• Главная
• > Книжная полка
• > Веверн Б. В. — 6-я батарея

[5]

6. ОТСТУПЛЕНИЕ ПО ГАЛИЦИИ

Наступило 23 апреля 1915 года.

Раннее утро в горах. По низинам разлились густым белым туманом клубящиеся испарения, которые небольшими дымками поднимаются кверху и постепенно заволакивают своею пеленою подножья горных склонов.

Скалы блестят, сверкают яркими, причудливыми красками под лучами раннего солнца, которое светлыми, горящими полосами льёт с высокого неба на землю своё золото.

Да не может быть, чтобы это только от солнца эти скалы получили такие чистые, яркие краски: от изумительно синей, режущей глаза своей синевой, до мягкой, ласкающей взор нежно-розовой.

Свежая, омытая обильной росой, зелень кустов ажурным рельефом покрывает повсюду горные склоны. Воздух настолько чист и прозрачен, что изломанные, нагромождённые друг на друга вершины горных хребтов видны далеко-далеко так ясно, что кажется они тут, перед нами, совсем-совсем близко.

Стоящие высоко в горах, на широкой площадке, орудия 6-й батареи тоже покрыты росою. Блестящие листья кустов закрывают их совершенно, и [6] если уж очень близко к ним подойти, то только тогда в удивлении остановишься — наткнёшься на них.

Мы сидим в опушке горного низкорослого леса и любуемся прозрачными далями. Солнце ласково начинает греть наши спины. Около нас уже шумит самовар, стоит тарелка с чёрным хлебом, нарезанным большими ломтями. Мы собираемся пить утренний чай.

— В. В., вас просят к телефону.

Я нехотя поднимаюсь.

— Что?.. Отступление?.. Вы шутите?..

Я с растерянным видом оглядываюсь на столпившихся около меня людей. Их лица вытянулись. Только что произнесенное мною слово мигом пролетело по батарее.

— В. В., что же это такое?

— Ничего я сам не понимаю, братцы. Лошадь скорее!

Я спешу в штаб 44-й дивизии. Все взволнованы. Встречаю командующего бригадой полковника Попова.

— Да, да... Никакого недоразумения: где-то в Карпатах немцы прорвали наш фронт. Приказано спешно отступать, не задерживаясь ни одной минуты. Снимайте скорей батарею.

— Да где-же прорыв? Неужели нельзя его как-нибудь ликвидировать, не прибегая к такой крайней мере?

— А кто его знает, где прорыв. Прорвали, и всё. Резервов нет, снарядов нет, как ликвидируешь? Снимайте скорей батарею и спускайтесь.

Со страшной тяжестью в душе, пришибленный полученным приказанием, поднимаюсь обратно к батарее.

Проезжая мимо интендантского склада, вижу, как все наши запасы наспех раздаются сбежавшемуся [7] со всех сторон населению. Идёт полный разгром интендантского склада.

* * *

— Ну, что? — задают мне вопрос выбежавшие мне навстречу мои офицеры.

Вместо ответа я показываю им рукой на спускающуюся уже сверху по крутой каменистой тропинке горную батарею, стоявшую на позиици выше нас.

— Передки на батарею... Фронт наш прорван немцами, — повторяю я слова командующаго бригадой.

— Где?

— А кто его знает, где. Прорвали, и всё. Приказано спешно отступать.

— В. В., смотрите, пожар.

Я поворачиваю голову, откуда-то снизу поднимаются клубы густого чёрного дыма.

— Эх, сколько крови пролито зря, — слышу я чей-то голос в то время, когда орудия берутся на передки.

На это замечание никто не ответил: люди, пасмурно сосредоточенные, делают своё дело.

Клубы дыма всё увеличиваются, и когда батарея, спустившись с длинного отлогого откоса, делает поворот, горящее строение всё целиком появляется перед нашими взорами. Горит интендантский склад. Уничтожается оставляемое и нерозданное за недостатком времени имущество, чтобы оно не досталось неприятелю.

Тут же уже стоят собранные в колонны полки 44-й пехотной дивизии с мрачными, нахмуренными лицами офицеров и солдат.

Дрогнули колонны. Заколыхались штыки. Тёплый весенний ветер треплет флажки ротных значков. Колонны двинулись. Началось отступление. [8]

* * *

— Надо накормить лошадей. Если мы дальше так пойдём, то лошади не выдержат. Гонят, гонят, не дают минуты отдыха, как будто бы неприятель висит у нас на пятках. Удивительно быстро наше начальство приходит в паническое настроение. А посмотрите, как прёт пехота: то жизнь проклянёшь, когда приходится идти за нею, а сейчас её не догонишь. Обед в котле переварился, разболтался, люди голодны, лошади и голодны, и измучены, не поены, черт знает, что такое! Как хотите, а я сворачиваю в сторону и буду кормить лошадей.

— И я тоже. Пусть спешит тот, у кого от страха Бог разум отнял.

Этот разговор командира 5-й батареи со мною происходил к концу первого дня нашего отступления. С утра мы шли усиленным маршем, без отдыха, без пищи, в жару, в невероятной пыли. Шли, подгоняемые безпрестанными приказаниями начальства, не имея понятия об истинном положении дела, не видя пока нигде неприятеля, никакой реальной причины к такому поспешному бегству.

Наши батареи свернули в сторону на лужайку и остановились.

— Ездовые, слезай!

— Господа, вы с ума сошли! Вы хотите быть отрезанными неприятелем? Нельзя терять ни минуты, а вы тут располагаетесь, как у себя дома!

Негодующая фигура какого-то генерала не могла найти слов, чтобы выразить своё удивление нашему легкомыслию.

— Я приказываю вам немедленно продолжать движение.

Мы выполняем волю начальства и снова въезжаем в общую колонну отступающих войск.

Вечерняя прохлада несколько облегчает наше [9] положение. Лошади понуро тянут орудия, ездовые дремлют в сёдлах.

Вскоре батарея выходит на большую дорогу и сразу попадает в хаос отступающих обозов, парков, орудий. Всё это движется сплошною массою, в несколько рядов, толчками, сцепившись колёсами, постоянно останавливаясь. Крики, ругань, ссоры, истерические выкрикивания каких-то скачущих всадников, треск мотоциклетов и нет способов выбраться из этой каши, как-нибудь объехать её, вылезть на свободу.

Наша пехота давно уже покинула нас, обойдя обочинами забитую живою пробкою дорогу, и мы уже потеряли её даже из вида.

Наступившая ночь изменила положение ещё в худшую сторону: движение ещё замедлилось, крики и ругань усилились. Усталость и голод всё больше и больше дают себя чувствовать. Пользуясь минутными остановками, люди моментально засыпают в пыли, у колёс своих орудий. В сёдлах, уткнувшись головами в шеи лошадей, спят ездовые. Одна, две минуты сна, и снова все вскакивают и снова продолжают этот кошмарный путь.

* * *

Вторые сутки безостановочного движения. Страшно за лошадей: не вынесут.

— В. В., стаканчик горячего чайку. — Ко мне тянется рука солдата с жестяной кружкой, наполненной дымящейся тёмной жидкостью, напоминающей своим цветом скорее кофе, чем чай. С жадностью глотаю эту жидкость, и мне кажется, что никогда в жизни я не пил ничего лучшего.

Удивительно, как наши солдаты умеют приноравливаться к обстановке: на походе, во время движения, вскипятить чайник, самому напиться и ещё других напоить.

— Сзади неприятельская кавалерия! [10]

Все сразу потеряли голову от этих перепуганных торопливых возгласов, несущихся по колонне. Суета, крики, ругань поднялись ещё больше, и если бы не то обстоятельство, что движение отступающей колонны шло сплошною массой, поднявшаяся паника наделала бы немало бед и хлопот. В обозах многие бросили свои повозки и лошадей и пустились вперёд бегом, почему-то на бегу срывая с себя погоны.

Тревога, конечно, оказалась ложной, да иначе и быть не могло, так как отход колонны прикрывался нашей конницей, которую сгоряча и со страху и приняли за неприятельскую.

Дороги расходятся. Обозы направляются по одной дороге, войско по другой. Движение стало свободнее, легче, прекратились шум и суматоха.

Я вижу, как идущие впереди 4-я и 5-я батареи сворачивают с дороги вправо, на лужайку, к речке. 6-я батарея делает тоже самое. Будь, что будет. Надо накормить лошадей и дать им хоть час отдышаться, иначе лошади не выдержат, и мы погибнем.

* * *

Отдых... Хотя и кратковременный, но всё же отдых. Ноги как будто налиты свинцом, всё тело ноет.

Какое редкое громадное наслаждение после такого похода растянуться на разостланной шинели. Глаза смыкаются, безумно хочется спать, и мы следим друг за другом, чтобы не заснуть.

Мимо отдыхающего дивизиона по шоссе проходят войска: пехота, артиллерия, парки. Усталые измученные люди еле плетутся и смотрят с завистью в нашу сторону. Их всё меньше и меньше проходит мимо нас, между отдельными частями интервалы всё увеличиваются.

Дивизион выезжает в колонну, и поход [11] продолжается. Дорога постепенно поднимается в гору, усталые лошади ложатся в хомуты, постромки натянуты, как струны.

— Артиллерия рысью!..

Это что ещё за крики, идущие сзади? Подскакивает казак.

— В. В., генерал приказал артиллерии идти рысью.

— Это по какому ещё случаю? Неприятель что ли наседает? Что-то выстрелов сзади не слышно.

— Не могу знать.

— Ладно, можешь ехать обратно.

Дивизион продолжает движение, конечно шагом. Пусть сам генерал приедет, тогда мы с ним поговорим, как на измученных лошадях в гору везти орудия рысью, да ещё без крайней нужды. Но генерал не приехал и приказаний «рысью» больше не присылал.

* * *

Вторая ночь на походе. Вижу и чувствую, как невыносимо тяжело людям, как мучаются несчастные лошади. Выдержат ли, дотянут ли до какого-нибудь бивака или своими трупами и брошенными орудиями и зарядными ящиками покроют путь нашего отступления?

Тяжело физически, но еще тяжелее морально.

Ночь прошла. Светает. Постепенно обрисовываются силуэты бредущих, повесив головы, лошадей, шатающихся, уставших солдат. Солнечный свет ярко заливает дорогу, окрестные горы, свежую растительность.

Впереди длинный и крутой подъём на значительную высоту, преграждающую наш путь. С волнением смотрю на этот подъём, не он ли положит начало гибели батареи?

Идущие впереди 4-я и 5-я батареи у подножья высоты [12] сворачивают в сторону и выстраиваются в резервную колонну.

Понимаю: не решились идти прямо — боятся, что не справятся с этой задачей, решили раньше отдохнуть и подкрепить силы. Напрасно: теперь ещё возможно, что лошади вытянут, ну a после отдыха...

Ни слова никому не говоря, я направляю свою лошадь мимо 4-й и 5-й батарей, прямо на подъём. Недоумевающая батарея следует за мною.

Люди удивлены и разочарованы. Я не оборачиваюсь, но слышу сзади недовольные голоса. Ко мне подскакивает старший офицер:

— Господин подполковник, у лошадей не хватает сил тянуть орудия и ящики, люди переутомлены.

— Извольте, поручик, стать на своё место.

Старший офицер отъехал. Я оборачиваюсь на батарею, слышу, как храпят лошади, вижу, как ездовые усиленно работают нагайками. Лошади выбиваются из последних сил, но батарея всё же двигается вперёд. Упряжки боятся отстать друг от друга, инстинктом чувствуют лошади, как это опасно.

Какая разница с первым переходом батареи когда-то у Ивангорода.

Подъём взят. Батарея на гребне.

— Стройся влево!.. Слезай!..

Около трёх часов отдыхает батарея на гребне высокого перевала. Горная речка, водопадом спускаясь вниз, предлагает свою прохладную влагу. Лошади распряжены и заведены в тень густых зарослей. Люди пообедали и кипятят свои чайники на потрескивающих кострах.

Прибыл разведчик от командующего бригадой: дивизиону идти в город Санок.

Опять батарея на походе, но теперь уже свободно катятся пушки всё вниз и вниз. К полудню [13] 6-я батарея расположилась по квартирам этого небольшого галицийского городка.

Долго мы ждали подхода 4-й и 5-й батарей, и только под утро следующего дня прибыли эти батареи, но в каком виде: растерзанные, измученные, они совершенно не годились в данное время к каким бы то ни было военным действиям.

* * *

— Господа командиры, начальник штаба корпуса поручил мне сообщить вам радостную весть: наше отступление закончилось. Наше командование решило удержать линию реки Сана в своих руках и даже, если представится возможность, наши войска перейдут в наступление.

Поэтому приказано занять немедленно боевые позиции, и, в частности, 2-му дивизиону назначен, район к западу от города Санка. Немедленно рекогносцируйте позиции и, с Богом, занимайте их. Подход неприятеля ожидается в самом скором времени.

Командующий бригадой встал и поклонился. Мы вышли.

Что за странная вещь? Без отдыха, без пищи катились так, что чуть не погибли от изнеможения. Через перевалы рысью гнали, и вдруг решили отступление окончить, словно эти все события зависят только от личного усмотрения нашего командования. Занимаем позиции, имея глубокую, в настоящее время непроходимую вброд речку сейчас же за своей спиной вместо того, чтобы воспользоваться ею, как прикрытием фронта.

Странно, очень странно.

Позиции мы заняли и, не видя нигде неприятеля, простояли на них целые сутки. Через сутки же, к вечеру, мы получили приказание выступить вперёд в сторону неприятеля, к деревне Беско, в районе [14] которой будет сосредоточен весь XXI-й корпус для предстоящего на утро нашего наступления.

В этом приказании были также указаны воинские части, которые будут действовать на флангах нашего корпуса. Видимо, действительно, мы прекращаем отступление.

* * *

Небо всё покрыто тучами. Ни одной звёздочки не видно на небе. Темно так, что еле различаешь силуэты лошадей, орудий и зарядных ящиков, вытянувшихся вдоль дороги у указанной нам деревни. Холодно. Такой пронизывающий холод, что все мы дрожим мелкой дрожью. И уйти от него некуда, нечем согреться.

Вся батарея лежит в придорожной канаве, тесно прижавшись друг к другу, чтобы хотя немного как-нибудь прекратить эту дрожь.

Издали доносится глухой шум. Всё ближе и ближе и, наконец, в темноте вырисовывается какая-то громадная масса, постепенно надвигающаяся на нас. Мы разбираем уже ясно шум многих шагов, сдержанных, глухих голосов и лязг штыков друг о друга.

Это наши полки подходят к сборному пункту в ночь перед предстоящим на утро боем. Для многих это последняя ночь, неприветливая, тёмная, холодная.

Приказано для предстоящего наступления теперь же, ночью, рекогносцировать позиции вперёд через два перевала.

Через два перевала... Рекогносцировка ночью...

Какое-то странное спешное наступление по совершенно неизвестной местности без обстоятельной разведки сил и расположения противника. Командиры 4-й и 5-й батарей уехали на рекогносцировку. Я не поехал. Я вышел за околицу деревни и стал вглядываться вперёд, в ночную тьму. Ничего не видно. [15]

С рассветом я поставил 6-ю батарею у самой деревни, на то место, где я был ночью.

4-я и 5-я батареи прошли мимо, вперёд. Наши полки прошли ещё раньше.

Подъехал командующий бригадой:

— Как?! 6-я батарея здесь стоит на позиции? Почему не выполнено приказание выдвинуться вперёд через два перевала?

— 6-й батарее там делать нечего, господин полковник.

— Извольте немедленно выполнить данное вам приказание.

— Слушаю, господин полковник. Командующий бригадой уехал. Мы остались на месте.

Телефонисты потянули провод к покрытой густым лесом возвышенности, у подножья которой копошилась наша пехота. Это мой наблюдательный пункт. Там впереди, в складках гористой местности, прячутся немцы. Они окапываются. Их всё больше и больше.

Шрапнель 6-й батареи свистит уже мимо пункта, белым махровым облачком красуется на фоне голубого неба.

Ободренные, отдохнувшие пехотные цепи, одна за другой быстро двигаются по широкой долине навстречу засверкавшим разрывам германских снарядов. Цепи в дыму. Неудержимым потоком, в порыве, перед которым исчезает даже страх смерти, цепи как бы катятся по ровному полю, всё дальше и дальше.

Я вижу, как волнуются немцы, перебегают с места на место, то одиночные люди, то группами. Дым наших снарядов временами совершенно закрывает их.

Поют уже ружейные пули. С резким сухим треском лопаются германские бризантные бомбы, [16] своим чёрным дымом расцвечивая общую пелену разрывов шрапнели.

Вон, вправо, бьёт по нашей пехоте германская батарея. Она стоит почти открыто.

Ой, далеко!..

Знают немцы, что мы их не можем достать нашими лёгкими пушками.

Ещё немного и штыковой удар.

Но что это? Наша пехота остановилась, какое-то колебание, a затем сразу вся, в беспорядке, бросилась назад.

Бегут мимо наблюдательного пункта.

— Что случилось? В чём дело?..

— Немцы обошли с флангов, заходят в тыл. Видимо-невидимо немцев.

Справа сильный артиллерийский огонь противника.

— Убирай телефон!.. Снимай пункт!..

Я скачу к батарее, мимо которой несутся обезумевшие, потерявшие человеческий облик люди. Часть из них, способная ещё кое-что соображать, при виде стоящих орудий, останавливается и группами, садясь на землю, окружает батарею.

Несут раненых и складывают тут же. Батарейный фельдшер Давыдов с помощью нескольких солдат из орудийной прислуги наспех делает перевязки легко раненым.

Галопом выносятся на гребень последнего перевала отдельные упряжки 4-й и 5-й батарей и, в то же время тяжёлые германские бомбы с изумительной точностью бьют по этим упряжкам, которые уже какой-то спутанной кучей, по инерции, катятся вниз. Внизу короткая остановка, и упряжки вновь скачут, оставляя на месте неподвижные тела лошадей и людей. Не останавливаясь, все они спешно проносятся мимо 6-й батареи.

Германский огонь всё усиливается и переносится на большую дорогу, на которую в панике бросаются [17] все: люди, какие-то повозки, патронные двуколки, всё попадает под град рвущихся германских снарядов и целыми кучами мёртвых и раненых тел покрывает дорогу.

Я отвожу 6-ю батарею назад за небольшой пригорок и снимаю орудия с передков. Орудия снова окружаются группами, вышедших из боя пехотных офицеров и солдат, здоровых и раненых.

На носилках несут тяжело раненых. Это какие-то кровавые мешки, с которых кровь стекает струями. Здесь уже не слышно и стонов. В группах же у пушек стонут сильно. Некоторые плачут, другие рыдают.

Я подхожу к рыдающему командиру батальона 175-го Батуринского полка. Его поддерживают под руки два солдата. Он весь перепачкан кровью, видимо ранен, но это его мало заботит. Увидя меня, он, захлёбываясь между рыданьями, пытается объяснить мне, что его батальон почти весь погиб. Он был на самом правом фланге, пытался установить связь с соседней частью справа, но оказалось, что там никого нет, никаких войск, обещанных в приказе перед боем. Его батальон отбил несколько германских атак, ему обещали подкрепление, но ничего не прислали, а он ведь ждал и верил, пока от батальона не осталась лишь небольшая кучка людей.

— Эх!.. — Махнул он рукой и снова зарыдал.

Откуда-то, видимо из резерва появился Сибирский стрелковый полк. Плохо осведомлённый о положении дела, этот полк выдвинулся прямо в плотной колонне на открытое поле и сразу попал под огонь германской тяжёлой артиллерии.

Первая бомба взрыла землю слева от колонны. Полк шарахнулся вправо. Вторая ударила прямо в середину полка. Полк брызнул во все стороны, поднялась паника, сразу удвоившая и без того происходящий хаос. [18]

Группа каких-то казаков карьером пролетела через батарею:

— Спасайся, кто может!

В один миг передки 6-й батареи очутились на батарее, без всякого приказания.

Я, как сумасшедший, скатился с пригорка, на котором установил временный наблюдательный пункт.

— Стой!..

Мысль, что моя батарея сейчас же подвергнется в панике общей участи и вылетит на дорогу, прямо под ураганный огонь тяжёлых германских снарядов, привела меня в ужас.

— Кто приказал подать передки?

На батарее мрачное молчание. Изругав батарею всем запасом имевшихся у меня русских ругательств, я заставил передки шагом отойти на своё место. После этого я снова вернулся на покинутый мною пригорок и стал наблюдать движение неприятеля, который, свернувшись в колонны, медленно подвигался вперёд.

Мимо меня проскакал в экипаже начальник 44-й пехотной дивизии генерал С.

— Откройте огонь!.. Скорее откройте огонь!

Эта самая мысль в этот момент не давала покоя мне самому. Густые колонны наступающей германской пехоты в громадном количестве покрывали всё поле. Как не соблазниться подобной редкой целью? Но, вместе с тем, другая, противоположная мысль сильно охлаждала мой порыв: германская артиллерия в миг сметёт батарею — слишком ясно её положение за единственным неболышим пригорком посреди ровного поля. Слишком велика жертва для настоящего момента: бой проигран, дела же не поправить.

Артиллерийский огонь противника стал заметно ослабевать и постепенно совершенно прекратился. [19]

Впереди всё затихло, и только германские колонны всё ближе и ближе продвигаются к позиции, занятой 6-й батареей. Вот они уже совсем близко: нас разделяет расстояние не больше 1-й версты.

Нагрузив передки и зарядные ящики ранеными пехотинцами, прикрываясь бугром, за которым только что стояли орудия, 6-я батарея тихо, шагом, двинулась назад, в направлении отступающих наших войск и ушла с этого кровавого поля спокойно, без единого выстрела со стороны неприятеля.

Пройдя версты 3—4, мы проехали через нашу лежащую пехотную цепь, прикрывающую общее отступление разбитого корпуса.

В это время голову мою настойчиво беспокоила мысль: для чего было проделано это наше, казалось нелепое, наступление? Ведь были же какие-нибудь причины?

* * *

Пройдя город Санок, 6-я батарея вступила на минированный, подготовленный к взрыву мост.

— Скорее проходите, сейчас будем взрывать, — кричали нам наши сапёры, и действительно вскоре мы услышали звук сильнаго взрыва.

Впоследствии оказалось, что мост был взорван слишком рано: я слышал, что на том берегу Сана оказался отрезанным наш 45-й Сибирский стрелковый полк, который под огнём наседавших германцев принуждён был кинуться в воду и вплавь перейти реку Сан. Говорили, что полку эта переправа стоила очень дорого.

* * *

Опять спешное, утомительное, голодное отступление.

Мы отходим к крепости Перемышль и проходим по давно знакомым местам. Все мысли сосредотачиваются на местечке Бирча, где нам будет [20] дан отдых. Мы подходим туда к вечеру, квартирьеры уже высланы вперёд, и наше настроение поднимается.

Вот и Бирча. Знакомые строения, знакомые дороги, высоты.

4-я и 5-я батареи уже распряжены. В садах расставлены палатки, люди сидят у костров и пьют чай. Для 6-й батареи тоже оставлено место.

— Батарея, в резервную колонну!.. Выпрягай!..

Я обхожу, осматриваю лошадей, шучу с людьми. Все веселы, суетятся, работа по установке бивака кипит.

— В. В., командующий бригадой требует вас сейчас же к себе, — докладывает мне прибывший разведчик.

— Я должен вас огорчить, но ничего не могу сделать, таково приказание начальства. Начальник дивизии приказал вам немедленно запрячь батарею и как можно скорее следовать к деревне H., у которой ожидается переправа через Сан кавалерии противника. Батальону пехоты уже отдано приказание. Он уже грузится на повозки и отправляется туда же. Необходимо во что бы то ни стало предупредить переправу неприятеля в этом месте.

— Слушаю, господин полковник.

Тёмная ночь окутала усталую, голодную, движущуюся по узкому крепостному шоссе батарею.

Скрипят колёса по каменистому грунту, звенит металл орудий. Батарея двигается в полном безмолвии раздосадованных, огорчённых людей: даже поесть не успели, не то чтобы отдохнуть.

Вот и деревня Н.: тёмными пятнами своих построек выступает она из ночного мрака. Ни огней в избах, ни лая собак, никакого шума или шороха, характеризующего хотя бы и сонное, но жилое селение.

Стало как-то жутко, не по себе. Не доезжая до  [21] деревни саженей двадцать, я остановил батарею. Начинаем прислушиваться: как будто слышится конский топот.

Подпоручик Т. М. Галущук с двумя разведчиками отправляется в сторону не вполне ещё ясных звуков и через несколько минут возвращается.

— Это казачий разъезд: он идёт сюда.

Из мрака вырисовываются всадники — уссурийские казаки.

— В. В., — вполголоса докладывает мне урядник, дальний конец деревни уже занят германской кавалерией. Уходите отсюда скорее: скоро они будут здесь.

— А наша пехота, на повозках?

— Никакой пехоты нет, В. В., деревня пуста, даже жителей нет.

Счастье, что телефонные двуколки идут сзади. После случая в Карпатах у деревни Старковцы я принял как правило, что на походе в сторону неприятеля всегда должно быть обращено орудие.

— Первое орудие с передка!.. Трубка на картечь!.. {5}

Как повернуть батарею? Шоссе слишком узко, ночь тёмная, зажигать огней нельзя. Вполголоса отдаю приказания.

— Орудия и ящики с передков, батарея, налево кругом!

С большим трудом удаётся повернуть даже одни передки без орудий и без ящиков: передки скатываются в придорожные глубокие канавы, лошади оступаются. [22]

Первое, сторожевое, орудие стоит на месте, готовое каждую минуту открыть огонь.

Батарея повёрнута, орудия и ящики надеты на передки, и батарея тихо двигается обратно, сначала шагом, a затем полной рысью. Не доезжая селения Бирча, нас встречает разведчик с пакетом:

— Задача, данная батарее, отменяется ввиду уже совершившейся переправы противника. Батарее отойти за селение Бирча и занять позицию на подступах к крепости Перемышль для отражения противника в случае его наступления.

Бирча занята только оставленным для этой цели батальоном пехоты. Все войска и обозы уже отошли к Перемышлю.

Под утро 6-я батарея снимается с передков на одной из высот между Бирчей и Перемышлем.

* * *

Мы лежим на мягкой, отливающей изумрудом, травке и смотрим на расстилающуюся перед нами панораму.

Там внизу совершенно мёртвая Бирча раскинулась по обеим сторонам сверкающего каменистого шоссе, и только иногда замечаем своих пехотных солдат, мелькающих кое-где между постройками. Шоссе широкой лентой тянется прямо от нас вдаль, до самого горизонта, в ту сторону, откуда мы сами недавно пришли сюда. На нём нет никакого движения, оно тоже замерло.

Очень хочется есть. Разведчик Голицын добыл где-то несколько яиц и сварил их в котелке под горой. Мы ими утоляем свой голод, без соли, без хлеба и только ещё больше раздражаем свой аппетит.

На батарее, стоящей слева от нас, через шоссе, в самых разнообразных позах спят у орудий люди. Мы тоже дремлем, и только дежурный наблюдатель [23] не отрывает своих усталых глаз от двурогой трубы Цейса.

Время идёт, мы все в одном положении: неприятеля не видно, сведений из крепости нет никаких. Под вечер получаем пакет от командующего бригадой:

— Сняться с позиции и следовать на присоединение к бригаде на высоту 501.

Ах, знакомая, даже слишком знакомая цифра. Сколько раз из своих окопов мы с вожделением смотрели на эту высоту — ключ австрийских позиций. Сколько дум, предположений было связано с этой заманчивой цифрой, сколько крови пролилось из-за неё!

* * *

Мы свободно подходим дорогой, ведущей к укреплениям крепости. Мы ведь одни: все давно уже заняли указанные им места бывших австрийских позиций и все давно уже насытились и отдыхают.

Сумерки спускаются на землю, когда 6-я батарея, наконец, становится на заранее намеченную между пнями позицию, но я успеваю ещё окинуть взором лежащие теперь против нас места, где мы в течение последних месяцев осады Перемышля, переживали свои сомнения и надежды.

Образы, сцены пережитого, воспоминания потоком заливают мой мозг, и пока орудия батареи под руководством старшего офицера устанавливаются на позиции, я не отрываю своих глаз от этих знакомых мест и смотрю туда на них до тех пор, пока мои глаза могут видеть или различать в наступивших сумерках очертания этого давно знакомого, ставшего милым пейзажа.

— В. В., землянка для тебя готова и самовар тоже готов, — прерывает мои думы мой денщик.

Чистая, уютная, бывшая австрийская землянка. Как прочно и красиво построена она. [24]

Отдыхать, так отдыхать! Я раздеваюсь и ложусь в постель на свежую, чистую простыню. Есть и пить я буду лежа в постели. Теперь настал мой час.

* * *

Тихо растворяется дверь землянки и на пороге появляется фигура бригадного разведчика.

— Пакет.

— Немедленно снимите батарею и следуйте на бригадный сборный пункт, к вокзалу железнодорожной станции Перемышль.

Если бы гром грянул среди чистого неба, это не было бы так неожиданно, как полученное сейчас приказание. Целый рой разнородных чувств сразу поднялся в груди: тут и обида, и злоба, и жалость к батарее, к самому себе. Необходимо было выместить на ком-нибудь все эти душевные переживания, и, разрядившись целым потоком ругательств по адресу виновных, я отдал приказание батарее сниматься с позиции.

Ночь, темно. Люди и лошади всё время спотыкаются о пни. Неровный, мигающий свет шипящих смоляных факелов придаёт зловещий эффект всей суетящейся группе людей, лошадей и орудий. С большими затруднениями, поорудийно, батарея снимается с позиции и выезжает на дорогу, где сразу всех поглощает ночная темнота. Лошади, выбравшись на шоссе, фыркают, слышен сердитый говор обманутых предвкушением давно ожидаемаго отдыха, обиженных людей. Батарея медленно двигается к сборному пункту, проезжая заснувшими улицами города Перемышля. У вокзала батарея останавливается и сразу засыпает.

* * *

Я открываю глаза, разбуженный утренним холодом. [25]

Как, уже утро? Итак, мы всю ночь простояли на одном месте, на сборном пункте.

Подъезжает командующий бригадой: 1-я и 3-я батареи остаются в гарнизоне крепости. Нам приказано следовать за пехотой. Пехота нас задержала.

— Куда следовать?

— Неизвестно.

Бодрым шагом проходят мимо стоящей сонной бригады потрёпанные в последнем бою полки. Штыки подняты, блестят на солнце, по рядам говор. Смотрят на нас, смеются.

Бригада въезжает на своё место в общую колонну.

Идём низменной, болотистой равниной. Изредка попадаются селения, небольшие усадьбы в цветущих садах. Из-под ног бредущих по сторонам дороги пехотных солдат всё время выскакивают зайцы. Такого количества зайцев, собранных в одном месте, я в жизни никогда не видал. Поднялась беспорядочная стрельба, пули засвистели по всем направлениям, но, к счастью, вскоре эта стрельба была прекращена, и я мог успокоиться за судьбу своих людей и лошадей.

К вечеру бригада прибыла на ночлег в одну из попутных деревень. На этот раз судьба, наконец, повернулась к нам лицом. Наскоро закусив, я пошёл обходом по избам, занятым солдатами батареи. Ни один из них не стал дожидаться ужина: вся батарея уже спала усталым, глубоким сном.

Много пришлось за последнее время нам перенести и физических, и душевных переживаний, но зато и отдых никогда не казался так дивно прекрасным, таким невероятно счастливым событием, как в настоящее время. И позабыв всё печальное прошедшее, одно лишь чувство осталось в мозгу и в душе: как хорошо чувствовать себя живым и здоровым. [26]

Утром командиры батарей были собраны командующим бригадой. Предстоял немедленный дальнейший поход навстречу неприятелю, прямо на боевые позиции.

— Что же касается 6-й батареи, то командир корпуса приказал, ввиду последней беспрерывной её боевой службы, дать ей ещё одни сутки отдыха. Итак, мы все уходим, а вы остаётесь. Отдыхайте.

Командующий бригадой протянул мне руку, и мы расстались.

* * *

Радымно... Могли ли мы предполагать, что это название небольшого галицийского селения врежется в память каждого из нас неизгладимым следом на всю нашу жизнь. Могли ли мы предполагать, что здесь нам предстоит увидить такие картины боевой обстановки, сущность которых никак не могла сразу уместиться в нашем мозгу? Картины, от которых нервы напрягались до крайности, кровь стынула в жилах и мысль теряла способность работать, и, поражённые тем, что происходило перед нашими глазами, мы, как очарованные, замирали на месте перед ужасом, силой, величием и красотой бушующей перед нами стихии.

* * *

6-я батарея стоит на открытой позиции, приткнувшись правым флангом к селу Высоцкому, прикрываясь лишь стволами крупных деревьев аллеи, ведущей к этому селению из господского дома того же наименования.

Влево, за рекой Саном, виднеется селение Радымно, у которого сосредоточены наши главные силы и почти вся артиллерия, составляющая за Саном артиллерийский «тод-де-пон» по мысли нашего начальника дивизии генерала С. Путь отступления: один небольшой деревянный мост через реку Сан. [27]

Наши войска занимают обширную, гладкую равнину, на которой кое-где, оазисами, тонущими в цветущих садах, разбросаны редкие селения. Место открытое, спрятаться негде, и каждое наше движение совершенно свободно наблюдается неприятелем, в несколько раз превосходящим нас в численности, усиленным громадным количеством тяжёлой артиллерии всевозможнейших калибров и систем орудий, расположившемся в предгорьях, на прекрасных позициях.

Бой начался 8-го мая и закончился 11-го мая совершенным разгромом наших сосредоточенных здесь войск и, в частности, нашего XXI-го корпуса.

* * *

Уже давно, с самого раннего утра, бушует боевая стихия. Наши позиции у села Радымно окутаны облаком чёрно-белого дыма. Эта дымовая пелена клубится, как будто кипит, то колышится, двигаясь под напором ветра, как будто волнуется море. Туманной дымкой, поднимаясь высоко на воздух, отходит назад, по земле густо стелется белым толстым покровом навстречу бесчисленным цепям австро-германцев, стремительно идущим в атаку в направлении села Радымно.

Эти цепи покрыты дымом уже наших снарядов. Они словно ныряют в дыму, временами совершенно пропадая из поля зрения. Поражённые валятся массами и сейчас же тонут в кипящей дымовой пучине.

А земля дрожит от сплошного рёва более тысячи орудий, от бесчисленных разрывов и стона, и воя режущих воздух осколков.

* * *

6-я батарея бьёт во фланг атакующих Радымно австро-германцев, разрывы её снарядов [28] потонули уже в общем море разрывов. Люди серьёзны, от жара орудий пот покрывает их лица, об опасности как будто забыли, и вдруг... резкое, зловещее шипение падающего тяжёлого снаряда. Орудия окутываются едким чёрным дымом.

Второй удар, третий...

— Прислуга вправо, за строения!..

Дым, треск, шипение осколков, стоны...

— Носилки!..

Оставленные прислугой орудия в огне и в дыму. К ним подойти очень трудно, да и нет нужды: бой стихает. Уже начинает темнеть. Батарея меняет позицию, отходит назад за селение.

У небольшого ручейка, у самой новой позиции лежат три трупа: шпионы, расстрелянные нашими казаками.

Люди спят у орудий. Кое-где ещё слышатся тихие, вполголоса, разговоры:

— Пакет.

— 2-я батарея уходит за Сан. 6-й батарее занять позицию уходящей 2-й батареи.

Несколько редких кустиков посреди чистого ровного поля. Позиция совершенно открытая.

* * *

Я стою на земляном валу сада усадьбы Высоцкое и вглядываюсь в сторону селения Радымно, на которое немцы с утра повели свои атаки.

Сравнительно редкие орудийные выстрелы германцев постепенно усиливаются, бой ширится и захватывает позиции всего корпуса. Германские снаряды запели, загудели в воздухе по всем направлениям. Всё увеличиваясь в количестве, засыпали сплошным стальным и свинцовым градом всю громадную площадь, занятую корпусом.

Треск разрывов, свист пуль и вой осколков слились в один бесконечный страшный звук. Солнце постепенно скрылось в дыму, который чёрной [29] колоссальной тучей заволок и землю, и воздух, и небо, и только бесконечные молнии разрывов беспрестанно бороздили по всем направлениям наставший мрак, окрашивая клубы дыма в багряно-красный кровавый оттенок.

Село Высоцкое горит. Языки пламени и искры смешались с дымом. Получился громадный адский костёр, кипящий от бесчисленных рвущихся в нём снарядов.

Посреди громадного села то тёмным, то ярким причудливо освещённым силуэтом выступает большая сельская церковь с золотым крестом на куполе. Тяжёлый, громадный снаряд ударил в купол, и сразу, как из раскрывшейся печи, из церкви хлынуло пламя, и громадные фонтаны искр взвились на воздух.

* * *

6-я батарея, находясь от меня в расстоянии меньше, чем четверть версты, скрылась из вида. Вместо орудий и ящиков я вижу только высокий столб чёрного дыма, изборождённый по всем направлениям яркими, горящими, бегающими молниями. Время от времени этот густой столб дыма прорезывается лёгкими струйками яркого огня, вылетающего из жерл моих орудий, ведущих стрельбу, и тогда я знаю, что батарея ещё жива.

По чудом уцелевшим линиям телефонного провода мне говорят о том, что здесь делается: убит фейерверкер Медведев. Три номера 5-го орудия живыми закопаны в землю разрывом снаряда. Раненый наводчик 3-го орудия еврей Альтгаузен, поливая землю своею кровью, перевязывает своих раненых товарищей.

Каким-то кружным путём, по телефону получаю извещение от командира Н-ского Сибирского полка: [30]

— 6-я батарея? Вы переданы в моё распоряжение. Обстреляйте как можно скорее участок, по карте, от буквы С. до Ф.

На моей карте я не могу найти этих букв.

— Я не могу этого сделать, господин полковник, — надо переменить фронт батареи, переменить наблюдательный пункт и перестроить всю телефонную сеть. На всё это надо много времени.

— Мне нет никакого дела до всего этого. Если вы сейчас же не выполните моё требование, то будете отвечать за исход боя полка.

Где-то лопнул провод. Разговор оборвался.

Бой стихает, редеет дым, наступают сумерки, и только одно село Высоцкое ярким заревом пожара своих строений мешает спускающейся ночи вступить вполне в свои права.

* * *

Рядом с могилами убитых австрийцев, кресты на которых успели уже от времени потемнеть, в цветнике барского дома хороним ночью убитого фейерверкера Медведева.

Короткая молитва, прочитанная одним из солдат, — и тело, завёрнутое в полотнище палатки, исчезло под грудой сыпящейся земли.

На маленьком холмике появился наскоро сколоченный белый крест, немой свидетель исчезнувшей жизни.

* * *

Т. М. Галущук жалуется, что у него очень сильно болят ноги. Отчего бы это? Ноги целы, не ранены, не контужены. Наконец, он нашёл объяснение: от страха.

Поручика К. пришлось отправить в обоз, поручив ему разные хозяйственные дела: он больше не в состоянии вынести бой. Он трусит, и даже стыд [31] перед солдатами не может заставить его волю справиться с ужасным психическим состоянием, им овладевшим. На батарее остаются всего два офицера: Н. Н. Кувалдин и Т. М. Галущук, да ещё Н. А. Тиличеев, не покидающий никогда пехотных окопов.

Несмотря на то, что батарея в этом последнем бою понесла потери сравнительно небольшие, состояние духа у солдат подавленное. Все как будто сразу похудели, глаза ввалились, телом завладела какая-то особая усталость.

Ночью на руках, с невероятными усилиями вытягиваем пушки и ящики с изрытого 8—10-дюймовыми снарядами места. Вывезти их на лошадях нет никакой возможности. Громадные воронки, в каждой из которых может свободно поместиться взвод солдат, мешают подъехать передкам.

Слава Богу, орудия уцелели. Есть незначительные побитости, но они не имеют никакого значения.

6-я батарея ночует в цветущем фруктовом саду барской усадьбы. Люди успокоились и, прикрываясь деревьями, пьют чай.

* * *

В XXI-й корпус влилась 3-я Кавказская стрелковая дивизия, и её артиллерия немедленно открыла по противнику сильный огонь.

В этот день на фронте царило затишье, и поэтому сильная стрельба кавказских стрелков вызвала всеобщее удивление и, вместе с тем, недовольство против нарушителей покоя и выпавшего на нашу долю отдыха после тяжёлых боёв предыдущих дней.

Я послал подпоручика Тиличеева в ближайшую кавказскую батарею узнать о причинах столь жестокого огня, и на его вопрос ему ответили, что, собственно говоря, причины особенной нет никакой, [32] но что им так надоело на Кавказском фронте бездействие, что поневоле захотелось, наконец, отвести свою душу, видя перед собой настоящего серьёзного противника.

— А вы знаете, что у нас снарядов количество очень ограниченное, и если вы их сейчас расстреляете, то в настоящем бою можете очутиться совсем без снарядов.

Кавказские стрелки были очень удивлены этим сообщением. Эта новость была передана из батареи в батарею, и они затихли.

К 10-му мая их артиллерию куда-то увели. Пехота осталась.

* * *

11 мая 6-я батарея стоит на позиции за садом. Из срубленных под корень молодых цветущих фруктовых деревьев, заостренных топором и вбитых в землю, устроена у пушек декорация: как бы продолжение сада. Справа пристроились уцелевшие три орудия 4-й батареи.

Соединённые австро-германские силы ведут отчаянные атаки по всему фронту, особенно напирая на наши позиции у селения Радымно.

Их пехота ложится рядами, как под остриём косы, от огня нашей сосредоточенной у Радымно артиллерии, сплошным слоем стали покрывает всё видимое пространство, срывая окопы, в миг изменяя до неузнаваемости всю находящуюся под огнём местность.

Столбы чёрного дыма всё вырастают в количестве и, наконец, слившись, заволакивают совершенно видимый мир. Словно чёрное покрывало накинуто на наши позиции, в котором яркими вспышками как бы перекатываются огни разрывов.

Воздух дрожит от массы всевозможных звуков, слившихся в один непрерывный гул, и зарево [33] от горящих окрестных селений, отражённое в чёрной пелене дыма, довершает картину боя.

Всё сильней и сильней напирают австро-германцы. Всё настойчивей и настойчивей их атаки, и в это же время огонь наших орудий за Саном начинает редеть: не хватает снарядов — подвоз их почти невозможен.

Одна за другой смолкают наши, стоящие почти на открытых позициях, батареи. Полуистреблённая огнём наша пехота предоставлена сама себе и, отчаянно сопротивляясь и защищаясь, отходит под безумным градом стали и свинца.

По совершенно открытой местности, галопом, скачут передки к замолкнувшим орудиям, но напрасно: германцы зашли уже далеко вперёд, и под их перекрёстным пулемётным огнём передки гибнут, покрывая всё поле громадными кучами металла и барахтающихся тел людей и животных.

* * *

Оставшись без передков, а стало быть и без всякой надежды на спасение орудий, некоторой части уцелевших людей 5-й батареи удастся уйти и унести с собой несколько орудийных замков. Командир 5-й батареи подполковник А. В. Васильев взят в плен австрийцами.

Личный состав 2-й батареи в большинстве погиб, отстреливаясь от наседающих немцев из вытянутых из кобур револьверов.

Командир 2-й батареи капитан Н. Н. Волков, видя, что его батарею наводнила неприятельская пехота, бежит с наблюдательного пункта, по дороге поворачивает небольшую кучку пехотных солдат и, в отчаянии, ведёт их в контратаку на свою батарею. Встреченная с батареи ружейным огнём и сознавая всю нелепость настоящего предприятия, эта случайная команда повернула обратно и насильно [34] увела с собой обезумевшего от горя Н. Н. Волкова.

* * *

Укрытая цветущим садом, 6-я батарея беглым огнём сбивает атаку германцев. Снаряды противника, минуя сад, бьют по усадьбе Высоцкое. Громадный осколок тяжёлого снаряда пролетает вертикально сзади меня, жаром раскалённой стали утюжит мне спину и вонзается в землю.

Около меня стоит командующий бригадой и смотрит в бинокль.

— Господин полковник, вы видите? Наша артиллерия гибнет, остатки пехоты отходят. Бой проигран окончательно. Пора принимать меры к спасению того, что осталось: разрешите снять батарею с позиции.

— Нет, нельзя: нас могут упрекнуть в трусости.

Через три минуты ему спешно подают лошадь. Он садится на неё и исчезает. Я бегу на батарею. Ко мне навстречу скачет разведчик Лапшин, посланный мною в числе других для наблюдения за боем на правом фланге.

— В. В., германцы подходят к саду!.. Скорее!..

— Передки на батарею!..

Бешено скачут передки на позицию по тенистой аллее, единственному скрытому от взоров противника пути, и вдруг, высоко взмахнув задними ногами в воздухе, сунувшись головой на землю, падает коренной жеребец первого орудия Чингис. Передки налетают друг на друга, всё перепуталось и сразу остановилось.

— Прикрытие, в цепь перед батареей!..

Нет прикрытия: кавказские стрелки-грузины разбежались. Остался лишь один взволнованный смущённый офицер — командир взвода.

Т. М. Галущук уже у передков. Постромки [35] обрублены, убитый жеребец выкинут из упряжки. Передки вмиг распутаны, вновь скачут. Не уменьшая аллюра, берут орудия и ящики и уже с посаженной прислугой скачут обратно и скрываются в аллее.

Только в момент смертельной опасности возможна такая быстрота и такая ловкость.

Я мчусь за батареей, поворачиваю голову назад и через ветки деревьев смотрю на покинутое только что место: германская пехота входит на позицию 6-й батареи.

У деревни Михаловка 6-я батарея переходить в шаг. На перекрёстке дорог стоит командующий бригадой и делает мне знак рукой подъехать к нему.

— Всё, что осталось от бригады, я передаю в ваше командование. Я сейчас уезжаю в тыл для нового формирования погибших частей. До свиданья.

Я отвёл батарею за строения и остановил.

— Ездовые, слезай!

Сзади ещё слышна редкая канонада. По единственной гати через обширное болото, идущее от деревни Михаловка назад к горизонту, небольшими группами отходят остатки нашей пехоты.

Что делать дальше?

Я вывожу батарею к гати, и в этот момент две германские шрапнели рвутся перед батареей. Три человека ранены. Я поворачиваю батарею опять за строения.

Наступают сумерки. По гати в Михаловку движется колонна пехоты. Это подходят свежие пластунские части. Их шесть батальонов, взятых из состава 5-го Кавказского корпуса.

Я вывожу батарею из-за строений и ставлю укрыто на позицию за деревню. У меня сборная девятиорудийная батарея. Командующий 4-й батареей капитан Л. Н. Карабанов становится старшим офицером этой сводной батареи. [36]

Наступает холодная ночь. Опять, как в ту памятную ночь перед боем у города Санка, мы лежим в небольшой лощинке и от холода стучим зубами.

С утра мы ничего не ели, и сейчас голод даёт себя чувствовать. Настроение скверное, подавленное.

Что же будет дальше? Когда же, наконец, настанет какой-нибудь просвет в нашей неудачной боевой жизни.

Усталость делает своё дело: понемногу все засыпают нервным, мучительным сном. Это даже не сон — это какое-то забвение, беспокойное, тяжёлое. Измученной душе, измученному телу такой сон не даёт отдыха.

На рассвете меня будят:

— В. В., приказание.

— Подготовьте огнём своей батареи атаку пластунам на селение Радымно.

Подъезжает подполковник Г., командир 3-й батареи 33-й бригады, когда-то в Карпатах сменённой нами.

— Генерал С. приказал вам поставить батарею на берег Сана.

Это что же? Опять хочет устроить какой-нибудь тет-де-пон? Пусть сам туда идёт, если желает, а нам здесь хорошо.

— Спросите его, где его батарея? — шепчет мне на ухо кто-то из офицеров.

* * *

Рядом с Н. А. Тиличеевым я лежу на животе у изгороди на окраине деревни Михаловка и смотрю в бинокль, как между строениями селения Радымно прыгают белые дымки разрывов шрапнели моей сводной батареи.

Противник молчит — выжидает. Ах, вот и он заговорил: цепь появилась. Заколыхались мохнатые [37] чёрные папахи по чистому, открытому полю. Чёрные свёрнутые бурки через плечо, серебро кинжалов.

Много их, очень много. Быстро движутся мохнатые цепи в черкесках, чёрными пятнами убитых и раненых запестрело всё поле. Пластуны не сдадут: не повернут обратно, не залягут.

Бешенно рвутся снаряды противника; чёрным, белым дымом заволакивают поле. Всё быстрей и быстрей катятся пластунские цепи, уже докатились...

— Ура!..

Селение Радымно взято.

* * *

Пластунам приказано отступать.

Пластуны идут обратно через то же поле. Тесным кольцом окружили несколько сотен пленных, несут на руках своих раненых, выносят оружие убитых. Опять их бьёт артиллерия противника, выхватывает новые жертвы своих и чужих. Падают чёрные мохнатые шапки, падают пленные.

Из шести батальонов вернулось около двух.

* * *

— Командир корпуса приказал вам прикрыть отступление наших частей. Вы должны отойти последними.

6-я батарея стоит на позиции и с завистью наблюдает, как по широкой гати проходят, одна за другой, наши части. Прошли пластуны, прошла гаубичная батарея, затем лёгкая. Небольшими группами проходят остатки наших полков.

6-я сводная батарея молчит: противник нигде не показывается, и только изредка его тяжёлые бомбы бухают в болото, выкидывая вверх большие фонтаны чёрной грязи.

Но вот удары снарядов противника начинают [38] приобретать некоторую систему: снаряды ложатся ближе к гати.

— В передки, скорее!..

* * *

6-я батарея отрезана. Часть гати взлетела на воздух и целым градом земляных комьев и камня усеяла болото.

Человек пятнадцать отставших пехотинцев стараются как-нибудь пролезть через место, где только что была гать. Вот они на той стороне.

Что-то кричат, побежали вперёд.

Вторая тяжёлая бомба ударила по гати и снесла ещё громадный кусок.

Топорами, шашками люди 6-й батареи рубят мелкие деревья и ветки, ломают плетни. Толстым слоем их укладывают дорогу через болото, вправо, туда, где невдалеке виднеется на болоте невысокий кустарник. Лишь бы дойти до кустов.

Первыми двинулись одиночные всадники: новая гать из веток их держит хорошо, знать, не очень уж вязко болото. Двинулось 1-ое орудие. Лошади чувствуют опасность: храпят и быстро тянут орудия. Новый слой веток — двинулся ящик. Первое орудие уже далеко, идёт, не останавливается, не сбавляет хода. Дошло уже до кустов. Корни крепко держат, режут их колёса орудия, вода хлюпает под копытами лошадей и мелкими брызгами покрывает лист кустарника. Под ногами уже твёрдая почва.

Одна за другой собираются упряжки на сухом ровном месте. Лошади фыркают, обмахиваются хвостами. Люди веселы, смеются, шутят.

6-я сводная батарея вышла из затруднительного положения, сделала небольшой обход и к вечеру прибыла к деревне Воля-Залесская, находящейся на пути отступления наших войск. [39]

* * *

На всякий случай орудия сняты с передков.

Есть впереди какие-нибудь наши части? Вернувшийся разведчик доложил, что так, с версту впереди деревни он наткнулся на нашу редкую пехотную цепь.

— А сколько её, этой пехоты, кто знает? Кажись, не больно густо. Темно, не разглядеть хорошенько.

Светает. Впереди, с болота, поднимается густой туман и заволакивает весь видимый горизонт.

Как-то мерзко, мокро кругом.

Шинели отсырели, топорщатся, как картонные, сапоги намокли.

Невдалеке впереди, сквозь туман, виднеется небольшая горка, покрытая сосновой зарослью. И откуда здесь взялась она, эта горка, посреди ровного, чистого поля?

Ёжась от утреннего холода, подхожу к горке. Что за диво? Внизу, у подножья её, стоят два автомобиля, несколько экипажей, верховые лошади.

Поднимаюсь наверх: всё наше начальство съехалось. Какие-то генералы, офицеры генерального штаба, тутъ же и подполковник Г. Все взволнованы, жестикулируют, о чём-то говорят горячо.

— В. П., — обращается полковник генерального штаба к одному из генералов, — надо же нам на чём-нибудь порешить. Надо же, наконец, отдать какое-нибудь приказание. Ведь неприятель не ждёт.

— Да, конечно. А сколько у нас пехоты? Кто там ими командует? Попросите его сюда.

Генерал протягивает руку вправо, где на некотором расстоянии от горки, наскоро окопавшись, лежит наша жидкая пехотная цепь. По приказанию генерала является какой-то штабс-капитан.

— Вы ими командуете? — Жест рукой в направлении пехотной цепи. [40]

— Так точно, В. П., я.

— Сколько у вас людей?

— Разных полков, разных дивизий — триста штыков.

— Можете вы поднять ваших людей и продвинуть их несколько вперёд?

— Не ручаюсь, В. П. Люди деморализованы, измучены и голодны.

— Хорошо, ступайте. Попросите сюда командующего пластунами.

Влево виднеются чёрные папахи окопавшейся пластунской цепи.

Подходит войсковой старшина.

— Можете вы продвинуть своих пластунов на некоторое расстояние вперёд?

— Почему же нет, В. П.? Конечно могу.

Генералы сошлись совсем близко и начали совещаться. Затем, все вместе, спустились с горки, сели в автомобили и экипажи и уехали.

Горка опустела. Цепи остались лежать на своих местах. Я поднял бинокль и стал вглядываться вдаль. Противник не показывался нигде.

Простояв некоторое время, я вернулся на батарею.

Я сел на лошадь и отправился искать штаб корпуса. Вскоре я его нашёл в одной из ближайших деревушек. Я вошёл в одну из изб и наткнулся на инспектора артиллерии корпуса генерал-лейтенанта Долгова.

— Вы чего сюда приехали, подполковник?

— Приехал выяснить настоящую обстановку. Получить какие-нибудь директивы, В. П.

— Эх, голубчик, ничего вы здесь не добьётесь. Какие там директивы? Корпуса нет. Вместо него пустое место, один штаб остался, да и тот сейчас уезжает куда-то в тыл.

— Так что же мне делать, В. П.? [41]

— Поезжайте к себе на батарею, а там уже, смотря по обстоятельствам, действуйте сами по своей совести, на свой страх и риск.

Я последовал его совету и отправился на батарею. Здесь меня ожидал новый сюрприз.

— Командир, a ведь пехота-то наша ушла, мы одни сейчас здесь болтаемся.

— Куда ушла наша пехота?

— А кто их знает? Пробовали спросить, да они и сами не знают, куда идут. Куда-то туда, назад. Должно быть, на новое формирование.

— А пластуны?

— И пластуны ушли.

Ну вот и действуй теперь по обстоятельствам настоящего момента, на собственный страх и риск, по своей совести.

— Батарея в передки!..

A зачем, и сам не знаю. Так, чтобы чем-нибудь заняться, да и отойти на всякий случай подальше от разных неприятностей со стороны противника.

Прошли версту, другую, третью.

Долго ли ещё двигаться? Кругом ни души. Остановил батарею за бугром, снял с передков, выслал вперёд разъезд из разведчиков «для освещения местности».

Глупо всё это как-то выходит: девять пушек болтаются в совершенном одиночестве среди чистого поля, без всякой цели.

Всё равно: подожду здесь пока на горизонте не появятся немцы.

Тогда пущу им для острастки и для сигнала пару снарядов и уйду с батареей дальше назад.

— В. В., никак пластуны возвращаются.

Вдали, на дороге, обрисовывается какая-то, тёмная масса. Да, это действительно пластуны. Ну, слава Богу! [42]

Пластуны всё приближаются. Вдали же, за ними, густое облако пыли.

— Кавалерия!

Пластуны прошли мимо и, рассыпавшись в цепь влево от дороги, стали окапываться.

6-я сводная батарея отходит назад и, выбрав хорошо маскированную позицию близ дороги, сзади одиноко стоящей избушки, на огороде, снимается с передков.

— Господин подполковник, разрешите пристроиться к вам, у нас совершенно нет телефонного провода, — докладывает мне неожиданно, как будто с неба свалившийся офицер, сидящий на рослой рыжей лошади.

— Откуда вас сюда Бог прислал?

— Разрешите представиться: командующий 2-й батареей 33-й артиллерийской бригады капитан Ярошев.

— Сколько у вас орудий?

— Пять. Это всё, что осталось от 33-й бригады.

— Отлично. Пристраивайтесь скорее. — Пять орудий 33-й бригады становятся на правом фланге, и я вступаю в командование сводной 14-ти орудийной батареей.

Мимо нас проходит 11-я кавалерийская дивизия и, спешившись, окапывается вправо от дороги. Фронт корпуса восстановлен.

* * *

Дорога ожила: то и дело скачут по ней всадники, движутся патронные двуколки, проходят группами пластуны, попадаются и неизвестно откуда появившиеся одиночные солдаты наших пехотных полков.

А вот и какая-то странная фигура в чуждой форме. Да ведь это же немец!

Настоящий немец в каске. Сзади его идёт пехотный солдат с винтовкой в руках. [43]

— Эй, друг, откуда немца ведёшь?

Солдат останавливается и, самодовольно улыбаясь, фамильярно говорит:

— Дозвольте закурить, В. В.

— Ну, кури.

— Покорнейше благодарю. Так что, разрешите доложить, у меня их было три. Да двух я заколол, потому некогда сейчас возжаться с этой дрянью. Ну, а этот, мальчонка, уж больно ревел, не хотелось, знать, помирать, ну и опять, В. В., молод больно. Так я вот и оставил его, может понадобится показать нашим, которые ещё немцев не видывали, какие такие немцы бывают. Ну, а может и этого ещё приколю, — добавил он совершенно неожиданно.

Хорошенький белокурый 18—19 летний мальчик, немец, всё время, пока солдат говорил, с тревогой и со страхом следил за своим конвоиром. Я похлопал его по плечу, стараясь ободрить, и, насколько смог, постарался объяснить ему, собрав весь немецкий лексикон, чтобы он не боялся, что его никто не тронет. Затем, записав часть и фамилию конвоира, приказал ему сдать пленного в штаб корпуса.

* * *

К утру ряд деревень, в центре которых находилась деревня Воля-Залесская, у которой накануне ночевала 6-я батарея, оказался плотно занятым германцами. С первыми лучами восходящего солнца их снаряды уже загудели в воздухе, осыпая пластунов и кавалеристов градом металла. Место, занятое обеими сторонами, совершенно ровное. Германцев скрывает ряд деревень, мы же совершенно открыты. Единственный небольшой открытый бугор, на который я было взобрался, моментально подвергся сильному артиллерийскому обстрелу со стороны противника, и мне пришлось оттуда уйти. [44]

Н. А. Тиличеев поместился между кавалеристами, я перешёл к пластунам.

Телефонного провода не хватило, и пришлось его дополнить цепью передатчиков.

Одно только утешало меня: это моя 14-ти орудийная батарея, силу и мощь которой я чувствовал всем своим существом.

Ширина фронта батареи 130 саженей. Я развернул ещё немного веер батареи. Я располагал линией сплошного огня больше четверти версты шириной и при скорострельности наших пушек, при сравнительно небольшой дистанции, я чувствовал, что могу дать такой ураган огня, от которого едва ли что-нибудь уцелеет.

Немцы почти не показывались. Я выжидал и только редкими одиночными выстрелами определял дистанции и углы поворотов. Между тем германцы буквально засыпали нас своими снарядами.

Начальник 11-й кавалерийской дивизии послал донесение в штаб корпуса о том, что держаться больше не в состоянии, и получил разрешение отступить. 6-й сводной батарее было приказано сняться с позиции.

Кавалеристы стали отступать, но лишь только они поднялись из окопов, земля у наших боевых линий закипела от огня противника, и в это же время скрывавшаяся до сих пор в деревнях германская пехота бросилась в атаку по чистому открытому полю.

Предчувствуя, что отступление наших кавалеристов и пластунов в настоящих условиях, будет слишком тяжёлым, я не выполнил данного мне приказания сняться с позиции и отступить. Настал момент, которого я ждал с таким волнением: 14-ти орудийная батарея должна себя показать.

Внезапный ураган сорвался от маленького домика на шоссе и сразу покрыл оторопелых немцев, [45] валившихся на землю без счёта, страшным вихрем рвущегося и сыплящегося на них раскалённого металла.

Момент был слишком острым. 14-ти орудийная батарея работала почти без перерывов, как при картечном огне. Небольшие перерывы получались только при поворотах веера батареи. Вправо на галопе выкатили прямо в открытую две германские батареи. Я их не видел, но об этом мне передал Н. А. Тиличеев. Поворот огня вправо, и обе батареи легли двумя громадными кучами, даже не снявшись с передков. Уцелевшие германцы спешно старались скрыться в строениях своих деревень, на которые я перенёс огонь батареи.

14-ти орудийная батарея превзошла сама себя: у орудий не живые люди, а машины, быстрота и точность работы которых доведены почти до совершенства. Жар раскалённых пушек, вой и треск пролетающих неприятельских снарядов, ничто не нарушает темпа и правильности этой боевой работы, и только пот, обильными струями стекающий с лиц, и особый возбуждённый блеск глаз свидетельствовали о том, что это не машины, а живые существа, чувствующие и понимающие.

Сильный треск среди грома выстрелов батареи. Окровавленные люди 3-го орудия 6-й батареи валятся на землю. Треск повторяется снова. Люди 4-го орудия, бледные, испуганные замирают на месте.

Что случилось? Неприятельские снаряды рвутся на батарее?.. Нет!.. Казённая часть 3-го орудия, вся развороченная, с вырванным замком, зияет чёрным отверстием. 4-е орудие стоит как бы с разрубленной дульной частью. Не выдержали работы орудия — слишком перекалились.

Люди 3-го орудия, все шесть номеров и орудийный фейерверкер, живы, но с ужасными ранами: оторваны руки, выбиты глаза, разворочена грудь. [46] Кровью собственной орудийной прислуги залито мёртвое 3-е орудие.

А батарея продолжает работать, как бы ничего не случилось, засыпая германцев вихрем своих снарядов.

* * *

Отступление отменено. Бой затихает. Я перехожу ближе к батарее и сажусь под дерево у шоссе, куда переношу и свой телефон.

Мимо меня, опираясь на винтовки или обняв и поддерживая друг друга, тянутся раненые. Тяжело раненых несут на носилках, как бы в кровавых мешках, других несут на винтовках. Большинство проходящих по дороге раненых останавливается около батареи и с особым чувством и жаром благодарит её, гладят пушки руками. Даже тяжело раненых подносят к батарее, опускают у орудий на землю, и они своими слабыми улыбками выражают батарее свою благодарность, которую уже не в состоянии произнести вслух запёкшиеся их уста.

Ко мне подходит, опираясь на винтовку, ранененый пластун.

— В. В., разрешите сдать патроны на батарее. Подсумки давят на рану, и она очень болит. Идти тяжело очень.

Я сам принял патроны от пластуна.

— Командир батареи?

— Так точно, В. П.

Подъехавший верхом кавалерийский генерал молча протягивает мне руку.

— О вашей сегодняшней работе я сообщу вашему начальству.

Генерал отъехал. Я спросил у проходящего мимо гусарского офицера фамилию генерала. [47]

— Генерал Розалион-Сошальский.

Германцы отказались от повторения атаки и в этот день, и до самого вечера больше нас не беспокоили. Вечером же мы получили приказание отступить.

* * *

Мы привыкли уже к отступлению. Разбили ли нас германцы, сами ли мы, ощетинившись, расколотили их, мы знаем, что в конце концов мы будем всё-таки отступать. Мы заметили также, что мы всегда сталкиваемся с противником, много превосходящим нас своею численностью, не говоря уже о колоссальной артиллерии всевозможных калибров и видов, находящейся всегда в его распоряжении, которой мы можем противопоставить только свои лёгкие 3-дюймовые пушки, с придачей самого незначительного числа полевых гаубиц. Нашу тяжёлую артиллерию мы видим крайне редко. Так, в бою у Радымно, как редкий случай, с нами был тяжёлый дивизион, разделивший общую участь плена с большинством наших полковых батарей.

Говорят, что у нас нет снарядов. Мы пока этого не чувствуем, хотя постоянно нам напоминают о бережливом их расходовании, причём учет им ведётся самый строгий.

Итак, мы снова отступаем. Отступаем спокойно, без выстрела со стороны неприятеля, но тем не менее какая-то особенная тоска и обида гложут душу. И это явление общее у нас у всех, и у офицеров, и у солдат.

Ночь довольно светлая, звёздная ночь. Я сижу верхом на лошади, погрузившись в невесёлые думы, связанные с нашей горькой участью.

— Послушайте, подполковник, ведь это же чёрт знает что такое! Ведь нет конца этому издевательству над нами. [48]

Я поднимаю голову и вижу рядом с собой сибиряка-командира батареи.

— Ну чего мы опять отступаем? Не знаю как у вас, а у нас, на правом фланге, все наши дела были в полном порядке. А мы опять бежим.

Если так уже плохо у нас, если нет снарядов, нет снаряжения, нет артиллерии, если у нашего начальства есть уверенность, что мы не можем в настоящих условиях бороться с немцами, то тогда отступали бы уж прямо без этих встречных боёв и контратак, без этого самоуничтожения и моря крови, а если необходимо всё-таки неприятеля задерживать, то выбирали бы для этого позиции, которые давали бы нам хотя преимущество своим рельефом, своим положением, а не наоборот: все преимущества позиций непременно сами отдают неприятелю.

Ну чего, скажите пожалуйста, мы полезли под Радымно?

Я только пожал плечами.

— Ну вот видите: вы не знаете, и я тоже не знаю. А начальство наше, вы думаете, знает? У них предположение одно, а выходит-то совсем другое. Засадить нас в болото и в таком виде подставить под удары сидящих на горных позициях германцев. А теперь мечутся и не знают, что делать, и всё это, конечно, первым делом отзывается на наших спинах.

Если нас сейчас вздумают повернуть обратно, я готов не исполнить приказания.

Мой собеседник оказался пророком: не больше, чем через час после этого разговора нас действительно повернули обратно и заставили занять позиции впереди галицийского местечка Краковец.

На смену 11-й кавалерийской дивизии и пластунам спешно прибыл целый ряд наших пехотных частей вместе с артиллерией, и целый ряд батарей невидимо для противника вытянулся в грозную [49] боевую линию за сплошным высоким лесом. Пехота заняла опушку леса, обращённую к неприятелю.

2-я батарея 33-й бригады ушла на новое формирование бригады, а 6-я сводная батарея попала в распоряжение начальника 32-й пехотной дивизии.

В батарее осталось семь орудий. Две разорванные пушки я отправил в обоз, находящийся в местечке Краковец, но, к моему удивлению, через некоторое время эти две пушки вернулись обратно.

— Разрешите доложить, В. В., когда мы проезжали мимо штаба корпуса, начальник штаба остановил нас, спросил какой батареи и велел орудия везти назад на позицию. Я доложил им, что орудия разорваны, но начальник штаба закричал: всё равно, назад на позицию.

После этого доклада отвозившего пушки фейерверкера Денисова не оставалось ничего больше, как отправить их в обоз с наступлением темноты, что я и сделал.

Итак, в нашем штабе царит паника. Хорошего мало.

* * *

Широкая поляна за лесом, декорированная небольшими группами разбросанных по всей поляне деревьев и кустарника. Избушка лесника, приютившаяся среди блестящих молодых берёзок, у небольшого болотца, на котором мирно плавают среди широких зелёных листьев жёлтые кувшинки. Мирный уголок, дышащий покоем, манящий своим уютом и своей незатейливой природной красотою.

Хорошо здесь, у этого тихого болотца, растянуться на мягкой зелёной траве, дать отдых своему телу после всех передряг и волнений последнего времени. И люди пользуются настоящим моментом — разлеглись, блаженствуют.

Подойдёшь совсем близко и то сразу не заметишь [50] орудий, выглядывающих своими жерлами из-за группы невысоких кустов, прикрывающих фронт батареи.

Германская артиллерия стреляет редкими одиночными выстрелами.

— Что-то разрывов не слышно, братцы. Стреляют, а куда неизвестно.

— В болото бухают бомбы-то ихние. Потому и разрывов не слыхать, что в болото. Я намедни был в окопах, так пехотинцы сказывали, что всё в болото садит. И рада же наша пехота, смеху-то что одного. Так, говорят, сади, чего жалеть, добро казённое.

Я лежу и прислушиваюсь к разговорам своих солдат. Кажется так бы век пролежал, не поднимаясь, на этом месте.

Там, на опушке леса, на наблюдательном пункте сидит Н. А. Тиличеев, заменивший меня на некоторое время, чтобы дать мне отдохнуть. Н. А. Тиличеев устали не знает, он весь, всей душой, ушёл в боевую работу, забыв свой тяжёлый физический недуг.

Из лесу, в направлении батареи, показался всадник, а за ним пеший. Видимо, не хочет отстать от всадника, идёт вприпрыжку. Оба быстро приближаются к нам. Всадник — кубанский казак, пеший — немец.

— Эй, казак, что за немец бежит за тобою?

— А кто его знает? Где-то пристал, проклятый, и не отвяжешься от него никак. Сказывает, что он перебежчик, ушёл от своих значит. Воевать не охота.

Немец, действительно перебежчик, — природный пруссак, мастеровой из Берлина.

Однако германские снаряды не все попадают в болото: гулкое эхо разрыва тяжёлой бомбы катится по лесу. Над деревьями развернулось розовое облачко австрийской шрапнели и тихо поплыло над [51] лесом. Разрывы слышатся чаще, противник усиливает свой огонь.

Тревожный гудок телефона:

— Командир, атака!

— Открывайте огонь, Н. А., я сейчас к вам приеду.

— Командир, артиллеристы снимают свои пункты — уходят. Теперь-то и бить, а они все уходят. Густо немцы идут — колоннами.

— Два патрона, беглый огонь!..

Я жду свою верховую лошадь, и пока я сажусь на неё и скачу на наблюдательный пункт, батарея уже грохочет, выпуская сотни снарядов.

Справа, слева гулко заговорили наши батареи, беглый огонь пошёл по всей нашей артиллерийской линии. Слава Богу, значит не сняли своих пунктов командиры батарей или вернулись обратно, увлечённые или пристыженные примером Н. А. Тиличеева.

Рядом с ним ложусь на землю в опушке леса. Несколько впереди нас, уже на поле, расположена окопавшаяся пехота. Винтовки положены на выкинутую из окопов землю, штыки торчат навстречу наступающему противнику, который густыми цепями и сплошными колоннами, насколько глаз хватает, покрывает поле от линии своих деревень в направлении нашего леса. Здесь и германцы, и австрийцы, резко выделяющиеся своим голубо-серым обмундированием на фоне зелено-серых германцев. Нещадно бьёт их наша артиллерия по всему их наступающему фронту. Сотни снарядов рвутся в их рядах, валят их целыми колоннами, рвут на части.

Я лишь наблюдаю бой, представив подпоручику Тиличееву расправляться с противником самостоятельно, дав ему возможность применить на деле весь запас накопленных им познаний.

Не выдержала пехота противника, повернула [52] обратно и в панике бросилась бежать, оставляя поле всё сплошь покрытое телами убитых и раненых.

Мы не верим своим глазам: неприятельская пехота встречена огнём своих собственных батарей. Беглым огнём бьёт противник свою пехоту, заставляя её прийти в себя и вновь идти в атаку, — поворачивает её.

Находясь под перекрёстным огнём, своим и чужим, соединённая австро-германская пехота опять повернула на нас.

В это время одна из наших сибирских батарей, увлечённая боем, без зарядных ящиков, плохо расчитав момент, выскочила вперёд на открытую позицию для преследования бегущего противника и, расстреляв небольшой запас имевшихся в орудийных передках снарядов, попала под удар повернувших в новую атаку германцев. Батарея погибла.

— 6-я батарея! Командир корпуса благодарит батарею за работу!

— 6-я батарея! Инспектор артиллерии благодарит батарею за работу!

А батарея без перерывов жестоким огнём опустошает ряды противника, косит их, наваливает груды тел и серо-голубых, и серо-зелёных.

Вторая атака австро-германцев отбита. Пехота их рассеялась, частью сдались нашей пехоте две роты австрийцев, добежавшие до окопов с поднятыми вверх руками. Их осталось всего 14 человек из двухсот, вышедших сегодня в атаку.

Бой прекратился, и только две германские шрапнели, как бы прощаясь, под самый конец боя, лопнули как раз перед нами, осыпав меня и Н. А. Тиличеева снопами своих рвущих воздух пуль, и, как ни странно, не причинив нам ни малейших ранений.

Гудок телефона: [53]

— Сообщить в штаб корпуса, сколько 6-я батарея сегодня в бою выпустила снарядов?

— 1200.

— Командир корпуса приказал сообщить командиру 6-й батареи, что если еще раз повторится такой чрезмерный расход снарядов, командир батареи будет немедленно отрешён от командования батареей.

* * *

Неприятель на некоторое время оставил нас в покое, и это дало мне возможность заняться осмотром своих орудий, состояние которых начало возбуждать во мне сильное беспокойство.

Разрыв двух орудий в бою у Воли-Залесской сам по себе послужил крупным поводом к серьёзному беспокойству за участь остальных, а когда в последнем бою рассеивание снарядов начало превышать уже всякую норму, появилось опасение в повторении катастрофы.

В полной исправности оказалось лишь одно первое орудие, во всех же остальных обнаружилась, прежде всего, значительная расшатанность всей системы, в особенности колёс. Но самую главную неприятность доставили нам каналы орудий, сплошь покрытые сильными выгарами. Во втором и шестом орудиях эти выгары оказались настолько значительными, что мы все были сильно удивлены, как они выдержали последний бой и не дали разрывов. Эти два орудия пришлось тоже отправить в обоз, и, таким образом, на батарее осталось всего их пять: три 4-й батареи и два 6-й.

Невдалеке от 6-й сводной батареи стояли на позиции четыре полевые гаубицы 1-й батареи 21-го мортирного дивизиона подполковника Николаева. Эти гаубицы в последнем бою оказались настолько расшатанными, что панорамы в их гнёздах приходилось [54] привязывать верёвками, так как иначе после каждого выстрела панорамы выскакивали и отлетали назад. Эта батарея после боя вскоре была уведена.

* * *

Я получил приказание переменить позицию, заняв новую у выступающей прямо назад косы хвойного леса, после ухода с этой позиции одной из батарей. Какими причинами было вызвано это перемещение 6-й батареи, я лично объяснить затрудняюсь, так как с обеих позиций, и со старой, и с новой, неприятель обстреливался совершенно одинаково.

С большим сожалением мы расставались с живописным болотцем, покрытым жёлтыми кувшинками, с уютной избушкой лесника, с тихим приветливым уголком необъятного Божьего мира.

Густая хвоя вершин прямых шумливых сосен совершенно скрывает небольшую походную офицерскую палатку, в которой за кипящим самоваром мы делимся своими впечатлениями о последнем бое, вспоминаем момент перед сдачей объятых ужасом, бегущих с поднятыми руками австрийцев, выражение их лиц, животную радость спасения в первый момент плена.

Приятная прохлада, навеянная тенью скрывающего нас леса, лёгкий, приятный запах цветущих трав, смешанный с запахом смолы, всё как нельзя больше гармонирует с нашим настроением, с тем состоянием, когда усталое тело и разгорячённый мозг получили, наконец, свой желанный покой. Наслаждаясь всем своим существом текущим моментом, мы не заметили даже предательского треска мотора кружащегося над позицией батареи германского аэроплана.

Наше настроение было прервано резким сухим шорохом со свистом близко падающего снаряда и [55] отвратительным треском разрыва тяжёлой германской бомбы. Мы выскакиваем из леса, и первое, что бросается нам в глаза, это большие чёрные кресты на крыльях кружащегося над нами аэроплана. Он сигнализирует: выпускает на виздух какие-то яркие цветные шарики, и вслед за этими сигналами вторая германская бомба взрывает землю на самой батарее. Осколки бьют по орудиям, один из зарядных ящиков горит. Из пробитых дверец ящика валит дым.

Одна общая мысль овладела мозгом как бы прикованных к месту, застывших людей: сейчас будет взрыв.

Молодой фейерверкер 4-й батареи бросается к горящему ящику. В один момент сбрасывает на землю привязанные к ящику горящие шинели и ранцы, откидывает дверцу короба ящика и выкидывает вон лотки с горящим порохом внутри пробитых снарядных гильз.

Неминуемая опасность ликвидирована. Новый георгиевский кавалер украсил собою ряды 4-й батареи.

Аэроплан всё кружится и всё сигнализирует. Германские бомбы бьют по лесу, в котором скрываются люди батареи, и заставляют всех нас, оставив лес и батарею, отойти подальше в сторону. Когда бомбардировка кончилась, и мы вернулись назад, мы нашли два трупа: старшего телефониста фейерверкера Безменова, убитого у телефонного ровика, и ездового, знахаря, фейерверкера Болтова, убитого у протекающей здесь речки, вместе с парой своих красавцев вороных жеребцов, которых он в это время вёл на водопой.

Вечером 6-я сводная батарея вернулась на старую свою позицию, к болотцу с жёлтыми кувшинками. Я донёс в штаб дивизии, что сделал это только по необходимости, чтобы избежать дальнейших [56] ненужных потерь вследствие возможного нового обстрела батареи.

* * *

Неприятель всё ещё воздерживается от энергичного нажима на нас, хотя время от времени обстреливает редким огнём наше расположение. Мы тоже таким же образом, редким огнём отвечаем ему, и в течение четырёх последующих суток два орудия сводной батареи из-за окончательной их расшатанности и угрозы разрыва стволов пришлось опять отправить в обоз как совершенно непригодные к дальнейшей боевой работе. Эти орудия начали уже давать частые преждевременные разрывы снарядов сейчас же после вылета их из канала орудий.

Я отправился в штаб корпуса.

— С чем вы приехали, подполковник? — спросил меня не очень ласково начальник штаба.

— В. П., я приехал доложить вам о совершенной непригодности 6-й сводной батареи, которой и имею честь командовать, к дальнейшей боевой работе.

Начальник штаба не дал мне докончить своего доклада.

— Нужно же кому-нибудь работать. Один не хочет, другой не желает, кто же будет работать, господа?

— В. П., у меня на позиции из 9-ти осталось только 3 орудия, да и те уже почти совершенно не годны. Я ничего не докладываю вам о физической и моральной усталости личного состава, ни о рваной, кое-как связанной верёвками, конской амуниции, ни о других неисправностях, нуждающихся в устранении, и нуждах батареи, не выходившей из боёв со времени отступления из Карпат. Но мы представляем из себя для корпуса в настоящее время совершенно бесполезный балласт и больше ничего. [57]

— Я не буду с вами спорить, подполковник. Кто-нибудь должен работат. До свидания.

Итак я уехал ни с чем.

На утро мы получили телефонограмму.

— 6-й сводной батарее отправиться немедленно на соединение со своей дивизией, находящейся в настоящее время в районе местечка Синява.

* * *

Мы не идём вдоль фронта. Наша задача не только присоединиться к своей дивизии, но прибыть туда боеспособными, заменив по дороге свои негодные орудия новыми, и потому, запасясь от инспектора артиллерии XXI-го корпуса необходимыми документами, мы углубляемся несколько в тыл.

Замена орудий сильно тормозит наше движение, но, в конце концов, мы с успехом выполняем нашу задачу, и наша сводная батарея распадается на две шестиорудийные батареи: 4-ю и 6-ю.

Как мы все себя чувствуем во время этого похода?

Отлично. Нас никто не гонит, ничто не угрожает нам. Мы двигаемся вполне спокойно, отдыхаем сколько нужно, хорошо спим, хорошо питаемся. Места, по которым мы идём, войной не разорены, селения живут полною жизнью. По ночам мы не видим зарева пожаров.

Белые акации в цвету. Большие, старые деревья, покрытые густыми гроздями этих цветов, окаймляют дорогу, ведущую к небольшой помещичьей усадьбе.

Какой сильный запах. Он будит в груди какие-то заснувшие чувства, поднимает из глубины души давно забытые впечатления, воспоминания. Другая жизнь чудится, другие люди, другие события.

Да полно — разве была когда-нибудь эта другая жизнь, такая прекрасная, совсем не похожая на ту, которою мы сейчасъ живём? А если была, то почему [58] мы в то время так мало ценили её? Почему нам теперь так мил даже этот наш поход, проходящий вне сферы разрывов снарядов, свиста пуль и воя осколков?

Розы!.. Какая масса роз всевозможных цветов и оттенков. Усадьба пуста, заколочены окна, забиты досками двери помещичьего дома.

Меня догоняет отставший разведчик с громадным букетом роз в руках.

— В. В., розы...

Да, розы. Но что мне делать с этим букетом?

Я прикрепляю его к холке своей лошади и любуюсь сочетанием цветов нежных, душистых лепестков. Я оглядываюсь назад на батарею, вытянувшуюся длинной цепью упряжек, орудий и зарядных ящиков. Я вижу розы в руках своих офицеров и солдат. Видимо всех за живое задели они, у всех пробудили чувства другие, не те, которыми мы жили всё наше долгое военное время.

Розы остались сзади. Мы давно прошли уже эту цветущую усадебку. Новое впечатление заставляет нас на время забыть наши розы: мы встретили партию пленных германцев, конвоируемую конными донскими казаками. Казачьи лошади идут привычным «тротом», аллюром средним между шагом и рысью. Пленные должны поспевать, конвоиры-казаки не хотят считаться с физическим состоянием этих людей, с их усталостью. Для них пленные, хотя и безоружные и безвредные, всё равно враги, а потому их и жалеть нечего.

Пленные почти бегут, несмотря на крайнюю усталость, мучительно отражённую в их лицах. В особенности меня поразило лицо идущего впереди германского унтер-офицера: это уже не лицо — это олицетворённое страдание. Он как-то неравномерно и странно выкидывает вперёд свои одеревенелые ноги, и кажется, что он сейчас упадёт, и, [59] наверное, он непременно упал бы, если бы только как раз в это время вся команда остановилась бы на отдых.

Мы прошли мимо.

* * *

Мы присоединились к своей дивизии на Сане, у большого села Цеплице. В самом селе мы нашли только штаб дивизии. Полки же и находящиеся при них 1-я и 3-я батареи стояли на позициях на самой реке, противоположный берег которой был занят австрийцами.

Новый начальник дивизии генерал Ваденшерна встретил нас очень приветливо и, прежде чем послать на позицию, поставил нас на двое суток в резерв, чтобы мы могли после нашего похода хорошенько отдохнуть.

Здесь мы узнали, что мы вошли в состав 3-го Кавказского корпуса и что 2-я и 5-я батареи уже вновь сформированы. В командование 5-й батареей вместо попавшего в плен подполковника А. В. Васильева вступил капитан М. А. Гофман.

Странное существо человек: давно ли мы радовались, удаляясь от фронта, от постоянной опасности, а между тем, когда мы снова подошли к фронту, мы опять радуемся, что попали в привычную сферу, в круг давно знакомых, родных частей своей дивизии. Долетающие до нас звуки недалёких разрывов, свои ответные орудийные выстрелы, вся эта постоянно тревожная обстановка представляется нам уже необходимым дополнением к нашей обыденной жизни, и кажется, что ничего необыкновенного или ненормального в этой нашей жизни нет: всё в порядке вещей.

Мы, офицеры, разместились в доме старого униатского священника, принявшего нас очень ласково. Он отвёл нам в своём доме лучшие комнаты и, чем только мог, старался быть нам полезным. [60]

Старый священник рассказал нам, что второй уже раз он встречает в своём доме русских офицеров, которых считал своими родными, близкими по крови. Когда в первый раз русские во время своего наступления проходили через село, он сильно боялся за свою церковь, на постройку которой всю свою жизнь собирал деньги, и только перед самой войной эта заветная его мечта осуществилась и... «представьте себе моё состояние, мой ужас, — рассказывал дальше он, — когда отступающие австрийцы у самой церкви поставили свою батарею. Но Бог спас моё детище, мою церковь в полной сохранности: ни один осколок, ни одна пуля не тронули её».

Старый священник показал нам свою церковь с какой-то особенной любовью и радостью, обращая наше внимание на каждую мелочь. Справа, у самой церкви, фронтом к наступающим нашим войскам, до сих пор сохранились ещё окопы 4-орудийной батареи.

* * *

Мы на позиции: густая опушка старой берёзовой рощи скрывает орудия от глаз противника не только спереди, но и сверху. Скрывает и то, что делается в лесу. Мы совсем невидимы, но поставить орудия здесь было очень трудно. Хорошо, если мы будем отступать спокойно, а если придётся спешить? 6-я батарея верит в своё боевое счастье и потому о последнем не беспокоится.

Влево от батареи, в лесу, в резерве стоит 2-й полк. Полком временно командует мой друг полковник Ермолаев. Пользуясь свободным временем, я отправился навестить полк, которого давно не видел. Офицеры полка сейчас же меня окружили. Здесь были и старые мои боевые соратники, мои старые друзья, но большинство было новых, которых я ещё не знал. [61]

Поредели ряды старых офицеров, многих из них уже мне не пришлось увидеть: кровь свою, жизнь отдали они своей Родине, выполняя свой долг перед нею.

От Карпат и до Сана разбросаны их безвестные могилы.

Но ни время, ни люди, никто не сможет уничтожить их славы, их доблести и их высокой офицерской чести, которую, без единого пятнышка, сумели они донести до своих преждевременных могил.

* * *

Шуршат от лёгкого ветра листья берёз, сплошным кольцом окружающих лесную поляну, на которой по свежей зелёной траве разостланы скатерти. Вестовые в тарелках разносят горячие щи. В растяжку, лёжа обедают офицеры, идут шумные разговоры, рассказы, воспоминания о совместных боях 6-й батареи с полком.

2-й полк завтра сменяет 4-й, находящийся на самом берегу Сана, в окопах. Полковник Ермолаев предлагает мне после обеда отправиться в окопы осмотреть наши позиции и познакомиться с расположением неприятеля.

— Вы наверное не успели ещё там побывать?

— Да, ещё не был.

— Ну и отлично. Я ведь тоже там ещё не был.

После обеда мы с ним вдвоём спустились из леса к лугу, испещрённому ярко-красными пятнами растущего в изобилии на нём красного мака. Мы пошли по лугу, напрямик, и, только пройдя некоторое расстояние сообразили, что мы совершенно открыты и представляем из себя для австрийцев прекрасную цель, и чем ближе мы подвигаемся к окопам, тем выстрелы австрийцев будут вернее. Идти же нам надо довольно долго, и сидящие на своём берегу, выше нас, австрийцы могут расстреливать нас сколько угодно. [62]

Тем не менее полковник Ермолаев ни одним словом не обмолвился о положении, в которое мы попали, из чувства своей офицерской гордости продолжал идти медленным шагом и, как бы нарочно затягивая наше движение, то и дело нагибался и срывал в букет красные маки.

Я тоже стал рвать маки, считая неудобным высказать ему свои опасения, и, таким образом, мы тихо подвигались к окопам, разговаривая о совершенно посторонних вещах. Когда же, наконец, мы совершенно благополучно достигли своей цели, то взглянули друг на друга в глаза и сразу расхохотались. В руках у нас красовались громадные красные букеты, которые мы сейчас же выбросили.

Через некоторое время мы отправились обратно, но уже кружным скрытым путём, взяв из 4-го полка солдата-проводника.

— Да, — сказал старый полковник под конец этой нашей прогулки, — что кому на роду суждено, того никак и никогда не избегнешь. Поверите ли, в Японскую войну ружейная пуля ударила меня в середину лба и вышла в затылок, прострелив мою голову насквозь. А вот я же выжил и совершенно здоров, хотя, знаете, это может быть по пословице: глупую голову и пуля не берёт.

* * *

Бледное раннее утро постепенно заливает своим тихим светом берёзы нашего леса. Над широким впередилежащим лугом поднимается густой белый пар, медленно вырастающий кверху. Вот он уже затянул тусклые пока полосы занимающейся на востоке зари.

В лесу мокро — всё отсырело, даже стоящие в кустах орудия покрыты, как бисером, мелкими каплями влаги.

Несмотря на слишком ранний час, на батарее [63] все уже встали. Какое-то общее тревожное настроение подняло на ноги всю батарею. Все чего-то ждут.

Выстрел... Сухим треском пронёсся он по белой пелене и отозвался затяжным эхом глубоко в нашем лесу.

Опять выстрел... Влево застукал пулемёт, ружейные выстрелы — наши сухие, глухие — австрийские.

Гудок телефона:

— Наша пехота отступает.

Почему отступает наша пехота? Нажали ли вдруг австрийцы или же сами отходим вследствие неожиданно полученного приказания?

Влево сильная ружейная перестрелка, видимо там отступление нашей пехоты проходит не совсем гладко.

— 6-й батарее прикрыть отход нашей пехоты.

Зачем отдавать такие приказания? Само собой разумеется, что мы не бросим свою пехоту на произвол судьбы, но в настоящее время никакой поддержки пока не требуется: артиллерия противника молчит, перед фронтом батареи боя не слышно, если не считать редких отдельных ружейных выстрелов.

Стоявший в лесу, в резерве, 4-й полк проходит мимо батареи.

— 6-я батарея, пора уходить!.. Неприятель уже подходит. 2-й полк отступает влево, перед фронтом никого не остаётся.

Наша соседка, батарея 20-й артиллерийской бригады, покинула позицию.

Я передаю по телефону в штаб дивизии:

— Фронт нашей пехотой очищен. Резервный 4-й полк отступил. Прошу разрешения уйти с позиции.

Получаю ответ:

— Ваши сведения не точны: впереди вас находится [64] 2-й полк, и наша батарея на его ответственности. Не волнуйтесь.

Влево ружейная стрельба усиливается. Перед фронтом батареи полная тишина. Туман редеет, и в нём вдали вырисовывается какая-то пехотная колонна. Неужели австрийцы?

Нет, это наши. По штыкам видно, что наши. На всякий случай передки подведены к орудиям. Пехота подходит ближе.

A ведь это 1-й батальон нашего 2-го полка. Я узнаю командира батальона капитана А. М. Купрюхина.

— 6-я батарея ещё на позиции? Скорее уходите, австрийцы сейчас будут здесь.

— A где ваш полк?

— Влево. Слышите бой? Это наш полк отбивается от насевших австрийцев. Мы оторвались от полка в тумане. Уходите скорее.

Батарея с трудом начинает сниматься с позиции. Батальон поворачивается к противнику. Три роты рассыпаются в цепь, четвёртая становится в резерве, на правом фланге батареи. Батарея благополучно скрывается в лесу с приказанием остановиться и ждать меня за селом. Батальон сворачивается и уходит.

Сквозь поредевший туман виднеются серо-голубые австрийцы.

Вдвоём с телефонистом я стою в опушке леса у телефонного аппарата.

В лесу трубач держит трёх лошадей.

Я подношу трубку телефона к губам:

— Штаб дивизии, в каком положении дело?

— Не опасайтесь: впереди вас ещё целый полк. А 6-я батарея прикрывает ли своим огнём отступление нашей пехоты?

— Да, прикрывает.

Серо-голубые волны всё приближаются. Мы сняли телефонный аппарат, сели на лошадей и уехали. Телефонный провод пришлось бросить. [65]

* * *

Лес занят австрийской пехотой, пытающейся перейти в наступление. Поле совершенно открыто, они несут значительные потери, и продвинуться вперёд им никак не удаётся.

К несчастью, мы не можем в настоящее время развить ту силу огня, на которую расчитывает наша пехота: у нас ограниченное количество снарядов и, сдерживая напор неприятеля, их надо растянуть до вечера. Вечером мы отступим.

В маленьком ровике, вырытом на одном из песчаных бугров посреди хлебного поля, я наблюдаю за боем. Рядом такой же ровик штаба 4-го полка. В настоящее время там, кроме командира полка и его адъютанта, находится ещё полковой священник, никогда не покидающий полк на боевых позициях. Мы уже привыкли к его несколько комичной фигуре, без рясы, в защитного цвета солдатских штанах и рубахе, с длинными, развевающимися по ветру волосами и длинной бородой.

— Сегодня что-то слабо нас поддерживает наша артиллерия, — говорит командир полка.

— Снарядов нет.

— Да, это верно. Вы знаете, один из командиров Гренадёрских батарей послал донесение, что у него осталась всего одна шрапнель. Что делать. Начальник штаба корпуса ответил: наклеить на неё ярлык, написать: "последняя" и отправить в Москву в музей.

Австрийские гранаты начали бить по нашему бугру. Он видимо сильно заинтересовал австрийских артиллеристов. Штаб полка решил перейти в другое место, не желая подвергать себя напрасной опасности. Землянка опустела и как раз вовремя: австрийская граната влетела в самую землянку, разорвалась, обрушила её и наполнила едким дымом мой соседний ровик. [66]

Попытки австрийцев перейти в наступление прекратились. Они как будто решили ждать, когда мы сами отступим. Тем не менее они продолжали усиленно обстреливать наше расположение.

Мимо нас пронесли на носилках смертельно раненого старшего офицера 1-й батареи капитана Мингина. Бледное, совершенно мёртвое лицо, и только ресницы чуть-чуть вздрагивают. Он без памяти и даже не стонет. Стало меньше одним храбрым и дельным артиллеристом, вот и всё. Чья теперь очередь?

Сумерки прекратили перестрелку, и мы отошли назад к деревне Слобода, оставив австрийцам большое гостеприимное село Цеплице.

* * *

Мы знаем повадки неприятеля, и поэтому нисколько не заботимся о том, что он будет нас сейчас преследовать. Мы спокойно отходим, сколько нам надо, останавливаемся, ставим свои походные палатки, раздеваемся и спим. Неприятель подойдёт только утром, и к этому времени мы всегда успеем подготовиться, чтобы его встретить. Всё равно, австрийцы ли это или германцы. Первые переняли у вторых их наступательную тактику и только в редких случаях нарушают её.

* * *

Маленькая галицийская деревенька Слобода расположена на ровной местности, кое-где пересечённой небольшими перелесками. От самой деревни к неприятелю тянется большое поле, покрытое растущим хлебом, уже превышающим рост человека.

Цепи нашего 2-го полка скрываются в густо растущем хлебе, и время от времени до нас доносятся редкие щёлкания их выстрелов.

Я озабочен отысканием точки, с которой я мог бы видеть хоть как-нибудь расположение [67] неприятеля, занимающего окраину деревни Цеплице, но такой точки я нигде не могу найти. Крыши изб нашей деревеньки слишком низки, высоких деревьев нет совсем, местность слишком ровная, впереди растущий хлеб совершенно скрывает видимый горизонт.

Н. А. Тиличеев повёл провод куда-то вперёд в пехотную линию. Иду к нему по его проводу. Вот и пехота окопалась в растущем хлебе и перед собой ничего не видит. Только один шелест хлеба и выставленные вперёд редкие секреты могут выдать продвигающегося противника.

Провод идёт дальше через пехотные окопы, и, наконец, на самом краю хлебного поля я замечаю своего Н. А., в одиночестве сидящего с телефонным аппаратом под ружейным огнём как чужих, так и своих.

— Н. А., разве можно выкидывать такие номера? Уходите отсюда хотя бы на линию нашей пехоты.

— А что я там увижу? И здесь-то сидя видишь перед собой только небольшой кусочек, а в хлебе я буду совершенно бесполезен. Я очень прошу вас разрешить мне здесь остаться.

— Да ведь мало того, что вы рискуете быть убитым своей же пулей, вас тут легко могут захватить в плен.

— A разве можно на войне не рисковать?

Я расстался с Н. А., взяв с него слово быть крайне осторожным и при первом намёке на опасность немедленно вернуться назад.

Итак, никакие наблюдения невозможны, надо действовать как-нибудь иначе.

Я соединяю свою 6-ю батарею с 4-й, несколько разворачиваю веер этой 12-ти орудийной батареи и получаю огневую завесу около 150 саженей шириною.

Кусты, в которых стоят орудия, и впереди раскинувшаяся деревушка скрывают совершенно [68] батарею. Три выпущенных снаряда, скорректированные Н. А. Тиличеевым, вполне определили рубежи до села, занятого неприятелем, и до границы хлебного поля, занятого нашей пехотой.

У въезда в деревню сложен штабель крупных тёсаных брёвен. Отличное прикрытие от пуль для нас с командиром 4-й батареи Л. Н. Карабановым. Конечно, если попадёт сюда тяжёлый снаряд, то хорошего будет мало, но тяжёлой артиллерии у австрийцев пока мы не заметили. Мы садимся спинами к брёвнам: к встрече неприятеля мы подготовились.

Розовые дымки австрийской шрапнели шарят по хлебу, уже нащупывают нашу пехоту, но результаты этого обстрела не велики. Шрапнели раскидываются по всему полю: противник стреляет наугад и без всякой системы.

— Командир, вы слышите меня? Командир, у церкви, на старом месте, где показывал священник, опять стоит батарея. Она стреляет по нашей пехоте, — передаёт по телефону взволнованным голосом Н. А. Тиличеев.

Что делать? Бить батарею? А церковь — цель жизни, детище милого старого священника? Пусть себе стреляет батарея. От её огня вреда немного, а вечером мы всё равно отступим.

Я вырвал листок бумаги из полевой книжки и написал:

— Отец, у вашей церкви опять стоит австрийская батарея. Мы её видим, но, боясь повредить ваш Святой Храм, мы оставляем эту батарею в покое. Ваши бывшие гости, русские офицеры-артиллеристы.

Эту записку я вручил старику-крестьянину из деревни Слобода, вызвавшемуся передать её священнику после нашего отхода.

Н. А. Тиличеев слышит слева от себя шорох: человек десять австрийских разведчиков пробираются в нашу сторону, между ним и нашей [69] цепью. Они скрываются в густом хлебе и, встреченные нашим ружейным залпом, бегут обратно мимо Н. А., его не замечая. Схватив телефонный аппарат, Н. А. Тиличеев, согласно данному мне слову, возвращается на батарею.

— Ну и слава Богу, Н. А. Уверяю вас, что вы там сейчас совершенно бесполезны.

* * *

Розовые дымы австрийских шрапнелей всё чаще и больше появляются над колеблющимся от лёгкого ветра хлебным полем.

Сначала редкие, одиночные ружейные выстрелы постепенно учащают свой темп. К ним присоединяется характерное туканье австрийских пулемётов. Ружейные пули с тихим свистом, как пчёлы, режут воздух, залетают и к нам и с каким-то хлюпающим звуком то и дело впиваются в защищающие нас сухие брёвна. Ясно, что противник готовится к атаке.

Мы выжидаем.

Из второго полка гудит телефон:

— Противник атакует!..

— В каком месте?

— 2-й батальон.

Я поворачиваю веер 12-ти орудийной батареи влево.

На участке 2-го батальона белый дым разрывов заволок всё пространство между хлебом и селом Цеплице. Он всё сгущается, сплошной пеленой оседает вниз, резкими, крупными искрами вспыхивают в нём новые и новые разрывы снарядов.

— Атака отбита!..

Около часу проходит в полной тишине. Наша пехота отходит.

— В. В., пакет:

— Бригаде собраться у одинокого домика, на шоссе. [70]

* * *

Одна за другой подходят батареи бригады к сборному пункту и останавливаются. Усталые люди слезают с лошадей и кучками усаживаются по обочинам дороги. Лошади дремлют.

Я захожу в калитку небольшого садика и тоже сажусь на землю. За мной трубач вводит туда же наших лошадей...

Я просыпаюсь от толчка в бок.

— Эй, кто здесь валяется?

Сумерки. Около меня стоит какой-то пехотный солдат. Я вскакиваю на ноги и оглядываюсь. На шоссе никого нет. Мой трубач сидя спит глубоким сном, в руках у него поводья двух наших лошадей, тоже как будто спящих.

— Где бригада?

— Не могу знать.

— А ты что здесь делаешь?

— Ноги поднатёрлись, отстал.

Я разбудил трубача, и, захватив с собой на седло отсталого нашего спасителя, мы рысью пустились догонять ушедшую сонную бригаду.

• Главная
• > Книжная полка
• > Веверн Б. В. — 6-я батарея

2010—2012 Design by AVA