[131]
9. ПОЗИЦИОННАЯ ВОЙНА 1916 ГОДА
1915-й год прошёл. Трудный, тяжёлый, утомительный год.
Зарева пожаров, моря крови, зияющие раны, груды недвижных мёртвых тел с застывшими, наводящими ужас остекленевшими глазами.
Разочарования, крушения надежд, голод, бессонница — всё прошло с этим годом, потеряло уже свою остроту, душа освободилась от тяжкого гнёта, и ярче выплыли в памяти прошедшие маленькие радости. Мы же сами стали много опытнее, более уверенными в самих себе. Мы привыкли к мысли о смерти, и она уже не кажется нам такой безобразной, ужасной, а просто обычным явлением, в котором ничего страшного нет. Мы привыкли к виду трупов и трупному запаху, и на нас они уже не производят отталкивающего впечатления.
Что даст Новый год? Одно уже нам ясно вполне: война затянулась и приобрела как бы хронический характер. О конце её у нас никто не говорит и не думает о нём.
* * *
— Господин полковник, произведенный из портупей-юнкеров Константиновского артиллерийского училища прапорщик Воронин представляется [132] по случаю назначения на службу в вверенную вам батарею. — А через некоторое время прапорщики Устрицкий, Русин, Габеев.
Сколько их новых моих офицеров? Только долго ли они все продержатся в батарее?
В землянке сразу стало шумно и весело. Прапорщики Устрицкий и Русин постарше. Устрицкий уже окончил университет, а Русин студент института путей сообщения. Воронину 19 лет, a Габееву 18 — эти ещё дети. Конечно потребовался граммофон, и в землянке заиграла музыка.
Старшая сестра милосердия 7-го Сибирского госпиталя, стоящего в деревне Вольна, сшила на окна землянки занавески. Ей интересно самой их повесить, а кстати посмотреть и нашу землянку, о которой она столько слышала. Раз едет на позицию Людмила Ивановна, то и её подвластным сёстрам тоже очень хочется прокатиться. А в землянке по случаю приезда сестёр милосердия повар Лапшин соорудил целый ужин по ресторанному образцу. После ужина заиграл граммофон, ноги у барышень сами заходили, и, конечно, пришлось вынести столы в соседнюю комнату, а столовая превратилась в зал, в котором сейчас же в вальсе закружились пары.
* * *
Я опять лежу на своей походной кровати в полутёмной комнате с телефонной трубкой у уха.
Точно молния ударила где-то поблизости, и от раскатов близкого грома содрогнулась земля. В землянке зазвенели стёкла.
Опять тот же звук, ещё более усиленный, тяжёлым грохотом пронёсся по елям нашего леса.
— Мины пускают немцы к нам в окопы. Ужас, что они делают, эти мины, — слышу я в трубку доклад дежурного офицера. [133]
— Дежурное орудие к бою!..
Одна, две, три гранаты рвутся у немцев в том месте, где стоят их миномёты. Опять зазвенели стёкла в земялнке, ответное эхо покатилось по лесу. В окопах обеих сторон наступила тишина.
— Прапорщик Габеев, что у вас делается?
— Немцы совершенно развернули своей миной одну из землянок. Есть раненые и убитые. Вот это действительно чемоданы, летят и кувыркаются в воздухе.
Защёлкал наш пулемёт... Ружейные выстрелы...
— Неприятельская разведка подкралась к самой проволке. Один убит. Наши притащили его в окоп, видно, что сверхсрочный унтер-офицер, с нашивками и орденами.
Утром обстрел батареи: около десятка своих бомб выпустили немцы по 6-й батарее, к счастью не причинив никакого вреда. Засечками по огню выстрелов определили точно положение батареи.
Был приказ генерал-инспектора артиллерии Великого князя Сергея Михайловича ночью не стрелять. Но разве возможно выполнить этот приказ, если только своими гранатами мы можем заставить противника быть несколько сдержанней. У нашей пехоты минометов ведь не имеется.
* * *
— Правый взвод к бою!.. 1-е орудие зажигательной шрапнелью, 2-е обыкновенной!
Накануне нам в батарею прислали на испытание зажигательные снаряды.
У немцев, в Горном Скробове, в тени больших елей стоит какое-то строение, около которого всегда ходит часовой. Хорошая мишень для настоящего опыта. [134]
Свистнула шрапнель и лёгким дымком выпустила на крышу строения маленький шарик. Вспыхнуло пламя, и в этот момент по хвое елей и по крыше строения застукали пули второй шрапнели. Германцы поняли и тушить пожар не пытались.
Высоко взвилось пламя пожара, огневые языки полезли по всему строению и между ветвями елей. Вскоре от строения и его содержимого осталась лишь кучка дымящихся головней и пепла.
А вечером у германцев опять неожиданное развлечение: наша гаубичная батарея испытывала новые осветительные снаряды с парашютами.
Заволновались немцы, когда над их расположением в темноте неожиданно ярким пламенем вспыхнули огни и медленно стали опускаться всё ниже и ниже, ровным бледным светом покрывая значительную площадь в районе их окопов. Второпях застукали винтовочные выстрелы, затрещал пулемёт, тревога пошла всё дальше и дальше, и только под утро они постепенно успокоились, не дождавшись нашей атаки.
* * *
— Не примете ли вы к себе в батарею вольноопределяющегося? — спросил как-то меня один из уполномоченных Всероссийского земского союза, приехавший с этой целью к нам на позицию.
— Отчего же. Если вы мне его рекомендуете, то приму с удовольствием. Только я должен предупредить вас, что в 6-й батарее вольноопределяющимся служить тяжело. Я к ним предъявляю требования много большие, чем к простым добровольцам, считая, что вольноопределяющиеся, как интеллигентные люди, должны быть во всём примером для солдат и, кроме того, как более развитых людей, я их назначаю всегда в команду телефонистов, то есть на самую тяжёлую, ответственную и опасную работу. [135]
— Эти условия я за него принимаю. Видите ли, в чём дело: я хлопочу за такого же уполномоченного Всероссийского земского союза, как и я сам. По закону он, по занимаемой должности, освобождён от службы в войсках, и в данном случае идти добровольцем — это его личное желание. Есть ещё один пункт, на который, не знаю, согласитесь ли вы или нет: он еврей.
— Национальность для меня не имеет значения.
— В таком случае я очень благодарю вас и прошу разрешения приехать с ним вместе.
Дня через два прибыл новый вольноопределяющийся А. Б. Штерн.
Окончив одно из столичных высших учебных заведений, он перед войной находился в Германии, где продолжал своё дальнейшее образование. В момент объявления войны он был арестован как военнопленный, но затем обменян на такого же, задержанного в России немца.
— Плохо нам было в первые дни, — рассказывал Штерн. — На нас немцы вымещали свою злобу, в особенности женщины, которые всячески старались нас оскорбить, ругали нас и даже плевали нам в лица.
Человек поразительной энергии, умный, но сильно увлекающийся, с большими связями во Всероссийском земском союзе, Штерн стал для батареи очень полезным человеком. Благодаря ему 6-я батарея получила в своё распоряжение из Всероссийского земского союза целую библиотеку в несколько сотен томов, поместившуюся, конечно, в нашей землянке, куда, с этого времени ежедневно началось паломничество офицеров и солдат всего дивизиона за книгами.
При содействии А. Б. Штерна на позиции батареи был вырыт и бетонирован колодец, усовершенствована баня и оборудована, по германскому образцу, «лисья нора» — глубокое и сильно укреплённое [136] убежище для людей во время обстрела и для запаса снарядов. В этой лисьей норе явилась настоятельная необходимость, так как хорошо известная неприятелю благодаря постоянной ночной стрельбе позиция 6-й батареи начала подвергаться частому и систематическому обстрелу, причём почти все крупные деревья на позиции были уничтожены неприятельскими снарядами.
Менять же позицию не имело смысла, так как каждая новая позиция всё равно вскоре была бы открыта благодаря всё той же постоянной ночной стрельбе, без которой обойтись было невозможно.
* * *
Обстрел наших окопов из миномётов происходил очень часто. Громадные мины выпускались при очень незначительной начальной скорости, и поэтому, когда они летели, они были даже ночью хорошо видны, но уберечься от них было очень трудно. Обладая громадной силой, эти мины делали очень крупные разрушения в наших окопах и, если падали на места землянок, то уничтожали эти землянки вместе с находившимися в них людьми, разрывая их буквально на части.
Люди нервничали, в особенности тяжело было для тех, которых судьба как-то пронесла невредимыми через все этапы военного времени, а таких хотя было и очень немного, но всё-таки некоторое число было.
Одного из них, 4-го полка штабс-капитана Сазонцева, начальник дивизии решил даже взять к себе в тыл, в штаб дивизии. Но судьба человека никогда не оставляет его и следит за ним всюду, куда бы он ни скрылся: в первый же вечер своего пребывания в штабе дивизии штабс-капитан Сазонцев открыл наружную дверь, чтобы посмотреть, где разорвался пущенный германцами по тылам снаряд, [137] и в этот момент был тут же на месте убит разорвавшимся у штаба дивизии вторым германским снарядом.
* * *
В районе наших позиций произошло крупное событие: высочайший смотр.
На обширном поле, покрытом довольно глубоким снегом, были собраны представители от находящихся на позициях войск: по сводному батальону от пехотной дивизии и по сводной батарее от артиллерийской бригады. Командовать сводной батареей от нашей бригады был назначен я.
Войска были построены в виде громадного каре, лицом во внутрь, по старшинству номеров дивизий, имея на правом фланге всех высших чинов представляемых государю императору войсковых частей.
В глазах зарябило от множества георгиевских крестов и медалей, украшавших грудь всех до последнего бывших в строю солдат, в том числе и моей сводной батареи. Снег моментально был утоптан тысячами ног во время постройки каре, и в средине образовалась довольно ровная площадь. В этот день при незначительном морозе солнце сияло так, как будто бы и оно принимало участие в параде. Снег блестел и искрился в лучах льющегося света миллиардами разноцветных сияющих точек.
— Парад смирно!.. Слушай на краул!
На правом фланге блеснули медные трубы, и звуки встречного марша понеслись навстречу тому, в кого одного в тот момент впились глаза нескольких тысяч застывших на месте людей.
Государь император пешком, в сопровождении пеших и конных лиц высшего командного состава, начал обход фронта. [138]
— Здорово, гренадёры!
Ещё не успели ответить ему гренадёры, как всепокрывающее «Ура!» нескольких тысяч голосов, слившееся в один протяжный гул, взвилось и полегло над притихшей землёй. Казалось, что земля дрожит от силы этого звука-восторга, потрясающего воздух.
Государь император уже совсем близко от нас. Он остановился, повернул голову и что-то спросил у нагнувшегося в седле командира 3-го Кавказского корпуса генерала Ирманова. Пошёл дальше.
— Здорово, артиллеристы!
— Здравья желаем, Ваше Императорское Величество!.. Ура!..
— Я просил показать их мне такими, какими они все находятся в окопах, а вы почему-то нарядили их в новое обмундирование, — чуть приостановившись, проходя мимо меня, сказал государь шедшему с ним рядом генералу Эверту. Последний поднял руку к козырьку фуражки и что-то ответил, но этого ответа я уже не слыхал.
Обход окончен. Под лёгкие звуки старо-егерскаго марша мимо государя императора проходят войска.
Ровными шевелящимися линиями, одна за другой, проносятся мимо него шеренги блестящих штыков. Сияя золотом, плывут знамёна. Блестят на солнце обнажённые салютующие шашки.
На правом фланге некоторых батальонов идут ветераны: винтовка плохо уже лежит на плече, старческие руки с трудом поддерживают снизу деревянный приклад, седые головы трясутся на церемониальном марше. Трудно ровно идти старикам по снежным сугробам, хотя и обмятым, ноги плохо несут уже согнувшееся под бременем лет и снаряжения тело. [139]
— Сколько же лет таскаешь ты на плече своём винтовку, дедушка?
На рукаве шевроны, крестами и медалями завешена грудь, сапоги с красными отворотами. Не может уже «ногу держать», коленки всё подгибаются. Спешит, спотыкается, путает ногу.
И император улыбается, глядя на старого солдата, и блеснувшие весёлыми огоньками глаза его долго ещё смотрят вслед ковыляющему по снегу старику с дрожащей винтовкой на старческом сгорбленном плече.
Высочайший смотр кончен. Государь император уехал.
* * *
В штабе дивизии военный совет.
Зал помещичьего дома заполнен чинами высшего командного состава Гренадёрского корпуса. Председательствует командир корпуса генерал-лейтенант Парский.
— Господа, я предлагаю вам обсудить вопрос о предполагаемом в ближайшем будущем наступлении Гренадёрского корпуса. Цель наступления — Барановичи, занятые неприятелем.
Имейте в виду, господа командиры, что в этом предполагаемом нашем наступлении мы не получим никакой помощи извне ни войсками, ни артиллерией. Мы должны рассчитывать исключительно на свои собственные силы.
Итак, господа, я предлагаю высказаться по предложенному сейчас мною вопросу по очереди, соблюдая всегдашнее правило военных советов, то есть начиная с самого младшего. Среди нас находится только один полковник. Начнём с него.
Командир 6-й батареи, слово за вами.
Я встал. Обдумывать зтот вопрос было нечего: всё было ясно, как на ладони.
— В. П., я не сомневаюсь в том, что наша пeхота [140] выполнит свой долг так, как она всегда привыкла его выполнять. Насколько успешно будет её наступление при настоящих условиях, какие причины будут за её успех и какие против, я не берусь обсуждать: это дело её командиров. Я могу лишь рассматривать этот вопрос с точки зрения чисто артиллерийской, и в этом отношении я заранее и определённо уверен в полной неудаче предполагаемого наступления.
Генерал Парский вскочил:
— Я попрошу вас, подполковник, изложить те мотивы, которые заставляют вас так уверенно говорить о нашем провале.
— Слушаю, В. П., первое: у обороняющегося, в данном случае у германцев, большое преимущество в артиллерии, как в количественном отношении, так и в качестве систем и калибров орудий. Против наших 124-х орудий у неприятеля имеется, точно не могу сказать, 180—200 орудий, из которых, во всяком случае, не менее двух третей гаубиц и не меньше половины тяжёлого типа. Второе: позиции неприятельской артиллерии в точности нам неизвестны, так как они хорошо укрыты и ночью совсем не стреляют. В большинстве они находятся на недосягаемых для наших полевых пушек дистанциях. От своей воздушной разведки мы об артиллерийских позициях противника не имеем никаких сведений. Между тем наши артиллерийские позиции, все без исключения, точно известны неприятелю, и у меня имеется доказательство — карта, уроненная германским лётчиком, с отмеченными на ней позициями наших батарей. Третье: наши полевые орудия по свойству своей системы могут серьёзно помочь в предстоящем наступлении только в уничтожении проволочных заграждений противника и в виде дымовой завесы перед атакующей пехотой. Произвести сколько-нибудь значительные повреждения в укреплениях противника [141] мы своими пушками не можем. Для этого останутся у нас только 16 гаубиц, количество слишком незначительное. Четвёртое: у нас совершенно нет химических снарядов, которыми мы могли бы несколько усилить поражаемость в укреплениях противника, между тем как у германцев этих снарядов сколько угодно.
Генерал Парский был явно недоволен моим докладом.
После меня высказали свои предположения ещё некоторые командиры пехотных полков, все отрицая возможность успешного наступления. В конце концов военным советом наступление при настоящих условиях было признано трудно выполнимым и поэтому нежелательным и было отложено на неопределённое время.
* * *
Произошло несколько случаев, что наша артиллерия обстреливала вместо неприятельских свои самолёты, и поэтому последовало распоряжение, чтобы командиры батарей непременно ознакомились с типами наших аэропланов.
Это распоряжение как нельзя больше совпало с моим непременным желанием посетить один из имеющихся на фронте наших воздухоплавательных отрядов, так как я был уверен, что у них имеются фотографические снимки неприятельских позиций и, если нельзя будет добыть эти снимки в полное своё распоряжение, то хотя бы там, на месте, хорошенько рассмотреть их и сделать соответствующие отметки на своей карте.
Ознакомиться с типами наших аэропланов — фраза довольно странная: в наших отрядах оказалось такое разнообразие типов, вплоть до пленных германских «Таубе» включительно, что единственным способом определения в конце концов [142] оказалось внимательное рассматривание на крыльях летящего аэроплана отличительных знаков.
Фотографические снимки Скробовских позиций я получил в полную собственность. Снимки прекрасные во всех отношениях. Они нам открыли многие тайны германских позиций, для нас очень важные. Хуже всего на снимках передались артиллерийские позиции: видимо, хорошо маскированные на местности, они в большинстве случаев скрылись и в фотографических снимках.
— Скажите, почему ваши снимки никогда не попадают по своему прямому назначению, то есть в строевые части, на боевые позиции? — спросил я у начальника отряда.
— Этого объяснить я вам не могу. Все снимки мы представляем, согласно имеющегося у нас распоряжения, в штаб армии, а дальше что с ними делают, нам неизвестно.
Из своего посещения отряда я хотел извлечь одну пользу для наших стоящих на позициях батарей: я хотел лично облететь район наших позиций и осмотреть их маскировку и видимость, но это дело я сам себе испортил, неосторожно упомянув об этом своём желании в присутствии посторонних лиц. Мои слова были переданы командиру бригады, и совершенно неожиданно у меня с ним произошёл следующий разговор:
— Я слышал, что вы собираетесь облететь район наших позиций на аэроплане?
— Так точно, В. П.
— Я вас прошу не делать этого.
— Почему, В. П.?
— А если вы попадёте под германский обстрел и погибнете?
— Таким же образом, В. П., я могу погибнуть и на земле, как в воздухе.
— Да, но тогда на законном, так сказать, [143] основании, и я беру с вас честное слово, что вы откажетесь от этой своей затеи.
* * *
Утомлённые бессонной ночью и повышенным нервным состоянием, сопряженным с усиленной слежкой за неприятелем, наши часовые в пехотных окопах как бы чувствуют особое настроение сидящих против них германцев.
Глубокая ночь ещё тянется, всего лишь около 4-х часов утра, и рассвета ещё не видно. Тёмное небо висит над успокоившейся сонной землёй. Чёрной зубчатой стеной рисуются во мраке ночи очертания ближайшего елового леса, лёгкий, чуть заметный ветерок тянет от германцев в нашу сторону.
У противника в окопах уже началась жизнь. Что-то рано сегодня проснулись германцы, не к добру это.
— Эй, проснитесь, ребята, приготовьте на всякий случай винтовки — бережёного и Бог бережёт.
На небе, чуть заметно, начали тускнеть звёзды. На востоке небо уже теряет свою густую окраску — сереет. Ветер немного усилился, зашелестели ели своими лохматыми лапами.
Густое облако тёмного тумана поднялось из германских окопов, медленно, плотной стеной, надвигается, ползёт в нашу сторону.
— Газы!.. Немец газы пустил!
— 6-я батарея к бою!.. Приготовить противогазовые маски!
Сонные люди выскакивают из землянок, засветились ручные фонарики, обнажились из-под чехлов и веток орудия. Зашевелились, уставились жерлами в редеющую темноту ночи.
— Огонь!.. [144]
Засверкали, посыпались искры. Снопы пламени яркими вспышками озарили окрестность. Рвутся шрапнели в облаке газа, зловещим розовым пламенем расцвечивая клубящуюся, ползущую массу, стараясь разредить, разогнать её.
Облако газа проходит мимо батареи, направляется в тыл, прямо к передкам, к лошадям.
Присмирели, затихли лошади. Стоят, не шевелятся. Свободно, покорно дают ездовым надеть на себя противогазовые маски. Опустили головы между передних ног все, как одна, и медленно погрузились в наползшее облако.
Пожелтела хвоя нижних веток елей, прошло через неё зловещее облако и постепенно растаяло в воздухе.
Слава Богу, все целы — и люди и лошади.
— Ох, и тяжко дышать в этих масках а, ничего, здорово действуют, — так говорили довольные люди, освободив свои потные, покрасневшие лица от тесных резиновых масок.
В пехотных окопах выносят наружу отравленных.
Ужасный вид человеческих глаз, в невыносимых страданиях как бы стремящиеся вылезть наружу из воспалённых набухших орбит. Густая белая пена хлопьями падает из ноздрей, из рта, тело движется в ужасных мучительных судорогах.
* * *
Германцы начали употреблять для обстрела наших позиций удушливые и ядовитые снаряды. Обстрел очень редкий: два, три удушливых снаряда куда-то в лес, на том и кончают.
Ядовитыми бомбами стреляют они только одиночными, и мы часто идём на место разрыва такого снаряда и вдыхаем в себя соблазнительный запах [145] остатков ядовитаго газа, уже рассеившегося в воздухе. Запах его напоминает запах букета сильно пахучих цветов с преобладанием аромата горького миндаля.
Какую цель преследуют германцы этой стрельбой, мы не можем решить. Во всяком случае эти незначительные обстрелы должны быть полезными, так как напоминают нашей пехоте о постоянной опасности от газов, хотя это напоминание мало на неё действует: погибли неосторожные люди от первой газовой атаки, после второй опять будут отравленные, сколько ни напоминай, что противогазовые маски должны быть всегда при себе и всегда в полной исправности.
В 6-й батарее мы завели по две маски на человека, и осмотр их производится офицерами почти каждый день. Каждый день люди дышат по несколько минут через маски. Вначале дышать тяжело, потом становится легче.
Теперь мы усиленно стали следить за направлением и за силой ветра по присланным нам небольшим приборчикам. Тихой, почти безветренной погоды мы не любим, даже буря лучше. В тихую ночь я не сплю до утра, ложусь спать только с рассветом.
Тускло освещает моя лампочка внутренность комнаты. Я сижу за столом и пишу. Телефонная трубка лежит около меня на столе.
— Наблюдательный пункт!.. Что у вас? — проверяю дежурного.
— Тихо.
Близится час рассвета. Сереет небо. Бледный утренний свет постепенно заменяет тёмную ночь.
Час умирающих, почему-то мелькает у меня в мозгу.
— Немец газы пустил!.. — Несётся с наблюдательного пункта ставшая стереотипною фраза. [146]
Тревога. Гудки пошли по всем телефонным линиям. Повсюду засуетились, забегали люди.
— Волна повернула обратно на окопы германцев. Ветер переменился.
С радостью наблюдают наши пехотинцы движение газа. Забыта даже и осторожность, да и какая она уже может быть, если в окопах у противника идёт неимоверная суета.
— Что, черти?.. Своим газом давитесь? — злорадствуют наши солдаты.
* * *
Гренадёры наступают. Влево от нас, у озера Колдычева, идёт сильная артиллерийская канонада.
Что там делается, мы не знаем, но судя по тому чудовищному ружейному и пулемётному огню, который развели германцы, гренадёры уже атакуют их позиции.
Задача нашей дивизи произвести лишь незначительную демонстрацию на своём участке и этим ограничиться. Наша артиллерия, находясь на своих позициях, должна содействовать, по мере сил и возможности, наступлению гренадёр, 6-я батарея, самая правая, может лишь условно бороться с батареями неприятеля и производить демонстративный обстрел его пехотных окопов, что мы и выполняем сообща всем дивизионом.
Часть нашей пехоты, согласно полученной ею задачи, вышла из окопов и залегла. По ней сейчас же был открыт сильный артиллерийский огонь противника, но вскоре, уяснив себе главную цель нашего наступления, артиллерия противника, оставив нашу пехоту в покое, перенесла свой огонь на атакующих гренадёр.
Я смотрю в бинокль и вижу, что почти против нас, на широкой лесной поляне, на которой раньше никогда не замечалось присутствие артиллерии [147] противника, в настоящий момент стоит маскированная лёгкая австрийская батарея, которая бьёт во фланг атакующим. Я продолжаю всматриваться: огонь из другого угла этой же поляны. Ещё третья батарея открыла огонь, четвёртая... Да что же это такое? Вся поляна что ли установлена пушками?
6-я батарея выпускает туда свою гранату, вторую, третью. Я не вижу разрывов своих снарядов. Лопнувшая в воздухе шрапнель разъясняет положение: поляна недоступна огню 6-й батареи — она слишком далеко.
Я бегу на наблюдательный пункт нашей гаубичной батареи, отталкиваю в сторону от трубы Цейса её командира и быстро поворачиваю трубу на поляну.
— Смотрите!
Командир гаубичной батареи, сбитый сначала с толку моим поведением, даже вскрикнул от неожиданности:
— Господа, да сколько их?
Завыли наши гаубичные бомбы. Одна за другой, как перелётные птицы, понеслись они к поляне, где австрийские пушки, люди, дым, фонтаны выброшенной земли, всё смешалось в общем хаосе.
Австрийские батареи перестали стрелять, а наши гаубичные бомбы всё продолжают рыть землю, разбивать стале-бронзовые пушки австрийцев и весь горизонт затягивать белым туманом.
К вечеру артиллерийская канонада стала стихать, и шум боя прекратился.
Каков результат этого наступления гренадёр? Точно не знаю. Знаю только, что в том месте после атаки наши позиции не продвинулись вперёд ни на шаг. Слышал, что некоторые участки германских позиций были взяты, но затем оставлены в виду чрезвычайно крупных потерь, понесенных гренадёрскими полками. Удержать взятые окопы было невозможно. [148]
Ночь прошла спокойно, хотя никто из нас не спал. Ясное, ничем не омрачённое утро перешло в дождливый, туманный день, совершенно тихий, без выстрела. Очевидно наступление окончилось.
* * *
Завтра утром мы отвечаем противнику его же оружием: мы выпускаем газ.
Вдоль линии наших пехотных окопов расставлены у бруствера железные баллоны. Людям розданы ключи для их отвинчивания. Приготовлены маски. Все следят за ветром, за его силой и направлением. Ветер несколько усиливается, и это всех нас очень сильно беспокоит.
Ночью, конечно, никто не ложится спать. Время тянется бесконечно. Выпуск газа назначен ровно в 4 часа утра.
В своей землянке, чтобы убить время, мы пьём чай. Один самовар сменяет другой, чаю выпито неимоверное количество, а часовая стрелка ползёт еле-еле. Особое нервное настроение чувствуется у всех окружающих.
— Право, лучше самим принять газовую атаку противника, чем атаковать, — говорит кто-то из офицеров, — по крайней мере нет этого бесконечного ожидания.
Четыре часа. По команде, переданной в полголоса, люди в масках начинают отвинчивать баллоны. Со свистом вырывается газ наружу, поднимается прямо вверх и на некоторой высоте останавливаетея. Многие баллоны не отвинчиваются — приржавели. Их выбрасывают за окопы и расстреливают из винтовок.
В окопах у неприятеля смятение, шум. Сотни ракет полетели в воздух, прорезывая наступающее облако газа и окрашивая его в розовый цвет. Облако двигается быстрее, чем надо — ветер [149] усилился. У нас волнение: выполнит ли газ своё назначение?
Огненное облако покрыло окопы противника и начинает бледнеть в свете наступающего утра, понеслось дальше к перелескам, скрывающим внутреннюю жизнь неприятеля.
Газовая атака окончилась. Результаты пока нам неизвестны. Атака, во всяком случае, не совсем удачна: ветер слишком быстро пронёс облако и рассеял его в тылу у противника.
Впоследствии нам передавали, что в окопах почти никто не пострадал. Были отравлены где-то в ближайшем тылу пасущиеся лошади да пострадала ещё какая-то рота, шедшая под утро в направлении позиций противника.
* * *
— К вам на позицию выехал генерал, командированный свыше для поверки заградительного огня. Командир бригады просит вас взять на себя руководство в этой поверке, — получил я совершенно неожиданно телефонограмму из управления бригады.
Генерал приехал.
— Командир 6-й батареи?
— Так точно, В. П.
— Скажите пожалуйста, какие полевые батареи участвуют в заградительном огне нашего участка?
— Шесть батарей нашей бригады и 2-й дивизион 69-й бригады.
Мы угощаем приехавшего генерала у себя в землянке завтраком. Он с удивлением рассматривает её.
— Ну и хоромы.
Мы на наблюдательном пункте. Я объясняю генералу свойства неприятельских позиций.
— Хорошо. Вон угол окопа, видите? [150]
Генерал вынул секундомер.
— 2-я батарея вашей бригады, огонь.
Слева выстрел, и шрапнель своим белым дымом точно повисла над углом окопа.
— Влево угол леса, 5-я батарея вашей бригады, огонь.
Дым разорвавшейея шрапнели затянул верхушку елей.
— 6-я батарея 69-й бригады, окоп у рябиновой аллеи, огонь.
Дым шрапнели покрыл верхушки крайних деревьев аллеи.
По указанию генерала из разных батарей было дано ещё несколько выстрелов.
— Благодарю вас. Должен сознаться, что разыгрывается всё это у вас идеально. Между окончанием команды и точным разрывом шрапнели, даже в секундах, почти нет промежутка.
Генерал уехал.
— Командир, мы ведь несколько разыграли и самого генерала: в 69-ю бригаду мы не передавали ваших команд, a стреляла за них наша 6-я батарея, — сообщил мне очень довольный результатом смотра Н. Н. Кувалдин.
* * *
Мы готовимся к чрезвычайно важному событию.
В самом скором времени на нашем Скробовском участке предполагается прорыв неприятельского фронта и, как следствие этого, захват Барановичей.
Гренадёрский корпус сосредотачивается на левом фланге предполагаемой операции, и поэтому нас отсюда уводят к озеру Колдычеву.
Мы недоумеваем: почему с места, где предполагается главный удар, уводят дивизию, простоявшую здесь около года и изучившую неприятельские [151] позиции детально, a вместо неё ставят хотя и очень доблестные войска, но совершенно незнакомые с местностью, с характером неприятельских укреплений?
Наша задача на левом фланге второстепенная, демонстративная, но и здесь по каким-то соображениям нас ставят в первую очередь на совершенно незнакомое место, да ещё сильно болотистое, а гренадерские дивизии, хорошо изучившие в течение долгого периода времени все проходы и неприятельские позиции, ставят за нами.
Скорбовский удар будет произведен тремя корпусами, из которых, в первую очередь, двинется III-й Сибирский корпус, заменяющий нас на наших позициях. Вслед за ним пойдёт III-й Кавказский и X-й.
На правом фланге такую же роль, какую мы на левом, будет играть XXV-й корпус, то есть произведёт тоже демонстративное наступление.
Итак, нас уводят. Мы покидаем свою родную землянку и передаём её посторонним офицерам, устанавливающим свою батарею на нашей позиции. Орудия наши уже сняты с места, и люди откатили их назад.
— Разоряем родное гнездо, — говорит мне старший телефонист Миронов.
Да, он прав — какое-то грустное чувство, какая-то тоска овладела душою.
— Прощай, милая, родная землянка.
Пока мы укладываемся и собираемся уходить, наш лес уже наполняется прибывающей артиллерией, и, к удивлению нашему, мы замечаем, что прибывают орудия всё больше тяжёлого типа. Да, дело видимо будет не шуточное.
Нам указывают новый район для постановки дивизиона. 6-я батарея укрывается в густо растущем хлебе, в небольшой лощине, как будто бы [152] нарочно созданной для постановки батареи. Никаких землянок, конечно, копать не будем, а от дождя и ветра отлично укроемся в палатках в ближайшем лесу. Только на левом фланге позиции копаем небольшой окоп для запасных снарядов. Этот окоп покрывается слоем еловых веток и соломой.
За батареей в лесу штабелями складываются бомбы разных калибров — запас для предстоящего боя для устанавливающихся здесь тяжёлых батарей. Как много у нас оказалось артиллерии. И это ведь на второстепенном участке, а сколько её в таком случае на главном, на Скробовском участке?
В выступающей вперёд полосе леса мы расставляем свои палатки. Около них вколачиваем в землю столб, и крышка от большого ящика венчает наш обеденный стол. Кругом стола такие же скороспелые скамейки.
Прибыл в распоряжение батареи небольшой грузовой автомобиль, подарок граждан нашего города, присланный нам нашим бывшим офицером штабс-капитаном А. Р. Яковлевым.
* * *
Чувствует ли противник подготавляющуюся против него грозу? Кто его знает? Стреляет изредка во все стороны одиночными бомбами и больше ничем пока не обнаруживает своего волнения.
— 6-я батарея, к бою!
Надо заранее пристреляться по более важным для нас пунктам укреплений противника.
Запела при вылете свою песню первая шрапнель 6-й батареи, пролетела через Колдычевское болото и светлым, белым клубком появилась на тёмно-зеленом фоне неприятельского леса. Люди у орудий веселы, рады хорошему дню, с шутками [153] провожают полёт простонавшей над батареей куда-то в лес германской бомбы.
А вот и на батарею прислали германцы подарок: воем лопнула бомба, перелетев через голову юного прапорщика Габеева, окутала всю его фигуру густым едким дымом. Мальчик не пошевельнулся.
— Храбрый вы, В. Б., — заметил стоявший вблизи от него бородатый бомбардир Летов.
— А как же, Летов? Я спросил у командира, можно ли ложиться на землю, если близко ударит снаряд, а командир знаешь, что мне ответил? Только нагнитесь в бою от снаряда или осколка, так 6-й батареи вам больше никогда не увидеть, — наивно, по-детски повторил юный прапорщик мою шутку.
Великан фейерверкер 3-го орудия Иван Денисов вдруг побледнел. Всегда храбрый, спокойный в боях, он сорвался со своего места, во весь дух бросился вдоль батареи к левому флангу и с отчаянным выражением лица прыгнул в окоп с запасными снарядами. В этот же момент влетела туда же в окоп германская бомба и, не разорвавшись, заглохла. Когда вслед за тем к этому месту подбежали люди, Денисова нашли мёртвым — он был убит контузией неразорвавшегося снаряда. Он весь почернел, а в лице его сохранилось то выражение отчаяния и ужаса, с которым он прыгнул в окоп в последний момент своей жизни.
На следующий день был ранен только что прибывший в батарею автомобиль. Он привёз на батарею снаряды, и этот его первый рейс оказался и последним его рейсом на фронте. В сопровождении выданного ему свидетельства о ранении он был отправлен обратно, где после починки был приспособлен для перевозки прибывающих в город с фронта раненых. [154]
* * *
Какая масса грибов в нашем лесу. Мы набрали целую корзину грибов и решили немедленно их изжарить. Грибов никто из нас не ел уже давно, и мы даже забыли об их существовании.
В ожидании предстоящего лакомства мы вчетвером сели за стол. Денщик принёс тарелки, вилки и хлеб.
— Александр Модестович, — кричу я проходящему мимо поручику Козыреву, — идите к нам грибы есть. Свежие, только что набрали.
Козырев подошёл к столу и как бы в нерешительности остановился.
— Нет, пойду к себе подсчитывать книжку артельщика.
— Бросьте. Какая там книжка артельщика? Успеете, а грибы без вас съедим.
— Нет, не хочу, — повернулся и быстро зашагал по направлению к своей палатке.
Денщик подал на стол шипящие на сковороде грибы.
Неожиданный вихрь налетел на наше мирное общество, сидящее за столом. Я задыхаюсь от едкого дыма, набившегося в рот и в ноздри. В глазах мелькнула как будто какая-то кровавая искра. Я теряю сознание, меня куда-то уносит!..
— Все готовы!
От этого крика старшего телефониста Миронова я прихожу в себя и вскакиваю с земли, на которой только что лежал. За мной поднимаются офицеры.
— Где же грибы, посуда, стол, скамейки?
Только широкая яма ещё дымится в нескольких шагах от бывшего стола, за которым мы только что сидели.
С каким-то странным, неопределённым чувством, [155] растерянные, перепуганные, мы ощупываем себя. Кажется все мы целы, только засыпаны землёй.
Мы окончательно приходим в себя после второго взрыва германской бомбы, ударившей где-то вблизи. К нам бегут люди 4-й батареи:
— Поручик Козырев убит, прапорщики Богословский и Ольхин ранены.
Вторая бомба ударила в офицерскую палатку 4-й батареи, тоже скрытую в лесу. У Козырева осколком снесло череп, он лежит весь залитый кровью.
Санитары перевязывают раненых офицеров.
Мы крестимся: вечная память.
* * *
18 июля. 6-ю батарею переводят вперёд к самому болоту.
Полевые батареи в предстоящем бою, главным образом, будут рвать своими гранатами проволочные заграждения противника.
С раннего утра погода сильно хмурится. По небу плывут серые облака, соединяются, темнеют и превращаются в мрачные тучи. Уже раздаются в воздухе раскаты далёкого грома. Пошёл дождь.
На Скробовском участке, вправо от нас, загремела наша артиллерия. Наши тяжелые батареи тоже открыли огонь.
Командир 4-го полка указал мне места в проволочных заграждениях противника, в которых надо прорвать корридоры для наступления нашей пехоты.
Первое орудие уже осело, выпустив первую свою гранату, которая ударила в гущу неприятельской проволки и выкинула вместе с землёй несколько кольев.
Гром выстрелов стоящих сзади нас тяжёлых орудий сплошным рёвом уже потрясает [156] воздух, и так уже потрясённый сильными ударами молний и раскатами грома висящей над нами грозы. Гром на земле состязается с громом, идущим с небес. Грозовые молнии по всем направлениям прорезывают наступивший мрак и дождевую пелену, покрывшую землю. Молнии от разрывов снарядов, тоже по всем направлениям, бороздят ту же мглу в германских окопах.
Неприятельская артиллерия пока молчит — притаилась, поджидает нашу пехоту. Наша дивизия двинулась. С винтовками наперевес бегут люди. Густые цепи одна за другой устремляются в болото, широко раскинувшееся во все стороны вокруг большого озера, в настоящее время бурлящего от массы прибывающей в него воды, падающей из густо нависших над землёю чёрных туч.
Дивизия в огне, окутанная дымком дождя германских снарядов, прорвавшегося сразу, как только наша пехота пошла в наступление. Плохо знакомая с местом, по которому ей пришлось наступать, сбитая с толку дождевой завесой, вязла в болоте и, истекая кровью и покрывая болото телами убитых и раненых, стала отступать обратно.
А справа у Скробова бой всё сильнее и сильнее. Рёв орудий и разрывов снарядов, громовые раскаты грозы, всё смешалось, всё перепуталось в страшном хаосе.
В этот день бой закончился рано. Небо победило, нагнав на разгорячённую боем землю мрачные тучи и дождь, рано поглотившие солнечный свет этого дня. Наступила тёмная, чёрная ночь. Гроза прошла, но мелкий, насквозь пронизывающий дождь безжалостно продолжал нас мочить. Сквозь тусклую его пелену по нашим позициям всё время скользят лучи германских прожекторов. Противник видимо волнуется: время от времени раздаются [157] щелкания его одиночных беспричинных выстрелов. На наших позициях тишина.
Ночь проходит, и туманное бледное утро застаёт нас в своих окопах промокшими, грязными, голодными. Мы все сильно устали, но о сне никто не думает: слишком натянуты нервы.
Дождь прекратился. С озера и болота поднимаются клубящиеся белые испарения. Густой звук выстрела нашего орудия как будто послужил сигналом к продолжению боя. Загудели орудия по всей нашей линии, редким огнём обстреливая позиции противника. Неприятель, выждав некоторое время, стал отвечать таким же редким артиллерийским огнём. К полудню на нашем участке постепенно всё затихло. Вправо же, у Скробова, продолжают греметь орудия и слышна сильная пулемётная и ружейная перестрелка.
Что там делается? Какие результаты вчерашнего боя?
К вечеру у нас пошли самые разноречивые слухи о бое на Скробовском участке, и только по спокойно сидящим против нас на своих местах немцам мы заключаем, что общее наше наступление потерпело неудачу.
Вечером на нашем наблюдательном пункте появился прожектор.
— Послушайте, капитан, вы выбрали для своего прожектора очень неудачное место. Во-первых, вы слишком вылезли вперёд и рискуете тем, что немцы вам его могут разбить, а, во-вторых, вы привлечёте огонь неприятеля на мой наблюдательный пункт.
— Мне это место указано штабом корпуса.
— Как угодно.
Наступили сумерки. Прибывшая команда готовит к приведению в действие свой прожектор. Наконец он заработал. Сильный луч света скользнул по тёмному небосводу и сейчас же [158] опустился вниз, к позициям неприятеля, но не надолго: германская бомба внезапно лопнула впереди моего пункта, разбросав во все стороны свои горячие осколки. Прожектор сразу потух.
— Испужались, — в полголоса заметил мой наблюдатель.
Но оказалось, что прожектор «испужался» только на несколько минут: опять его луч побежал через болото к позициям противника, осветив мой окоп.
Вторая германская бомба положила конец его работе. Команда начала спешно собираться к отступлению.
— Уже уходите?
— Да, поневоле: осколок бомбы перебил провода.
* * *
6-я батарея стоит за редким лесом, растущим на болоте.
На левом фланге позиции вырыт окоп, куда сложен запас в 190 гранат.
На батарее рвутся снаряды противника, и по моему приказанию люди отошли в сторону.
Германская бомба влетела в окоп со снарядами. От страшного взрыва заколебалась земля, столб чёрного дыма и огня вылетел вверх из окопа и закутал орудия как бы чёрным покрывалом. Когда после взрыва люди пришли в себя, и внезапный мрак на батарее рассеялся, то оказалось, что левое орудие исчезло с позиции. Силой взрыва его кинуло вперёд в болото саженей на двадцать. Долго и с большими усилиями его вытягивали из болота и мокрое и грязное поставили на своё место.
Вправо бой опять разгорается. Сильный бой: перерыва нет в грохоте орудий, в треске пулемётов и винтовок. Мы с тревогой прислушиваемся [159] к этой разыгрывающейся рядом с нами трагедии и по долетающим до нас звукам стараемся проникнуть в тайну невидимого нам хода боя.
К сумеркам, как и во все эти дни, всё успокоилось. Бой, продолжавшийся несколько суток, закончился совершенно по всей линии. Наступившая тишина как-то странно действует на нервы, не успокаивает, а наоборот, взвинчивает их ещё больше. Должно быть это потому, что мы до сих пор остаёмся в полном неведении, чем закончился бой. Мы до сих пор питаемся слухами, а верного ничего нам не сообщают.
Противник тоже нервничает. Мы видим, как у него идёт лихорадочная работа по исправлению и укреплению разрушенных нашей артиллерией позиций. Лучи прожекторов и дождь ракет целую ночь освещают всё, что только они могут осветить у себя и у нас.
* * *
Утром над нами развернулась невиданная ещё нашими глазами картина: над нашими головами в шуме треска моторов, распластавшись, как птица, медленно движутся в воздухе германские самолёты.
Да сколько же их?
Все головы закинулись кверху, все считают.
Ровным треугольником плывут самолёты: один, два, три ... десять.
Такого количества собранных вместе германских аэропланов мы ещё не видали.
Красиво. Зловещие чёрные кресты рельефно выделяются на светлом блестящем фоне громадных крыльев, и мы знаем, что против этого врага у нас там, в тылу, куда держат путь эти безнаказанные хищники, нет никакой защиты.
Ещё самолёты не скрылись из вида, как до [160] нашего слуха донёсся звук сильного взрыва. Германские самолёты бомбардируют деревню, в которой стоит наша потрёпанная после последнего боя дивизия.
Взрывы прекратились. Воздушные хищники прошли дальше в наш тыл и вскоре пропали в тумане плывущих навстречу им облаков. Видимо цель их атаки была более сложная, чем наша стоящая в резерве пехота, подвернувшаяся им случайно на ихнем пути.
* * *
Я получил приказание ввиду окончания боя снять 6-ю батарею с позиции и, разделив её на три взвода, два из них поставить в разных местах на специальные установки для борьбы с самолётами противника. Третий взвод должен стать у железнодорожного пути: по полученным агентурным сведениям, противник в ближайшем будущем намерен пустить по этому пути свой бронепоезд.
Отправив отдельные аэропланные взводы по своим местам и предоставив им устраиваться там самостоятельно, сам я с третьим взводом прибыл к железнодорожному полотну, двумя парами прямых рельс уходящему в сторону неприятеля. Десятком гранат я совершенно разбил небольшой участок этого полотна и, таким образом преградив путь наступления ожидаемому бронепоезду, я успокоился, оставил орудия под командой Н. Н. Кувалдина для наблюдения за железнодорожной линией, а сам решил воспользоваться освободившимся временем и выяснить лично создавшееся положение на Скробовском участке.
* * *
Я сел в экипаж и поехал.
Вот и деревня Бартники, через которую только [161] несколько дней тому назад прошла 6-я батарея, уходя на новые позиции. Сразу повеяло чем-то близким. Те же местные бабы в грязных подоткнутых юбках бегут через улицу, деревенские дети играют в дорожной пыли, грязная лохматая, с репьями в хвосте собака лает, виляя хвостом, на проезжающий мой экипаж. Мирная жизнь, да и только, такая, какая была и до этого грозного боя, при нас.
Лес, наша землянка, всё такие же.
Я вылез из экипажа и пошёл пешком к пехотным окопам.
На фронте полная тишина. Кое-где по дороге как будто прибавилось некоторое количество новых снарядных воронок.
Линия наших пехотных окопов пуста. Смотрю в бинокль: германские окопы остались на своих местах, a несколько ближе и как будто рядом с ними наша новая линия окопов.
По прорытому уже длинному ходу сообщения иду вперёд.
Первое, что мне пришлось испытать, подходя к новым окопам, это ударивший прямо в лицо ужасающий трупный запах, от которого из-за внезапно начавшегося головокружения я был принуждён остановиться. Ощущение настолько сильное, что я уже сразу почувствовал у себя во рту этот характерный сладковатый вкус разлагающейся крови.
Когда я пришёл в себя и вошёл в окоп, то невольно остановился перед следующей картиной: обедало трое солдат. Сидя на земляных приступках, из общего котелка они хлебали щи, закусывая их хлебом. Около каждого из них лежала на тряпочке мясная порция, облепленная крупными зелёными трупными мухами. Покончив со щами, они все трое принялись за порции, разгоняя руками назойливых мух, которые моментально же опять [162] облепляли эти куски мяса, как только обедающие отнимали их от своих ртов.
Оглянувшись в недоумении кругом, я заметил, что из насыпанного к стороне неприятеля бруствера всюду торчат уже почерневшие руки и ноги мертвецов, и ещё более всмотревшись, я к ужасу своему увидел, что бруствер сплошь состоит из наваленных наскоро друг на друга трупов, едва присыпанных сверху и с боков землёю.
Я повернул вправо по окопу и всюду та же картина: живые, равнодушные люди среди разлагающихся мёртвых.
Эта новая линия наших пехотных окопов в среднем от противника была проложена всего лишь шагов на тридцать, местами приближаясь или удаляясь вперёд или назад на несколько шагов.
В настоящее время эти окопы занимал один из полков 52-й пехотной дивизии. Я спросил у встретившегося офицера, где я могу видеть командира полка? Он дал мне провожатого солдата, с которым я дошёл до окопа, расположенного внизу, у подножия небольшой горки, занятой немцами. Чтобы не быть замеченными неприятелем, пришлось идти вдоль окопа согнувшись, и, наконец, мы дошли до такого места, где на протяжении десятка шагов уже не было никакого прикрытия.
— Теперь, В. В., сигайте прытче, — заявил мне мой проводник и быстро пробежал опасный промежуток окопов. Таким же образом пробежал и я, и через несколько шагов, мы очутились у входа в землянку командира полка.
Полууглубленная в земле, забранная с боков мешками с землёй, с грязною тряпкой, повешенной на месте двери, она представляла из себя убежище от дождя, но и только.
— Разрешите войти, господин полковник. [163]
— Пожалуйста.
Навстречу мне поднялся пожилой полковник с седой, стриженной под машинку головой. Я назвал себя и сказал, что пришёл заранее познакомиться с новой линией окопов, так как на днях моя батарея, видимо, займёт свою старую позицию на Скробовском участке.
— Как понравились вам наши окопы? — спросил меня командир полка.
Я сознался, что таких окопов мне ещё видеть не приходилось.
— Трупы — это всё было бы ещё полбеды, мы уже успели принюхаться. И близкое соседство немцев тоже было бы ничего. А вот что скверно, это то, что мы сидим внизу, а они наверху и постоянно спускают к нам всякие нечистоты, и, кроме того, очень трудно укрыться от их выстрелов. Ведь мы полуоткрыты.
— Господин полковник, скажите пожалуйста, каким же образом появилась эта линия окопов?
— Очень просто: это результат боя. Последний момент нашего наступления. Во время последней атаки взять германские пизиции не удалось. Залегли, затем наспех навалили трупы и постепенно их присыпали землёй. Вот и новая линия.
Э, да что говорить! Сам чёрт не разберёт, что здесь творилось во время боя. Сначала ничего: наша артиллерия основательно развернула их позиции. 3-й Сибирский корпус пошёл в атаку, за ним наш — 3-й Кавказский. Часть германских позиций была взята. 3-й Сибирский корпус пошёл было вперёд, но получил приказание остановиться и пропустить вперёд 3-й Кавказский. Ладно, выполнили кое-как приказание, затем мы получили новое: остановиться и вернуться в исходное положение. Чем оно было вызвано, не могу вам объяснить. Ну что же — выполнили и это: бросили взятые [164] такой дорогой ценой позиции противника. В исходном положении простояли почти двое суток и в это время смотрели, как пришедшие в себя разбитые нами немцы и подошедшие к ним свежие резервы исправляли и укрепляли развороченные окопы, а когда немцы окончили эту работу, нам приказано было опять идти в атаку и брать позиции снова. Пойти-то пошли, но взять уже не могли. Зато корпус одними убитыми потерял несколько тысяч человек. Ну, вот и всё.
Распрощавшись с командиром полка и вернувшись обратно тем же путём, я, наконец, вздохнул полной грудью, ощущая чистый, свободный воздух. Я вспомнил, что рядом, на правом фланге, стоит сейчас 25-й корпус, и решил воспользоваться случаем и посетить своих бывших сослуживцев, офицеров 46-й артиллерийской бригады, с которыми я не встречался ещё с начала войны. Вскоре я был уже между офицерами моей родной 6-й батареи. Здесь вот что я услышал от участников минувшего боя.
25-му корпусу была поставлена задача демонстративного наступления на правом фланге.
После артиллерийской подготовки 46-я пехотная дивизия двинулась в атаку, ведомая идущим впереди всех атакующих цепей своим храбрым генералом П. П. Карповым, с командирами полков, идущими в атаку впереди своих полков.
Моральный подъём был настолько велик и удар был настолько силён, что вместо демонстрации дивизия проскочила через все линии неприятельских укреплений, как пыль смела всех их защитников и вышла далеко в тыл противнику. Дивизия остановилась и, не получая свыше абсолютно никаких приказаний, временно окопалась.
Подошедшие свежие германские резервы, в свою очередь, атаковали 46-ю дивизию, но безуспешно. Бой [165] продолжался около суток, и дивизия, не получая никакой поддержки, принуждена была отойти назад, теряя во время этого отхода массу людей убитыми и ранеными.
Почему 3-я гренадёрская дивизия (З-я гренадёрская и 46-я дивизии составляли 25-й армейский корпус) совершенно не поддержала 46-ю, почему вообще не воспользовались этим нашим прорывом германского фронта, никто мне объяснить не мог. В результате этого несчастного, хотя и блестящего боя генерал Карпов был тяжело ранен. Командиры полков все выбыли из строя убитыми и ранеными, не считая колоссального числа убитых и раненых офицеров и солдат.
С такими грустными вестями я вернулся в свою 6-ю батарею.
* * *
— Вот наш командир приехал, — обратился к ожидающему меня гостю Т. М. Галущук.
Навстречу ко мне поднялся молодой человек в рубахе защитного цвета, но без погон.
— Разрешите представиться, господин подполковник, приват-доцент московского университета Михаил Иванович Ковалевский.
— Математик, конечно.
— Да, математик, — ответил он улыбаясь. — Я к вам вот по какому поводу: вчера, возвращаясь в свою автомобильную колонну, в которой я временно служу добровольцем шофёром, я случайно заночевал у вашего командира 2-го парка, который узнав, что я тягочусь малосодержательной работой в колонне, порекомендовал мне обратиться к вам с просьбой принять меня, неофициально, конечно, вместе с моим грузовичком, в 6-ю батарею, где я расчитываю быть более полезным, чем в автомобильной колонне, исполняя крайне разнообразные, но в высшей степени скучные поручения. [166]
Само собой разумеется, что я более чем охотно дал своё согласие и приобрёл для батареи прекрасную машину и милого, интересного члена для нашей офицерской батарейной семьи.
— А у вас в колонне не сочтут вас дезертиром?
— Конечно, нет. Я съезжу туда завтра и заявлю им, что ухожу, а машину верну тогда, когда в ней не будет больше надобности.
В батарее М. И. Ковалевскому нашёлся помощник шофёр, и с этих пор 6-я батарея была всегда обеспечена продовольствием и фуражом раньше всех других частей дивизии, и ежедневно, уже с утра, все эти продукты питания доставлялись в батарею на машине быстро и без хлопот, сопряжённых с перевозкой их на лошадях.
* * *
Мы вернулись на старые позиции. Мы опять в своей милой землянке. Жизнь пошла так, будто мы и не уходили отсюда, и только ночью все звуки ружейных выстрелов и разрывов летящих в наши окопы мин неприятеля казались нам глуше и несколько дальше.
В новой линии пехотных окопов всё время идёт работа. Трупы, оставаясь на местах, уже основательно засыпаны землёй, и хотя ещё в окопах стоит трупный запах, но он настолько уже мало чувствуется, что никто не обращает на него никакого внимания. Окопы укрепляются, расширяются, роются ходы сообщения, землянки, и только один правый окоп под горкой, занятой неприятелем, хотя и переделанный, на сколько возможно, остаётся всё в тех же тяжёлых условиях, под постоянным обстрелом сидящих на горке немцев.
Нашу дивизию присоединили к корпусу, стоящему вправо от нас, и новый командир корпуса [167] пожелал лично познакомиться с расположением дивизии на позициях. Командир корпуса произвёл обход окопов второй линии, а о первой выслушал доклад начальника дивизии генерала Саввича. Вид у командира корпуса грозный, говорит отрывисто и авторитетно, возражений или указаний не любит. Командир 2-го полка хотел обратить его внимание на тяжёлое положение батальона, находящегося в этом правом, совершенно непригодном ни для какой цели окопе, и, приложив руку к козырьку фуражки, обратился к командиру корпуса со следующими словами:
— В. П., разрешите доложить, что сидящий в окопе батальон моего полка рискует каждую минуту погибнуть без выстрела, если германцам вздумается нас атаковать: они прямо соскочат сверху вннз. Ввиду же некоторых особенностей в расположении этого окопа, батальон ежедневно терпит убыль в людях убитыми и ранеными, и прошу вашего разрешения перевести батальон назад, во вторую линию, отстоящую от первой всего лишь саженей на 40—45.
Командир корпуса очень внимательно выслушал этот горячий доклад командира 2-го полка, а затем совершенно неожиданно для всех нас произнёс:
— Полковник, назад ни шагу.
Так и остался батальон нести свой тяжёлый крест на своём бесполезном посту только из-за того, что генералу угодно было сказать, как он вероятно думал, красивое слово.
* * *
Далеко в тылу у неприятеля, на пригорке, раскинулось небольшое местечко Городище.
Далеко оно, так далеко, что немцы считали себя в полной безопасности от огня наших орудий, [168] снаряды которых туда не долетают. Пробовали уже несколько раз разные батареи обстреливать Городище, но неудачно. А между тем это местечко превратилось у немцев в увеселительное место для отдыхающих от трудов военного времени офицеров. По тем сведениям, которые до нас доходили, в этом местечке у них открылся целый ряд разных увеселительных мест — кафе, всевозможных кабаре, ресторанов. Мне лично долгое время не давала покоя мысль, как бы нарушить их слишком беспечную жизнь в Городище, и, наконец, не вытерпев, я приволок одно из орудий 6-й батареи к самым нашим пехотным окопам.
Подрыв возможно больше хобот орудия, я выпустил по Городищу первую гранату и, к радости своей, увидел по середине главной улицы местечка столб взлетевшей вверх пыли. Через две-три минуты там начался пожар от зажигательных снарядов, и мне в бинокль было видно, какую панику выстрелы моего орудия произвели среди в покое отдыхающих обитателей местечка. Перепуганные люди выскакивали из домов и в страхе устремлялись в открытое поле.
Едва я успел выпустить по Городищу шесть-семь снарядов, как моё стоящее у окопов орудие подверглось жестокой бомбардировке сразу с двух сторон, и моя оставленная отошедшими в сторону людьми легкомысленная пушка одна сиротливо стояла в дыму разрывов германских снарядов.
В этот же день, к вечеру, наш штаб дивизии в деревне Вольна подвергся ответному обстрелу со стороны неприятеля, и я получил приказание от командира бригады «прекратить эту авантюру». Милейший же наш ветеринарный врач Н. И. Неволин впоследствии водил каждого, кто попадал к нему в руки, к порогу своей избы и, показывая на небольшую воронку германского снаряда, говорил: [169]
— Вот посмотрите. A мне дают ордена без мечей.
* * *
Жизнь на позициях пошла почти мирным порядком. С нашей стороны наступлений больше не предвиделось. Противник тоже как будто утомлённый предыдущим боевым периодом, инициатива которого всё время исходила от нас, рад был наступившему тихому времени и даже по ночам почти прекратил выпуск своих мин по нашим окопам.
Зато часовые его зорко следили, и случаи гибели неосторожно подвернувшихся под германские пули у амбразур наших солдат стали повторяться всё чаще и чаще.
Только одно обстоятельство нарушало всеобщий покой: это постоянная горячая стрельба в тылу германских окопов, маневры германцев, как у нас говорили, но мы уже к ней привыкли и не обращали на неё никакого внимания.
Газовые атаки тоже совершенно прекратились, и на позициях потянулась однообразная, скучная жизнь вплоть до 25-го октября, когда уже лёгкие заморозки по утрам начали сковывать землю и лужи подёргиваться слоем блестящего льда. В этот день, к вечеру, из штаба дивизии меня потребовали к телефону:
— Пришёл перебежчик, пруссак, писарь из штаба, и принёс с собой копию диспозиции для боя, назначенного ровно с 4-х часов утра завтра, 26-го октября. По этому документу следует, что позиции нашей дивизии и левый фланг 69-й дивизии будут атакованы германцами, специально для этой цели назначенными войсками, долгое время практиковавшимися в тылу на построенных ими копиях наших позиций. К этому дню прибыло много артиллерии, и [170] все наши лёгкие батареи будут держаться во время боя под артиллерийским обстрелом химическими снарядами. В атаке будут участвовать германские огнемёты. Примите необходимые меры.
Весть о предстоящей на утро германской атаке встряхнула дивизию. Все подтянулись, и начались спешные приготовленшия к встрече неприятеля.
Наши батареи главным образом обратили своё внимание на прочность и исправность противогазовых масок и на скопление на позициях достаточного запаса снарядов, так как во время газового обстрела подвоз снарядов на лошадях надо считать почти невозможным.
Мы сидим в своей землянке уже одетые в шинели, с биноклями и револьверами через плечи. Время, как всегда в таких случаях, тянется бесконечно, и, как всегда, самовар сменяет самовар.
Нас несколько волнует газовый обстрел. Это ведь не кратковременная газовая атака, когда облако только проходит через батарею. Выдержат ли люди так долго работу в масках, и работу усиленную, быструю?
Все лишние вещи на всякий случай уложены и отправлены в обоз батареи, где уже тоже идёт спешная укладка. Лошади обаммуничены и запряжены.
Медленно ползёт часовая стрелка, скорее бы уже началось. Мы не ужинали, почему-то никто не хочет есть. Да и лучше: а вдруг рана в живот. Только один чай пьётся без конца, стакан за стаканом. До четырёх часов далеко, и мы по очереди ложимся, чтобы несколько отдохнуть перед боем, но сон не приходит, нервы слишком натянуты и, чтобы сократить время, мы играем в скачки — переставляем оловянных лошадок по разграфлённому на картоне кругу. [171]
* * *
Я на наблюдательном пункте. Маленькая землянка с дымящей светящейся печкой. Вставленный в горлышко пустой бутылки огарок свечи тускло освещает небольшое пятно на низко висящем потолке. В углах полумрак, в котором примостились телефонисты и наблюдатель. На маленьком столике передо мною лежат вынутые из кармана часы. Я слежу за движением часовой стрелки, и в этом деле мне помогает находящиеся тут же со мною юный прапорщик Воронин.
Часовая стрелка подходит к цифре 4. Мы выходим из землянки наружу. Ещё совершенно темно. У трубы Цейса, рядом с наблюдателем, становится Воронин. Вправо зияет чёрным пятном вход в сильный блиндаж одной из тяжёлых батарей. Готовая могила, мелькает у меня в мозгу.
Четыре часа. Свист первого летящего в темноте куда-то в тыл германского снаряда выводить нас всех из состояния, навеянного нам перед боем какой-то апатии. Стало сразу легче.
— 6-я батарея, к бою!
Как будто прорвало плотину: загремели германские пушки, озаряя вспышками выстрелов, как далёкими молниями, тёмную даль.
На 6-ю батарею упало сразу несколько химических снарядов. Оболочка их лопнула. Как простые глиняные горшки развалились они, и в свете зарождающегося утра голубоватая дымка газа медленно поползла между пушками. Сильный запах хлора.
— Надеть маски!
* * *
Пехотные окопы в огне. Они скрылись от [172] взоров в облаке разноцветного дыма, в котором по всем направлениям бегают огни разрывов снарядов, окрашивая густой, клубящийся дым в причудливые цвета разных оттенков.
Германские окопы слишком близко от наших. Мы бьём своею шрапнелью по их брустверу, стараясь создать огневую завесу.
Треск наших винтовочных выстрелов справа даёт нам знать, что атака уже началась. Треск выстрелов сразу замолк: 1-й батальон 2-го полка в правом окопе погиб под ударами спрыгнувших сверху вниз немцев. Командир батальона беззаветно храбрый и доблестный подполковник А. М. Купрюхин погиб. Образовался прорыв, и 69-я дивизия, обнажённая с левого фланга, в беспорядке поспешно стала отходить назад.
Из окопов противника в наши окопы, занятые 1-м полком, полились струи яркого огня, и чёрные клубы густого дыма сплошной тучей, взвиваясь высоко на воздух, повалили из наших окопов. Полк в панике бросил окопы, в которых в жестоких мучениях сгорали в огне германских огнемётов наши раненые. Чёрная туча редеет, и в ней уже видны фигуры людей германской огнеметной команды, тяжело поднимающиеся из окопов наверх для дальнейшей атаки. Звено в два человека — передний, с кишкою в руках, направляет вперёд в нашу сторону ярко блестящую огневую струю, при падении на землю дающую облако чёрного дыма. Задний, согнувшись, несёт на спине большой резервуар.
— 6-я батарея, по огнемётам!.. Живо!..
* * *
6-я батарея вся в глубоком газе, клубами поднимающемся из снарядов-горшков, целыми группами как будто бы с неба падающих на батарею. [173]
Люди в масках, как призраки, работают у орудий, извергающих пламя из своих гудящих жерл, вспыхивающее бледным огнём в густом облаке газа. Людям трудно дышать.
Падает усатый телефонист фейерверкер Мишенский, смертельно раненый осколками снаряда-горшка.
Старший офицер штабс-капитан Н. Н. Кувалдин надрывается в маске. Заглушённого ею, его голоса батарея не слышит в общем хаосе. Он срывает маску с лица, его звонкий, свободный голос несётся по батарее:
— По огнемётам!.. Беглый огонь!.. — и, задохнувшись без маски в газе, он замертво падает на землю. Люди относят его в сторону от батареи. На его место становится штабс-капитан Галущук.
— Штабс-капитан Кувалдин готов, — зловеще гудит телефон.
Вихрь огня из орудий 6-й батареи сметает германскую огнемётную команду, уничтожив вместе с людьми и адское изобретение жестоких умов.
Окопы 1-го полка заняты немцами. Быстро работают немцы, перебрасывая мешки с землёй в нашу сторону, — перестраивают бруствер. Хлещет дождём по их головам, прикрытым стальными касками, наша шрапнель.
1-й полк идёт в контратаку на свои же окопы. Контратака отбита бурей снарядов. Сильно поредевший полк залёг у второй линии наших окопов.
* * *
Состояние, близкое к отчаянию, завладело всем моим существом. Мне уже всё равно, убьют меня или нет, и я, плохо соображая что делаю, вылез на бруствер почти в открытую и чувствую у своего тела близость свистящих ружейных пуль, режущих сзади меня хвою деревьев. Я как бы ощущаю [174] уже смерть, и мне не страшно нисколько — мне уже всё, всё равно.
— Командиру 6-й батареи принять под свою команду всю находящуюся в бою артиллерию и выбить германцев из наших окопов.
Я очнулся. Это приказание, как ведро холодной воды, вылитое на разгорячённую голову, сразу отрезвило меня.
Я сосредотачиваю огонь всей нашей тяжёлой артиллерии на окопах нашего 1-го полка.
Тяжёлые гаубичные бомбы полевых гаубиц высоко вверх взметают мешки с землёй, грохочут глухим, далёким громом в окопах полка, занятых немцами. Чудовищные по силе своей снаряды дальнобойных пушек стоящего сзади нашей землянки тяжёлого дивизиона срезывают окопы до основания, перемешивают землю с человеческою кровью и уносят её далеко от места боя, разбрасывая поющие и стонущие осколки свои по всему германскому тылу. Я сам направляю почти каждый выстрел этих орудий и с особым злобным наслаждением слежу за результатами взрывов этих бомб. Полевые пушки трёх дивизионов сплошной завесой шрапнели уничтожают бегущую из окопов пехоту германцев.
1-й полк снова идёт в контратаку на свои окопы, занимает их, но выбитый из них бешеным огнём германской артиллерии, ещё поредевший, отходит назад и опять залегает.
Через вторую линию, на носилках, проносят тяжело раненого командира 1-го полка рыцаря долга полковника Кусковского.
Сзади меня в окопы второй линии вливается резервный 3-й полк со своим героем-командиром полковником Е. Г. Ерченко.
— Ну что, господин начальник артиллерии? — спокойно и ласково спрашивает он меня. [175]
— Плохо.
На лёгких батареях не хватает снарядов. Я прошу начальника дивизии разрешения взять все имеющиеся в дивизии автомобили, которые быстро являются. Я распределяю их по батареям. Подвоз снарядов обеспечен.
6-я батарея уже несколько часов работает в масках, находясь всё время под действием химических снарядов противника. Людям душно, трудно дышать, тяжело. Жар от накалённых орудий ещё больше осложняет их положение. Шинели скинуты и грудами валяются на позиции. Стонут орудия, извергая из себя сняряд за снарядом. Едкий удушливый газ затянул весь горизонт.
* * *
Окопы нейтральны. Бой затихает. В сумраке ночи, без боя, 3-й полк занимает груды разбитой земли, называемой раньше окопами. Германцы отошли на свои старые позиции. Наступившая резкая тишина прерывается только стонами раненых, которых санитары переносят в тыл на носилках.
10 часов проработала 6-я батарея в бою, не снимая масок. Люди измучены, не дышат, а глотают очистившийся влажный ночной воздух.
Н. Н. Кувалдин оправился. Через несколько дней он вернулся на батарею, бледный, осунувшийся, с ввалившимися далеко в глазные орбиты глазами. Его долго мучила рвота, и теперь ещё немного тошнит.
Я лежу у себя на походной кровати и отдыхаю. Я очень устал и замечаю, что у меня началось непроизвольное подёргивание губ.
* * *
Наша дивизия отошла в резерв. Вместо неё [176] на участок прибыла вновь сформированная дивизия, ставшая во вторую линию окопов.
Люди плохо обучены. Большинство из них в первый раз видит боевые позиции. Представление о германцах у них сильно преувеличенное.
— Поверите ли, — говорит мне один из ротных командиров, — обхожу однажды окопы своей роты и вижу, что один из этих молодцов стоит без сапог. Замёрзнешь, говорю ему. Где твои сапоги? А он знаете что мне ответил? Так что они новые, несподручно ежели бегать придётся. Вот с такими и иди в бой.
Настала ночь. Разведчики одного из полков отправляются в разведку. Я смотрю, как их фигуры постепенно исчезают в сумраке. Наступила тишина, которая минут через десять сразу нарушилась топотом бегущих ног, и вскоре вся команда разведчиков, запыхавшись, появилась обратно в окопах. В чём дело?
— Да разве с ними, с чертями, что сделаешь? — докладывает сконфуженный унтер-офицер. — Перепугались: почудились немцы, они и удралу.
На следующую ночь произошло событие более грустное: разведка действительно была замечена из германских окопов. Немцы открыли из винтовок огонь, и начальник разведки был ранен и упал. Люди убежали, а офицера подобрали немцы.
Нам, артиллеристам, ладить с ними было очень трудно: ночью они не давали покоя, требуя всё время открытия огня, и на этой почве у нас происходили постоянные недоразумения.
Наконец настал день, когда эту дивизию сменила тоже недавно сформированная Сибирская стрелковая дивизия, начальником которой был назначен генерал Джунковский. Мы сразу почувствовали разницу, как в отношении к себе, так и в отношении к неприятелю. Теперь мы могли опять [177] спокойно стоять на своих позициях, не опасаясь за участь своих орудий.
Светлые воспоминания о личности генерала Джунковского навсегда останутся в нашей памяти. Он был всегда с нами необыкновенно вежлив и внимателен, как к нам самим, так и ко всем нашим нуждам. О генерале Джунковском мы никогда не слыхали от его подчинённых ни одного плохого слова: все всегда его только хвалили, любили и верили ему.