву. Я ничего не могу сделать: орудия батареи не добрасывают своих снарядов до шоссе.
Мне отказывают в моей просьбе: слишком рискованно.
В особенности движение по шоссе усиливается ночью — всё время слышится какой-то глухой шум. Я не могу спать. Я брожу в одиночестве по берегу Вислы, и мне всё представляется переправа германцев на моём участке. Я слышу, как у неприятеля по ночам всё время стучат топоры, и каждый удар топора отзывается в моём мозгу. Я пристально вглядываюсь в ночную тьму, и мне [62] чудятся наводимые мосты. Я протираю глаза, опять вглядываюсь и ничего не вижу.
Под утро утомлённый, с истрёпанными нервами, я засыпаю тяжёлым сном.
* * *
Наш начальник дивизии решил сам атаковать противника через Вислу. Ротам приказано срочно рубить лес и вязать плоты. Артиллерия тоже будет переправлена на плотах.
Под ударами топоров нашей пехоты падают лесные великаны, громадные сосны, и тут же распиливаются на брёвна. Работа кипит, и к определённому сроку плоты готовы.
Происходит первая проба: плот спускается на воду, на него прыгает несколько человек, и под их тяжестью плот тонет.
Всё хорошо, только одного не учли у нас в штабе: нельзя спускать на воду плоты из сырого, только что срубленного леса.
Операция отменяется. Множество связанных плотов остаётся в утешение владельцу леса.
* * *
В полной тишине, ночью, покидают германцы занятые ими селения. Мы ничего не слышали, но утром жители этих селений вышли на берег. При немцах их не было видно. Они что-то нам кричат, но разобрать ничего невозможно.
Начальник дивизии приказал мне проверить одиночными выстрелами, точно ли немцы ушли. Я выполнил приказание: противника нет.
Наша пехота перешла на тот берег: германцы совершенно исчезли. Подошёл из резерва и перешёл Вислу Гренадёрский корпус.
День прошёл спокойно. К вечеру же затрещали ружейные выстрелы, заговорила артиллерия.
Я опять на берегу, всматриваюсь в тёмную даль. [63] Недалёкий бой всё сильнее, всё разгорается. Начальник дивизии передаёт мне приказание:
— Гренадёры наступают. Поддержите огнём своей батареи наступление гренадёр.
Куда наступают гренадёры? Какая нужна им поддержка? Ничего не понимаю, никак не могу добиться более определённых указаний. Тёмная ночь, ничего не видно, и только слышна беспорядочная ружейная стрельба. Артиллерийский огонь прекратился. Никакой поддержки никому в настоящем положении оказать не могу, и 6-я батарея молчит.
На острове появляются какие-то тени, слышится сдержанный говор.
— Стой!.. Кто идёт?
—Гренадёры N-го полка.
Подхожу ближе: человек около двадцати гренадёр с винтовками в руках. Освещаю их лица фонарём: лица перепуганные, у одного гренадёра в скуле торчит маленький осколок гранаты. Он даже не замечает этого своего ранения.
— Где ваш полк?
— Погиб. Почитай, что все здесь, которые остались в живых.
— А ваша артиллерия?
— Всю забрали немцы.
Что за чепуха? Не верится что-то. Н. А. Тиличеев с двумя разведчиками пробирается верхом, по мелям, через Вислу и исчезает из вида. К рассвету они возвращаются: N-й гренадёрский полк в темноте наткнулся на батальон заблудившихся немцев. Немцы открыли огонь из винтовок, и часть гренадёр разбежалась. Всё благополучно, германцы отступают.
* * *
Наша задача на Висле закончена. 14-го октября 6-я батарея снова двинулась в походной колонне по направлению к Ивангороду, и чем ближе к нему [64] подвигается, тем больше на её пути встречается следов недавнего боя.
— Воронки, воронки-то какие!.. Господи Царица Небесная! Вот хватит такой, что от тебя-то останется?
— Небось и поменьше хватит, совсем маленький, так и то задрыгаешь ножками и душу свою на волю выпустишь. Чего испужался?
— В Японскую войну таких не было. Там «шимозы» были, a тоже бывало как ахнет, так только мозги в голове застукают.
Я слушаю рассуждения своих солдат о германских тяжёлых снарядах, и в уме моём складываются вопросы: неужели же в обыкновенном полевом бою германцам понадобились снаряды такой разрушительной силы? Видно по месту, что этими 8-10-дюймовыми бомбами немцы стреляли по нашим полевым войскам, почти совершенно открытым, и разрушать здесь какие-нибудь крупные сооружения не было надобности. Не лучше ли было применить в этом бою обыкновенные полевые пушки, стреляющие обыкновенной шрапнелью, а эти чудовищные и, наверно, очень дорого стоющие бомбы и орудия, из которых они выпускались, поберечь для более подходящего случая? В полевом бою надо уничтожать живую силу противника, а не пугать её.
— В. В., поглядите, вот штука какая.
Да, штука действительно замечательная: треснувшая по радиусам головная часть тяжёлой германской бомбы, весом фунтов 15—20. Люди выкопали её из глубокой воронки, в которой она застряла.
— Разрешите взять её с собой, В. В.
— A зачем она вам нужна?
— Так, любопытно уж очень. Может кому показать придётся.
— Ну, берите. Сдайте в обоз.
Вот позиция нашей лёгкой батареи. По снарядным [65] воронкам, но уже гораздо меньшего размера, видно, что батарее сильно попало от немцев. На правом фланге валяется разбитый снарядом угломер Михайловскаго-Турова.
У вокзала Ивангород мы сходимся с 1-м дивизионом. Они нам сообщают, что дивизию перебрасывают на австрийский фронт, — они уже получили приказание грузиться.